Алекс

ГЛАВА 28. ПОПЫТКИ УМНОЖЕНИЯ НА НОЛЬ.

     Слежку я почувствовал сразу, как только вышел за ворота Академии. Оперативный опыт или та самая чуйка? Не знаю, как вы, но некоторые нехорошие взгляды я ощущаю спиной. Хотите научиться? Тогда начинайте тренироваться.

     Первое упражнение несложно: вбейте гвоздь в стену на уровне глаз. Не до конца, а так, чтоб торчал. Повернитесь спиной и слегка коснитесь шляпки затылком. Запомните это неприятное ощущение и слегка отойдите. Продолжайте чувствовать этот холодный опасный гвоздь. Если ощущение исчезло, вернитесь назад. Если сохранилось – отойдите еще дальше от стены. Есть еще несколько интересных развивающих упражнений с зеркалами и с напарниками, но вам на первые два года достаточно и гвоздя.

Как назло все последние дни я добирался до работы пешком. Если заходить через второе КПП, то от дома Милены тут всего шесть километров. По чудесной гаревой дорожке, большей частью проходящей по лесному массиву. Здесь не было ни фонарей, ни камер, да и прохожие в будние дни почти не попадались. Думаю, что зимой в этом месте скорее всего и не чистят, но летом – прекрасно. Пробежался спокойненько, чтобы не вспотеть, разогрелся… и хорошо. По дороге крутил руками, головой, отжимался на траве. Переодевался в кабинете: летом много не нужно. Кабанчик пылился на квартальной парковке, Милена предпочитала велосипед, выходила позже и догоняла меня уже около Академии.

    Парочка, стоящая в тени тополя, не понравилась мне сразу. На мужика я особого внимания не обратил, мужик как мужик, лет сорока пяти, коротко стриженый, одет неброско. А вот его спутница выделялась даже одеждой. Складывалось ощущение некой нелепости от сочетания ярких, наверняка удобных и дорогих кроссовок, каких-то вырвиглазных лосин (здесь такое не носят!) и бледно-зеленой свободной куртки-ветровки до середины бедра. Смуглая цыганская кожа, большой нос, черные, как смоль, волосы. Темные очки на пол-лица со спортивной резинкой на душке. 

Я еще подумал, что она похожа на курдянку или африканскую еврейку. Попадались мне и такие, но не здесь же? Хотя, после того, как Союз стал обрастать территориями, у нас среди граждан и репатриантов разве что нибурян не имеется. И то не факт: кто-то на этой планете должен же работать проктологом? В переносном, разумеется, смысле.

    Я перекинул свою сумочку через голову, зевнул и пошёл к лесу. И это была первая ошибка. Впрочем, по порядку.

    Метров через триста от забора Академии, почувствовав взгляд, я наклонился, чтобы «поправить шнурки». Так и есть: эти двое шли за мной. Казалось бы, что такого? Ну, парочка. Ну, идут в лес. Мало ли зачем? Потрахаться. Почему налегке безо всего сопутствующего? А может они стоя предпочитают? Или пусю в мусю, как говорит Дарья Васильевна. В конце концов, просто возвращаются, как и я, с работы. Вот только дама по дресс-коду не вписывается. И очки эти... Хотя, может быть она тупо пришла навстречу мужичку. Что тогда стояли под деревом? Кого или чего ждали? Тут никто не кучкуется. Через второе КПП вообще ходят единицы. К нему подходит ближайшая дорога от трассы, тут вечно снуют фуры, первое для непешеходов удобнее. Там и проверяют входящих сразу через четыре рамки. А тут одна. У большинства работающих вообще пропуск только через один пункт: или первый, или третий. Это у меня «вездеход», и тот одобрили только после Таиланда.

Что за перцы? У девки под полуармейской курткой может оказаться не только пара дынек. Одета так, точно ничего более подходящего в гардеробе не нашлось. Подходящего для чего?! Ох, блин! Что я так нервничаю? Только ли из-за Светланы? Там тоже всё как-то нелепо… Чуйка… Вот отчего так? Наверное, так происходит, когда мгновенно анализируется все увиденное и услышанное… и сразу выносится вердикт: дэнжэр-дэнжэр[1]!

Зайдя в лес, я решил незаметно свернуть с тропинки влево и пропустить парочку вперед. Там было удачное место – полянка между соснами с низкой редкой травой, на которой я отжимался, если выходил вовремя и оставалось время. Просто иногда Милена затягивала свою утреннюю охоту на бабочек в животе, или я сам… увлекался. Тогда приходилось поспешать. Ненавижу опаздывать даже больше, чем ожидать других.

Я сошел с тропы, повернул к деревьям, быстренько отлил, простите за бестактность, под ближайшую сосну (как показали дальнейшие события – это было правильным решением), постоял за ней еще минут пять. Хотелось закурить, это оказалось бы совсем уместным, но портсигар лежал в квартире: я перешел на одну сигарету в сутки. Вечером. После того как… ну, вы поняли… поднимался лифтом до последнего этажа, потом еще три пролёта пешком до выхода на крышу. Там росла настоящая трава, стояли кресла и шезлонги. Нормально так, душевно. Лежишь и пускаешь кольца дыма в полуночное небо. Если нет дождя, конечно же. На тот случай я просто бежал в ближайшую беседку около барбекю-зоны там же на крыше. Замечательное дело – эти эксплуатируемые кровли!

Когда я вышел из-за сосны, меня ждал сюрприз. На поляне стоял тот самый мужик и явно ждал меня, разминая шею.

***

    По тому, как спокойно он это делал, и тому, как быстро они меня нашли, до меня дошло, что ребята, похоже, серьезные. Отслеж по коммуникатору через очки дополненной реальности теперь не для всех. И, скорее всего, меня собираются бить. Зная, что убедить словами не получится. Где эта ебучая цыганка? Она должна быть неподалеку. Надо как можно быстрее вырубать мужика.

Я подмигнул ему, предупредив: «Аккуратнее, тут – за сосной куча, не наступи!» и беззаботно пошёл навстречу. По его молчанию и тому, как он изготовился, напрягшись и начав переминаться, я понял, что драки не избежать. Где баба?!

Поскольку незнакомец топтался, держа руки на уровне живота, я предположил, что это скорее рукопашник, чем боксер или другой «ударник». Понятно, что все они стараются изучать чужие техники, что-то заимствуют, но в критичных ситуациях боксеры предпочитают бить, а борцы — бороться, заводить на болевой или душить. Руки держит низко – боится удара в пах или в живот. Понимает, что высокие удары его противник применять не станет – велик риск, что вторая сторона отловит ногу и опрокинет. Продуманный, сука, уважаю.

Лично я обожаю бить боксеров. Видишь, что перед тобой явно боксер, а не кикер[2], и начинаешь глумиться. Тут, главное, не попасть под его серию: эти собаки на рефлексе могут пробить не слабо, а сами удары держат неплохо. Только, как правило, те, к которым привыкли. Делаешь серьезную морду, встаешь в классическую боксерскую стойку и начинаешь прыгать. Через секунд пять (раньше нельзя – до них доходит долго) наблюдаешь довольную ухмылку (типа «Ща я тебя, лошок!»), тут же пробиваешь лоу-кик[3]. Или «майя»[4] в живот. Хорошо заходит – дистанцией боксари считают расстояние собственной вытянутой руки.

     Всё это, конечно же, пролетело в моей голове мгновенно, на рефлексах. С этим персонажем мы бороться не будем, не на ковре, блин! Поэтому, сближаясь, я перевёл взгляд мужику за спину, сделал изумленное лицо и заорал: «Бей его, Коля!».

Мужик, не оглядываясь, мгновенно пригнулся и шагнул вперед и в сторону, опасаясь удара сзади. Мне хватило этих долей секунды, чтобы с ходу дотянуться до него круговым ударом правой прямой ноги. Внутренней частью стопы я попал в район виска, но удар оказался недостаточно точен и силен, чтоб опрокинуть соперника. В тот момент, когда я ставил бившую ногу пяткой вперед, чтобы задействовать вторую, и переносил вес тела, этот перец, не выпрямляясь, обеими руками подхватил меня под ахилл и опрокинул на бок. Голову я сберёг, согнувшись и даже рефлекторно отстраховавшись рукой от мягкой в принципе земли. Успел еще брыкнуть ногой, но мужик навалился всем корпусом, захватил руку, и, скрестив ноги, вышел на классический болевой локтя. Даже прогнулся в спине, всё как на тренировке. Я похлопал его свободной ладонью по ноге: сдаюсь. Он немного ослабил хватку, отдышался и свистнул. Беззвучно подошла та самая дамочка, заглянула в лицо. Очков на ней не было. Глаза большие чёрные, зрачки с радужкой сливаются. Нос как у Фрунзика Мкртчана из классической советской комедии «Мимино». Она расстегнула куртку, продемонстрировав наплечную кобуру с ярко-зеленой полимерной рукоятью пистолета, вытянула из нашитой на ремень тканевой полоски длинные пластиковые хомуты, стянула ноги. Внимательно посмотрела, зашла со стороны головы, зажав ее между своих коленей, подвытянула ремешок моей сумки и обмотнула вокруг головы. Я заколошматил свободной рукой, мужик снова прогнулся, заставив меня заорать от боли, баба сильнее сжала бедра и передавила сонную артерию.

***

     Очнулся я в том же лесу, видимо после отключки мне связали руки за спиной и отволокли подальше от тропы. Я сидел, приваленный спиной к сосне, верхом на моих ступнях сидела эта носатая, в районе паха лежал шарик экспресс-переводчика.

Чем она привела меня в чувство? А, вижу: в нагрудном кармане куртки топорщится какой-то флакончик. Кобура, кстати, на месте, пистолет по размеру и рукояти похож на девятое поколение семнадцатого «Глока». Вопрос только в том, какой модуль установлен — тазер-электрошок или огнестрел. Не самый, заметим, животрепещущий вопрос. Для меня сейчас «оба хуже», как говорил товарищ Сталин.

     Мужика не было видно, судя по отсутствию моей сумки, в которой лежал коммуникатор, он имитирует мое передвижение. Доберется до остановки, закинет под сидение и сойдет. Пока меня хватятся, «я» уже столько кругов намотаю!

Судя по всему — интуристы какие-то. Посольские? Им тут близко. Шар переводчика, исполненный в виде глобуса, говорил о том, что через переводчик коммуникатора со мной говорить не желают. Правильно, зачем его светить? Свои гаджеты тоже поди в машине оставили. Типа: мы пошпёхаться уединились на природе. А сами сюда, налегке. Какого хера они меня в самом лесу не дождались, а торчали неподалеку от КПП? Там и камеры совсем близко, хотя такие кадры не попадутся. Опытные. Шар этот, смотрю, включен в режиме медленного, максимально точного, перевода. Со всеми идиомами, жаргонизмами, матом и всем таким. Даже учитывает интонации. Коммуникатор в этом режиме запрашивает словари Сети, а шар уже напичкан всем необходимым. Автономный.

Я прокашлялся и спросил: «Хули надо, мандовошка?». Арабеска вдумчиво выслушала перевод (что-то совсем неведомое, неевропейское — это точно, но и не Китай), дала мне ободряющую оплеуху и длинно произнесла каркающую фразу. М-да, не самое мелодичное наречие. Пожалуй, может потягаться с немчиками.

Теперь мы оба смотрели на крутящийся земной шар на дисплейчике переводчика. Через пять секунд он выплюнул: «Кто ты? Назваться! Статус? Почему напал на нашего человека? Ты не должен проявлять агрессию и обязан сотрудничать!»

Я заметил на траве зевник[5] и понял, почему так больно губам и деснам: меня не били, они просто осмотрели ротовую полость на предмет микрокапсул стирателей. Ха-ха! Нету их в этот раз, слава прогрессу! Значит, теперь они считают, что при моей несговорчивости смогут применить спецсредства? Будут вывозить? Вряд ли… Что делать: тянуть время или, наоборот, постараться освободиться до прихода мужика? Он, правда, на зверя не похож. Может вообще наш какой-нибудь? Я его запомнил. Хотя, брызнут забывашкой и уйдут. И вспоминай потом, не вспоминай… 

— Слышь, как там тебя, неотразимая, слезь с ног: больно. Да и куда я денусь?

Неотразимая привстала, переместившись чуть ближе, взяла шарик в правую руку и несколько раз ударила кулаком левой в пах. Я взвыл и врезал своей головой в её нос. Потекла кровь. Арабеска вскочила было, схватившись за свой шнобель, но я успел подсечь ее в момент вставания, опрокинув навзничь. Далее я развернулся ужом и около минуты колотил ее сверху вниз стянутыми друг к другу пятками, стараясь попасть по голове и шее. Пока, наконец, не осознал, что ответной реакции отчего-то не последовало. Доелозив задницей до ее головы, я заметил в траве под ней плоский камень, уходящий в землю.

Столкнув ногами тело в сторону, я развернулся к нему спиной и принялся перетирать хомуты об острую окровавленную каменную кромку.

***

Оказывать первую помощь не пришлось – когда я освободился, не было даже конвульсий. Я вынул пистолет (точно, «Глок»), положил около, потом, отдышавшись, сунул его за ремень джинсов и оттащил тело метров на десять в сторону. Вернулся к сосне, подобрал переводчик, зевник и ошметки хомутов, присыпал камень сухой землей с иголками и немного взъерошил траву. Толку мало, но так хоть сразу не бросается в глаза. Молодец я, хули, справился с бабой!

Осмотрел пистолет. Не тазер. Это не есть гуд. Как они там сейчас патроны вставляют? Один холостой-шумовой, за ним пара резиновых и шестнадцать боевых? Калибр, конечно, не ахти, но потянет. Не на войне.

     Ага, вот он активатор! Без его отключения этой штукой только пугать. Или кидаться. Даже обойму не достанешь. Под какой пальчик? Скорее всего, под указательный. Пошел назад, взял руку за палец, приложил – крякнул отрицательный сигнал и загорелся красный светодиод. Опасно! Сколько там попыток? Подумал вдруг: так, а не левша ли она? Кобура под правой титькой, по яйцам мне тоже левой клешней колотила, зевник от нее слева валялся. Наверняка, она сама осматривала. Специалист по работе с задержанными? Приложил левую руку – ура: зелёненький. И музыка в ответ повеселее. Выщелкнул обойму, о, да тут все резинострел! Точно, это дипломаты: за боевой патрон наказание жестче в разы, а обрезиненной пулькой можно тоже… таких дел натворить. Особенно если в патроне насыпано что-то правильное.

Приложил свой палец, передернул затвор, нажал на спуск, вставил обойму, приложил палец еще раз. Светодиод моргнул зеленым три раза: теперь это моя пушка.

 Проверил карманы: пусто, пусто, пусто, оп-па – есть! Забывашка, похоже. Не наша упаковка, маленький оранжевый баллончик. Такой только принудительно применять, фиксируя задержанного. Не по группе лиц одной струей. Что еще? Аммиак (ammonium) и таблетки какие-то. Без подписей. Ничего больше. Не лезть же в трусы? Да и вряд ли на такие дела берут что-то с собой. Только необходимое. Плавали – знаем.

И что теперь? Бежать к КПП или дождаться мужика?

[1]Danger (англ.) – угроза, опасность, риск.

[2] Кикер (спорт-жарг.)  – кикбоксер, апологет тайского бокса, человек, практикующий эффективные удары ногами и руками.

[3] Лоу-кик – болезненный низкий «рубящий» удар ногой по ноге соперника, зачастую «отсушивающий» ее на продолжительное время.

[4] Мае-гири – эффективный фронтальный удар в корпус или в голову. При должных навыках отлично пробивается не только задней (в стойке) ногой, но и передней, что добавляет неожиданности при его применении.

[5] Зевник (рыбол.) –металлический аксессуар для извлечения крючка или блесны из пасти хищной рыбы. В данном случае жаргонное название устройства для фиксации открытого рта человека при манипуляциях в ротовой полости.

ГЛАВА 9. ДРАКОН, БАРМАЛЕЙ И СОФЬЯ ВЛАСЬЕВНА.

Ехали мы в принципе неспешно. Сто сорок – Сто шестьдесят. Быстрее нельзя. Медленнее, в правом ряду с грузовиками – нежелательно. Рутина.

— Короче, идёт на нас такой обдолбыш, — вещал о своём Митрич. — Ебанько на палочке. Форма натовская, вся в нашивочках. Весь такой из себя милитаризованный. Обвеса на взвод хватит. А сержант наш, Лысак, говорит, мол, давайте живьём его, пока он нас не заметил.

Я покивал из вежливости головой, но не удержался и съязвил: «И тут вы его ага-ага, а он оказался «сыном ихнего генерала?»

Митрич насупился. Замолчал. Видимо что-то такое и планировал поведать. Ничего. Переживешь. Здесь вам не Австралия. Тут почти у каждого… персональная «Война и мир». В четырех томах. С эпилогами и без.

       Я вдруг вспомнил свою засаду. Давным-давно. Мы добрались до нужного нам места на раздолбанном китайском электробайке. Вдвоём: я и она. Несмотря на огромный ход подвески в некоторых местах приходилось спрыгивать и бежать рядом. За руль она меня пускала только на асфальте. И то… не везде. Имитатор шума, устанавливаемый для безопасности в такие электромотоциклы, был вытащен еще в начале войны. Стопы, сигнал, габариты и поворотники были удалены с той же целью. Стало безопасным, когда тебя не слышат. И не видят. Фара с насадкой-щелью включалась тумблером, а не горела круглые сутки как в мирные времена.

Аккумуляторы стояли уже нового типа. Серьезные. Трофейные, снятые с шара-камикадзе, который мы удачно закатили в стальной лоток для цемента и обесточили. Спецов по перепрограммированию начинки у нас не было. Имелась только лишь заламинированная распечатка-протокол. Что и в какой последовательности делать. И чего не делать никогда.

       Накрыли лоток листом профнастила, дождались окончания жужжания сервоприводов и характерного попискивания. Сунули в щель кусок заранее подготовленного кабеля. Спрятались и дали разряд. Прошло удачно. Как-никак два кило «си-четыре», точнее её более убойного аналога. В соседнем батальоне подобный шарик подвесили в гамаке на тельфере… А потом крюк с обрывком троса стропы торчал из стены пятиэтажки. Еще повезло, что этот композитный обрезиненный педераст оказался фугасным. Возможно, взрыв вызвал оператор. Говорили, что они могут иногда подключаться и проверять ситуацию по своим, запущенным в поисках целей, подопечным.

       Обычно же полуметровые (чуть меньше, там все в дюймах) шары двигались на исходную позицию, куда-нибудь в неприметное место, в лесок, или в «заброшку», т.е. в заброшенное здание. Оттуда выкатывались по джэпээсу, пока группировка спутников еще висела, на координаты какого-нибудь танка или людского сборища. Позднее эти координаты задавал маячок, приклеенный местным соплежуем к броне. Иногда – дрон. Иногда свободную охоту вел скучающий оператор: в некоторых шарах находили соответствующие видеомодули. Вообще, из потрохов мы использовали только взрывчатку и аккумуляторы с блоком газовой и солнечной подзарядки. Ну, еще у соседей в штабе получаша композитного корпуса одно время использовалась как лежанка для чудом уцелевшей приблудной кошки….

Электроника и хитроумная механика от греха подальше выбрасывались в ближайший водоем. Как, впрочем, и обнаруженные у кого бы то ни было гаджеты и смартфоны. Никому уже не хотелось, чтоб прилетел вдруг неволшебник в голубом невертолете. И бесплатно прислал тебе «буммм»! Бадабумм, бля!

Мне рассказывали, что еще вначале… наш комбат, невзирая на установки, данные свыше, приказал кое-кому во время очередного обстрела «подорвать нахуй» все окрестные вышки сотовой связи. Свалили это дело, говорят, на диверсантов и прочих врагов, но… Мы-то понимаем! И, как потом стало ясно, сделано это было не зря. Догадайтесь, почему?

Она взяла меня в тот рейд как мула. Я это окончательно понял, когда мы закидали мотоцикл ветками и полезли в гору. Я нес тяжеленную самодельную суму, до этого свисавшую с обеих сторон нашего драндулета. А так же акаэс и дурацкую тряпичную сетку с продуктами. А эта начальствующая коза, которая была старше меня на какие-то лет пять, не больше, лихо скакала с камня на камень и с корня на корень. Всего лишь со своим футляром в обнимку. Вшивые восемь килограмм. Ну ладно, там имелись еще пистолет, да тесак на спортивной в общем-то жопе. Я тогда злился. Хоть и молчал. Пыхтел и полз за этой вышеупомянутой жопой почти до самой вершины. Лес наверху был редок, а стволы искорежены ветрами. Перья скал вздымались то справа, то слева и вызывали понятное волнение.

Я думал, что все будет проще. Но, «проще» — не означает «лучше». Она сказала: «Не ссы, мелкий! Здесь давно никто не ходит. Тут же ничего и никого нет. А то, что мы пойдем именно так, через три звезды, я никому не говорила. И меня никто не спрашивал. А если б спросили, то все равно б наврала. Так надежнее. Понял?»

Что тут не понять? Ясен-красен, как тогда говорили.

На вершине хребта имелась довольно просторная поляна в окружении гранитных останцев, исписанных идиотами мирных времен. Когда-то здесь проходили фестивали бардовской песни областного пошиба, ходили матёрые туристы и даже простые любители природы: с другой стороны в километре от верхней точки пролегала дорога. Обычная, не заасфальтированная, но вполне себе накатанная. Национальный парк, не хухры-мухры!

Соответственно от дороги на вершину вела широченная обустроенная тропа, по обеим сторонам которой располагались беседки, мангальные зоны и познавательные стенды про флору, фауну и безопасность. Огромные муравейники, многочисленные кормушки для птиц и белок. У самой дороги тогда стоял домик с каким-то угрюмым мудаком от нацпарка, который взимал плату за автостоянку и вход на тропу. С местных, из города в семи километрах южнее, почти символическую. Я был приезжий, но посещал это место неоднократно. Два часа на машине – это недалеко. А впечатлений всегда было море! Вид с оборудованной наверху смотровой площадки открывался шикарный. Покрытые хвойными и лиственными лесами горные хребты, слой за слоем уходящие за горизонт. Те, что еле видно вдали— нежно-голубого цвета. И чем ближе, тем зеленее и контрастнее. Каменные реки, голые драконоподобные скалистые гребни. Два города в загадочной дымке. Короче, красота и лепота! Да и к половым сношениям в тесных палатках до сих пор отношусь весьма и весьма благожелательно. Ну, вы помните.

В тот раз я ухайдакался так, что… Короче, даже если б спутница призывно схватила меня за хобот, я вряд ли бы смог ответить взаимностью. Мечтал только о сигарете, которой не увидать еще как минимум сутки, и, пожалуй, о бане.

Если честно, я не сразу догадался, что мы пошли таким затейливым крюком именно из-за предсказуемости других путей. Очевидно, что удобнее и быстрее было бы двигаться по (и вдоль) той самой дороги-грунтовки. Но, как раз это и ожидаемо. Наверняка, на выходах с туристических троп и ответвлениях на давно заброшенные рудники стоят секреты. Хотя и не факт – часто с той стороны попадаются такие же похуисты, как и у нас.

После того, как мы разделились, я укрепил, настроил и замаскировал тот самый переносной боеприпас-самоделку, что нёс все это время.

Наши сейчас насобачились воевать. А русский человек чрезвычайно изобретателен в условиях кровавого дедлайна. Та тяжеленая хрень состояла из трофейного переносного противотанкового ракетного комплекса с кустарной начинкой, спаянной местными гениями на коленке. И устанавливалась в чаще леса на некотором удалении от обочины. Достаточно было лишь просвета между деревьями, обеспечивающего прямую видимость дороги. Это не являлось обязательным условием удачного старта и поражения цели, хотя и было желательным.

Простые фугасы, закопанные непосредственно на дороге или обочине, теперь обнаруживались на раз. А непростых у нас не водилось. У нас имелись только условно достоверные сведения о предстоящем проезде Главбабая и всякая огневзрывоопасная некондиция. Ну, и острое желание прикопать на этот раз Самого, а не его сынка-засранца. Закончившего мой колледж на два года раньше. Ибо, как известно, «исключение этого ёбаного субъекта из активной хозяйственной деятельности будет способствовать снижению этой самой злоебучей активности». Комбат сказал. После всего. А он зря не скажет. Но, положим, про тогдашнюю цель я тоже узнал позднее. Приказали идти и сделать что-то – ты идешь. И что-то да делаешь. Если везучий, тебя приметят. И станешь ходить чаще и дальше. Я — везучий!

В войну надо проваливаться. Целиком. Нырять с головой. Иначе… Иначе, можешь и не выжить. Или превратиться в кого-то другого. Ты должен быть готов умереть. Не так, как вы подумали. Не так, как рисуют во многочисленных фильмах или пишут в книгах. Не грудью на пулемет, не про это я.

Уходя на войну ты не должен думать ни о чем другом, кроме того, как побольше уничтожить твоего нынешнего врага. И сделать это с наименьшим напрягом, как бы балансируя, скользя по этой жизни, но не соскальзывая вниз. В полный и беспросветный личный ад. Ты должен воевать с азартом, в охотку, рваться в бой как пес с цепи. Ты не должен думать о постороннем. У тебя все равно это не получится, но ты все равно не должен.

Кто-то на войне «работает». Хладнокровно, спокойно, расчетливо. Снайперы, артиллеристы, ракетчики. Ты же – пехота иррегулярных формирований, мясо. Тебе приходится выживать только так. Через кураж, драйв… Это сложно объяснить. Это надо прочувствовать.

       Когда я вернулся на место встречи и продиктовал координаты прикрученного к сосновому стволу импортного «дракоши», моя спутница быстро забила их в свою чудо-ружбайку и «привязала» к ленточке дороги. Вся эта электронная трихомудия работает, пока её не глушат. А при проезде бармалеев, пусть и рядовом, всё будет сканироваться и просвечиваться. Поэтому барражирующий коптер с наведением по видеоканалу или радиомаячку не подойдет. Да и нет у нас таких.

Реальных вариантов два: хладнокровный камикадзе в накидке-«невидимке» (и то не факт, что тепловизоры её не «пробьют») и наша вариация на заданную тему. Неоднократно опробованная и уже доказавшая свою эффективность. Основанная на компактном химическом анализаторе, определяющем состав вещества с помощью фемтосекундных импульсов.

Ночью мы порядком замерзли. Тинсулейт и пенки – штуки, конечно, отличные, но… И не согреешься ничем, кроме нескольких глотков вонючего палёного коньяка. Мы не должны отсвечивать тепловым пятном. Мало ли? Даже морды измазаны детским кремом с густо всыпанным в него спецпорошком. С которым на нас и комары брезгуют приземляться.

 Колонна пошла под утро. Ну, как колонна? Древний бэтр, полноприводный грузовичок «Садко» и две «Тойоты» — сто двадцатый «Прадик» и «Ворчун». У нас таких тоже до хрена. Отмобилизованных и отжатых. Дожили, блядь, и мы до «войны тойот[1]».

Наши засидки располагались совсем рядом. В метре друг от друга. Даже плотнее. Не по инструкциям, а по логике ситуации. Чтобы дремать по очереди и разговаривать не по рациям. Которых естественно и не брали.

Она лежала с готовой к стрельбе винтовкой. Собранный полностью ствол уходил чуть ли не на полтора метра вперед и опирался на мощные телескопические сошки. Мы знали, что нужный нам перец обычно ездит не в бронированном КУНГе «Садко», а лежа на коврах, на месте убранных второго и третьего ряда сидений «Форчунера». Там у него как ванна, собранная из бронелистов и композитных панелей. Как сказал комбат: «Чисто по-татарски — типа, самый умный! При всех садится в КУНГ, а потом, в дороге, пересаживается».

Выстрелы не были беззвучными. Скорее они напоминали звук от пневматического пистолета. Только более низкий по тону. На таком расстоянии, да еще под рёв дизелей, это практически неслышно.

— На заднюю дверь и на крыло, — прошептала она, отлипая от оптики. — Сматываемся.

Стреляла она специальными капсулами, начиненными прозрачной липкой субстанцией. Незаметной для глаз, но активирующей моего «Дракошу». Который, буквально «унюхав» это дело, стартует и летит ей навстречу. Или вдогонку. Тандемный боезаряд пробивает танки. Что уж говорить про какую-то «Тойоту»! Поравняются они с той весёлой сосной… и всё. Если, конечно, ничего не откажет. А то бывало и такое. 

Через пять минут, когда мы уже были на другой стороне хребта, ахнуло. Послышалась стрельба, небо высоко над нами разрезали струи трассеров. Наконец над лесом всплыло подсвеченное луной дымное облако.

***

..............................

На экране показался отворот на тракстоп[1], я перестроился, выключил радио и объявил перекур. Надо умыться и успокоиться. Как-то не так я себя чувствую. Не так. С одной стороны (и скорее всего), это последствия лежания на Зине-МнемоЗине, с другой – неужели годы? Так вроде рано еще уставать? И раздражаться по поводу и без. Значит, химия виновата. Раньше после нее я никуда не подрывался в таком темпе. Вот и не чувствовал. Хотя тогда и состав, как сказал Евграфов, был другим… М-да… Надо ехать, а то уже слегка развозит.

Вволю надымившийся Митрич снова оживился, замахал руками и предсказуемо начал вещать:

— Роль личности в истории огромна. Охуенна, можно сказать, чтобы там не говорили! Так ведь?

— Охуенна, — смиренно согласился я, — да не всегда охуительна.

— Во-о-от! – довольно протянул мой нудный попутчик. – Это сейчас тут меритократия[2] по сути, что бы там не мололи из каждого утюга. А чего мы имели раньше? Капитализьм. Не в лучшей его версии. Не, я не спорю, плюсы были. Особенно в мегаполисах. Вон, в той же Москве, все чистенько, все сытые, деньги под ногами валялись. Наклонись и бери.

Я промолчал, но незаметно нажал пару кнопок, активирующих потенциал моего электронного помощника. Получи, фашист, гранату!

— Ты понимаешь, — отчаянно жестикулировал Митрич, — я тогда просто физически это жуткое расслоение ощущал. Случалось по работе в Нерезиновую мотаться. Приеду, иду по этим красивым тротуарам под дорогущими фонарями и понимаю, что в каждой плитке и в каждом фонаре заложена боль.

Я посмотрел на него непонимающе.

— Боль обнищавшей старушки из далекой деревни. Или, блядь, яма на дороге провинциального городка… На «залатать» которую денег в бюджете не хватило, а ты или не ты в нее всенепременно влетите.

Я пожал плечами. В те времена, еще до войны, когда на дорогах были ямы, я не заморачивался. Это казалось естественным: одни наверху и воруют, другие — внизу и выживают. Кто-то по головам или трупам карабкается вверх, кто-то брезгует. Капитализм, хули!Люди думают только о своем кармане. А расщедриться они могут, только разбогатев или сдуру, как говорил мой незабвенный дядя.

— Понимаешь, в каждой чашке латте, миллионами выпиваемых довольными (да и недовольными) своей жизнью москвичами заложен паразитический смысл? Да и сами эти, снобы хреновы, лакеи… Твари, присосавшиеся к хищникам, холуи… порвать готовы всех, лишь бы это продолжалось…

Барсюха вдруг встрепенулся, муркнув, и заявил:

— Товарищи! Позволю себе процитировать Льва Толстого. В дневнике 5 октября 1881 года он записал: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях, возят извозчиками…»

— Барсюха, заткнись! – крикнул я, ликуя в душе и глядя на вытаращившего глаза попутчика. Он выдохнул, укоризненно посмотрел на меня и покачал головой:

— И нахрена тебе это нужно? Ох, блин! Хотя железяка права. Капитализм одинаково корежит людей во все времена. И бабы по домам не всегда сидели. И мужики кого-то тёрли, да и мужиков этих, поди… Пидорская конструкция! Но, я не про это. Понимаешь, неравномерность развития зашкаливала же?! Просто идешь и чувствуешь себя нищим негром, приехавшим из колонии в метрополию.

— А чего ты там делал-то, в гнезде разврата? Офисы стерег вахтовым методом? – предположил я, усмехаясь.

— Да ну, на! – возмутился Митрич. — Я ж строитель.

Я с недоверием посмотрел на него, он сразу заёрзал:

— Ну как строитель? Ремонт, отделка, монтаж всего подряд. От сантехники до электрики. Чего скажут сегодня делать, то и делаешь. Если в первый раз, что-то новое, то поспрашиваешь у тех, кто уже сталкивался. Ну, инструкции почитаешь, в интернетах ролики посмотришь. Особо сложного-то ничего ж нет. Если руки не из жопы. За сильно сложное наш прораб и не брался. Так, евроремонты. Квартиры, дома, магазинчики всякие. Так вот. Я вполне себе представлял, сколько может стоить такой «ремонт» столицы. И то, что если б этот кусок масла одинаковым слоем по всей стране размазать, то страна эта нищей не выглядела бы нигде.  Ни в Рязани, ни в Казани, ни в Юрюзани. Ни в той жопе мира, где я тогда жил. В которой из двадцати заводищ и заводиков осталось два. И у тех дела еле теплились. Родное предприятие… Помню... Две тысячи работников, из них половина не в цехах, а в заводоуправлении. Маркетинг-хуетинг. Это вместо двадцати шести тыщ пролетариев при Софье Власьевне.

— При ком? – переспросил я, восхищаясь: эк чешет!

— При Советской Власти, бля! – быстро и видимо привычно пояснил Митрич, не снижая темпа. – Так вот, и за что мне всю эту красоту московскую любить? Почему мы в провинции должны концы с концами сводить? Я — свой личный бюджет? Мэр наш недоделанный – городской? Для чего мы должны все свои… разумные, в общем-то… хотелки урезать? Чтобы московские педерасты могли фланировать по голландскому и испанскому керамограниту? Или это для узкоглазых туристов делалось? 

— Ну, китайцы-то тебе чего плохого сделали? – усмехнулся я. — У них же вроде как раз «Софья Как её там» и была? Братья по разуму…

— По разу – му! И по второму разу – тоже му, — передразнил меня Митрич. – Не надо ебать Муму! Братья! Да похуй мне на них было, если честно. Кроме того момента, что они котов с собаками едят и работу нашу отнимают по всем отраслям. Но, это ж нам со своих пидоргов, то бишь педерастичных организаторов, спрашивать надо, а китаёзы – молодцы. Их-то как раз понять можно: всё они правильно делали. То и завиноватили их. Буржуи другого вируса боялись. У них уже тогда зарождалось что-то подобное вашему… нашему сегодняшнему строю. Социальный рейтинг – это конечно не КРЛ, но местами очень уж похоже.

— У них как на Западе – культ потребления, — возразил я, — а у нас все наоборот заточено.

— Ну, хорошо, — нервно засмеялся Митрич, — так называемое «показное потребление» у вас, тьфу, у нас запрещено. Но! В этом же есть и масса минусов!

— Это каких ещё? — искренне удивился я.

— Ну, смотри! Если высовываться напоказ нельзя со своими понтами, то тем, у кого этих понтовых вещей нет, нет стимула больше вкалывать, чтобы их приобрести. Так?

— Не исключено, — пожал плечами я. – Но есть и другие стимулы… Ты про лагом[3] шведский слышал? Так вот у нас еще…

Но мой пассажир даже не дослушал, продолжив топить за своё:

— Дальше… Ассортимент, предлагаемый населению, оскудевает. Экономика сдувается.

— Стоп! – возразил я, — Тут уже не согласен. Ничего страшного в том, что на Западе условно двадцать видов машинок для удаления волос из носа, а у нас условно одна, нет. Она одна, но сделана по ГОСТу, соответствует всем требованиям условных нюхательно-дыхательных организаций. И куплю я ее один раз на всю жизнь. Если не потеряю. Или не сломаю, что с нашими товарами вы ещё и заебётесь сделать. У меня даже футболки по десять лет прекрасно носятся.

— А для экономики это плохо, — прокомментировал Митрич. – Стагнация и всё такое…

— Чего плохо-то? — пожал плечами я. — ПэФэГэшки не на этой херне ширпотребной зарабатывают, а на каких-нибудь энергетических модулях. Продадут парочку индусам, парочку бразильцам, штук двадцать по Союзу… И что плохого? Вот там реальная прибыль. В медоборудовании. В пилюльках. В оружии. В самолетах этих новых.

— А нормальные товары, так сказать, народного потребления? – не сдавался мой пассажир, — Это же огромные объёмы, это кажется, что мелкое…

Я перебил:

— А ты в курсе, что все эти мелкие штуки уже давно большей частью производятся не в Китае, а лепятся частниками на подрядах? Ты просто не замечаешь, а просканируй при покупке её изготовителей. Там артель на артели, кооператив на кооперативе.

— Да знаю я! Вони-то сколько было в свое время по всему миру, когда ваши отгородились! Какой дурак свой рынок отдаст не за хрен?

— Ну, тут сложнее все было, Митрич. Во-первых, дураков тут до МаМы было предостаточно. И не дураков даже, а циников, которых и так в этом плане все устраивало. А то, что в стране люди обуты-одеты во все импортное и окружают их на 90 процентов заграничные товары, а свои производства загнулись, им было до той звезды.

— А во-вторых?

— А во-вторых, это не столько мы отгородились, сколько от нас. Санкции, эмбарго, торговые войны. Да ты и сам все понимаешь: чтобы соответствовать современному техническому укладу там, нам еще вкалывать и вкалывать.

— Зато здесь ты себя чувствуешь человеком, — вздохнул Митрич. — А не рабом седьмого уровня.

— Вот поэтому оттуда сюда и стремятся. Да, тут уже не повыёживаешься на публику, если у тебя туча денег. Зато других прелестей много. А главное спокойно. О! Смотри-ка!

За окном промелькнула попутная колонна автопоезда интересной раскраски: под зелёные вагоны советских пассажирских поездов. Головной тягач, управляемый «живым» шофёром, соответственно был расписан под локомотив. Я нажал кнопку с колобком-смайликом, из панели выехала небольшая клавиатура. Митрич с любопытством наблюдал за моими действиями. Я выбрал соответствующую рожицу и набил по-старорежимному: «ВАЩЕ АГОНЬ!». Отправил моргающую надпись на дисплей заднего стекла. Сзади раздался приободряющий гудок «под слона». Понравилось водиле, значит. Да, такая вот у меня приблуда – могу переписываться со сзади идущими транспортными средствами. Могу приободрить, могу проинформировать, а могу и послать. Наша разработка, кстати, уральская.

— А про мелких производителей, Митрич, и говорить нечего: им тут климат способствует. Это раньше надо было год проектировать, пять лет согласовывать, внедрять, настраивать. Сейчас как по такой мелочёвке? Придумал чесалку для спины, скинул по Сети специальной проектировочной конторе подробное описание, оплатил. Через небольшое время получаешь полную проектную документацию. С заявлением на изобретение или рацпредложение. Только отправь и оплати, если подтвердят. У меня товарищ такое проделывал, и не раз.

А потом или предлагаешь кому-то производить за долю малую и распространять, или сам закупаешься оборудованием и нанимаешь кадры.

— Да это как раз понятно. Главный гемор всегда в распространении, в продажах.

— Опять ничего сложного. Зашел в Сеть, зарегистрировался на специализированном сайте или сразу в соответствующем разделе магазина, согласовал там цену и условия и все. Кому надо, тот найдет и купит. Или предложит выкупить, если увидит перспективы. У нас ассортимент товаров народного, так сказать, потребления очень даже неслабый. Ты разве еще не понял?

— Не совсем. Я ж недавно у вас, — мягко сказал Митрич. — А лишнего спрашивать, как я понял, можно не у всех.

— Ну, такое, наверное, всегда было? – предположил я. – И что-то не врубаюсь про «не совсем». В чём сложность-то?

— Вопрос в том, как уживается это товарное изобилие с запретом на показное потребление? Купил ведро черной икры и жрёшь её в подвале?

— Можно и не в подвале. За шторой или под одеялом, ха-ха-ха! Но, примерно так. Самоцензура. Поддерживаемая обществом. Будешь сильно высовываться – сообщат куда надо. Причем не анонимно. Во-первых, потому, что анонимов у нас как бы нет. Даже на бумажке напишешь, так вычислят и накажут. А во-вторых, этому неанониму полагается премия за доноси… пардон, сигнал. Как раньше за неправильно припаркованный автомобиль.

 Вспомни, канонический пример про бижутерию. Серьги с бриллиантами и точно такие же с искусственными камнями. Цена отличается в десятки или в сотни раз. Выглядят внешне одинаково. Но, кому надо, тот поймет. Или думает, что поймет. А большинство не отличит. А оценит разве что красоту изделия и обладательницы ушек.

— Да-да, на курсах нам это и рассказывали, — подтвердил Митрич. — Но я, знаешь ли, в слова не очень верю. И если в бусах не разбираюсь, то в чем-то другом… Короче, говно от неговна отличить сумею.

— Ага, — засмеялся я, — попробуй! Лейблов же нет теперь. Ни на одежде, ни на обуви. Кодировка в реестре и все. Навел коммуникатор на QR-код на подкладке – посмотрел, что это, когда, где и почем ты купил. Мне, вон, в том году ботинки на одном знакомом понравились. Высокие, зимние, с вырывными шнурками. Говорю, колись, что за ботинки! А он, сука, вредный. И всё как-то съезжает с темы. Короче, я их сфоткал на нём украдкой, с нескольких ракурсов. С очков естественно. Закинул изображение в Сеть, мне оттуда куча вариантов. По цене отличающихся в разы. И все, главное, похожи. Так и не узнал, какие именно он носит.

— У меня заёбы ещё оттуда остались, — поделился сокровенным Митрич. — Я всегда беру самый дорогой вариант. Хули, старый же, не до экспериментов. Охота погедонизировать. Это вам, молодым, похуй.

— Ну, не скажи, — мягко возразил я. – Я вот вообще из «потерянного поколения». Нам прощаются еще и не такие… заёбы, как у новоприбывших. Знаешь, сколько стоит моя телега?

— Так она твоя личная?!! – вытаращил глаза Митрич. – Этот «Вепрь» — твоя персоналка?!

Я довольно улыбнулся во все зубы и подмигнул:

— А то! Зализингованная, но это не суть. Оставлю, наверное, потом. А вот на всяких куртках-футболках могу и сэкономить. Да и жилья у меня своего нет.

— А семья?

— И семьи нет. Вот так, — засмеялся я. — У каждого свой список приоритетов. У молодняка вон, в большинстве, вообще ни хера нет. Живут в съёмном, ездят на общественном транспорте или опять же на съёмном, по жрачке и тряпкам часто тоже не заморачиваются.

— Так куда они деньги-то тратят? – поразился Митрич. – Аренда-то хуйня полная, а остальное?

 — Ну, это смотря что и где арендовать. Там такое попадается! И стоит ого-го! Коттедж с бассейном, яхта, трейлер какой-нибудь. Но, это так, по приколу.

— А обычно, куда деньги уходят?

— Ну, кто-то путешествует, — пояснил я. — Да все путешествуют – прикольно же! У молодых, кстати, традиция – после армии год пошароёбиться, типа «в поисках себя». Кто-то копит и инвестирует. Тут же до хрена всяких стартапов, три просрали – один выстрелил. Кто-то родителям сливает все, так сказать, излишки. Или на благотворительность. Это тоже в зачёт идет на шкале личностного роста. Потом в карьере может помочь.

— Я одно здесь, в Союзе, не понял, — задумчиво сказал Митрич. — Те, кто на заслуженный, так сказать, отдых выходят, получают минимальную пенсию от государства, а остальное, значит, перераспределяется от их же детей. Больше умных и хорошо зарабатывающих детишек – кучерявее живешь на пенсии. А бездетные тогда как? Хуй сосут на минималке?

— Да нет! Там в принципе жить можно. Медицина почти целиком бесплатная, за всякие боевые-трудовые заслуги тоже могут персональных плюшек добавить. С голоду не помрёшь. Тем более усыновляли же многие. У кого своих детей не было. Или не осталось, – я вскользь глянул на Митрича, ощутив, как тот вдруг замер. — И сейчас усыновляют. Детдома остались в прошлом. В Эрэфии. Калымят старички неплохо. На том же социальном наставничестве некоторые себе бонусов неслабо подымают. Кто молодым интересен.

— А тем, кто никому не интересен? И без заслуг… Тем уже… похуй как жить?

Я пожал плечами:

— Ты можешь предложить что-то интереснее сложившегося порядка дел? Пожалуйста! Сейчас это запросто. Критикуешь – предлагай! Барсюха, открой «Общественную инициативу» для нашего пассажира!

— Валерий Сергеевич! – мгновенно отреагировал мой электронный помощник. — Вам следует авторизоваться, приложите палец к идентификатору и посмотрите правым глазом на панель в районе мигающей сиреневой точки…

 — Стопээ! – чуть ли не заорал напугавшийся Митрич. — Я просто интересуюсь. Предложить мне… по существу… нечего. Беспокоюсь только за госбюджет. Отбой. Вот… Он заткнулся?

— Приятного пути, Валерий Сергеевич! – промурлыкал Барсюха, а я засмеялся:

— Это чтоб ты понимал, про то, как здесь всё работает. И вообще за экономику не переживай! У государства монополии на банки, на всю или почти всю железнодорожную трихомудию, магистральные трубопроводы, генерацию и электросети. На инфраструктуру всякую, короче. А, главное, чуть не забыл, на тот же экспорт-импорт. Напрямую ни ПэФэГэшками, ни артелями, ни предпринимателями всех мастей, я в этом не разбираюсь, ничего же не ввозится и не вывозится. Во всех ПэФэГэшках, и не только в них, у государства доля. Связь чья? Недра чьи?

— Народные же! – подмигнул Митрич.

Я усмехнулся, сардонически покивал и продолжил:

— У нас государство – это корпорация. И вся страна, по сути, корпорация. И поэтому, забор — забором, а прагматизм в политике, которая «является концентрированным выражением экономики» никто не отменял. Не хотите покупать наши модули и продавать нам то, что нам нужно, мы на вас обидимся. И рассердимся.

— Только часто это ничего не меняет, — заметил Митрич, но, видимо вспомнив про всеслышащее и всевидящее, поспешно добавил:

— Санкции же, занавес…

— Думаешь, почему пять лет назад не приняли в Союз одну очень приятную во всех отношениях страну? Да потому что через неё мы продаем изотопные модули и покупаем станки и оборудование, которые нам напрямую не продают. Специалистов вытаскиваем тоже зачастую через неё же. Принимаем бабки в «дочки» «Союзбанка».

— Бабки в дочки. Смешно.

— Они прогоняют оттуда такие бабки, что у работающих там дедок от комиссионных репки трескаются. И туча внучек на подхвате. Рассказывали мне про…, — тут я спохватился и быстренько съехал с темы, — врут, поди. Но приятно.

— Мне тоже рассказывали… Там ещё… Что ваши через австралийские фирмы заказывают оборудование из Европы, а в океане перегружаются и к себе во Владик тащат, а к нам лес какой-нибудь.

Я хотел сказать, что обычно никто ничего не перегружает, а просто меняют транспондеры, судовые журналы и еще чего-то. Все же и так всё знают. И понимают. Да, санкции. Да, нельзя. Но, если обеим сторонам очень хочется что-то продать и соответственно купить, то можно. Где-то осторожно. А где-то откровенно глумясь на мировыми жандармами… Хотел сказать, но промолчал. Наверное, я начал мудреть.

[1] Тракстоп – заимствованное из собачьего название оборудованной комфортабельной стоянки для грузовиков. В последнее время, большая часть головных тягачей, управляемых «живым водителем» является основой для колонны еще из нескольких ведомых фур, управляемых искусственным интеллектом. Теперь это настоящие автопоезда. 

[2]Меритократия – «власть достойных— принцип управления, согласно которому руководящие посты должны занимать наиболее способные люди, независимо от их социального происхождения и финансового достатка. Система, в которой руководители назначаются из числа специально опекаемых талантов(такая система в значительной степени противоположна как аристократии, так и демократии). Меритократия предполагает создание начальных условий для объективно одарённых и трудолюбивых людей, чтобы они в будущем имели шанс занять высокое общественное положение в условиях  свободной конкуренции.

[3] Лагом – популярная в Союзе шведская философия гармонии и умеренности, практикующая принципы «Ровно столько, сколько нужно» и «Перестать тратить лишнее, не отказываясь от важного».

[1] Война «Тойот» — фаза чадско-ливийского конфликта 1987 года, в котором широко использовались рамные внедорожники «Тойоты», оснащенные безоткатными пушками, ПТРК и пулеметами, которые тогда сыграли решающую роль.

ТРЕНИНГ ПРЕДВИСОКОСНОГО ГОДА

   — Завтра пойдёшь в город, — как бы между прочим сказал Старый.

Я бесстрастно кивнул, а в душе конечно же выдохнул: наконец! Прошло «всего каких-то» пять месяцев! Похоже, учеба закончилась… Начинаются экзамены. А то, если честно, задрал этот недоделанный «шаолинь». И дорого, и долго, и… Впрочем, начну издалека.

***

Меня зовут Халед. На самом деле у меня другое имя и немного другой возраст. Но, в этой игре я –Халед. И уже давно.

Вход – дорогой. Выхода, скорее всего, нет. Да, и зачем он? Оно ж того стоит! Чего не понять простым смертным, коллекционирующим предметы, а не ощущения. И редко заглядывающим за материальное…

Даже, если б я и хотел, с моего уровня сдауншифтиться невозможно: очень высоко забрался, жизни не хватит… Да и пожить я еще хочу. Очень хочу.

В сытые и беззаботные нулевые ко мне в офис ввалился старый приятель. Андрюха. Ну, как приятель? Где-то клиент, где-то собутыльник, по каким-то вопросам я и сам к нему обращался. Главное, что есть такие люди, с которыми ты на одной волне. И они тебя понимают, и ты их. И взгляды на людей и процессы вокруг у вас как-то… не то, чтобы совпадают, а, скорее, не мешают друг другу. С такими товарищами можно встречаться раз в год (а то и реже), и с искренним интересом проговорить весь день. Или на следующий вместе подорваться куда-нибудь… По горящей путевке, так сказать.И ты будешь точно знать, чего от них ждать, а чего – никогда.

Это люди, которые не просят у тебя денег, потому что, во-первых, они умны, у них и своих достаточно, а, во-вторых, это неприлично. Которые не предлагают тебе заведомо дурацкий бизнес-план или ищут какой-то другой примитивной выгоды. Люди, которые иногда меняют твою жизнь, просто попавшись в нужное время в нужном месте. Я сам такой же.

И он сказал тогда с ходу:

— Ты в конце месяца как?

Я неопределенно покачал ладонью и усмехнулся. Не то, чтоб бизнес требовал постоянного присутствия, поорать теперь и по телефону можно … Роуминг, все дела... Зам нормальный. Затыка, требующего моего личного присутствия, пока тьфу-тьфу, нет… Квартальный сдали...

Товарищ понял правильно. Некоторое время он поспрашивал меня про недавнюю поездку к казахам-поставщикам, про границу, таможенников, декларантов и все такое. Про Норбекова, нашумевшую книжку которого мы как-то обсуждали на рыбалке. И которую, как нам тогда казалось, поняли только мы.

Когда я уже откровенно спросил, мол, ты какого хрена припёрся-то, он с жаром начал выплёскивать на меня потоки информации. Структурированно это выглядело так:

• В конце этого месяца под Алма-Атой, в каком-то санатории, будет проводиться тренинг. Супертренинг. Даже так: супер-супер!
• Норбеков отдыхает. И это вообще не про то. Точнее про то, что мы тогда на рыбалке про него поняли, и про что он предпочитает не говорить открыто. А мутит слой на слой.
• Вести будет какой-то иностранец. Не то китаец, не то индус. Американец, короче, а кто он там по национальности, неважно. Потому что он охрененно крут, и все продвинутые селебрети мира ищут его расположения. К нам его не пускают. Говорят, по каким-то там секретным предписаниям. А реально, потому что люди, прошедшие через его тренинг, становятся другими.

Я резонно поинтересовался, мол, мне-то это все на хрена, я ж не бомж, не ущербный какой-нибудь, и вообще… не хочу быть «другим» каким-то…

— Все мы ущербные, — грустно заметил Андрей. – Даже Николаев. А он едет. И не только он.

Это уже становилось интересным: Николаев, его сокурсник по советскому еще ВУЗу, давно получил второе (и уже не техническое) образование, возглавлял РОВД. Однажды, еще будучи замом, по протекции как раз Андрюхи, обращался ко мне. Я все сделал нормально. Он даже сунул мне свою визитку, на обратной стороне ручкой написал личный сотовый. Я еще сказал что-то в духе: «Уж лучше Вы к нам, чем мы к вам». Он ухмыльнулся тогда… как ощерился.

С нашего города заявилось еще несколько человек. Пара предпринимателей средней руки, какая-то известная в обладминистрации пожилая баба и депутат Госдумы. Кстати, тоже недавно носивший погоны интересного ведомства. Хороший, говорят, мужик. И компания забавная. Полезная. Я вопросительно поднял глаза, и Андрей продолжил:

• Цена мероприятия – 1700 (одна тысяча семьсот!!!) долларов. Питание, проживание и дорога, естественно, за свой счет. Задаток двести, принимается до конца этой недели. Остальное за три дня до начала занятий.
• На самом деле, этот тренинг – первый фильтр. Тем, кто себя соответствующе проявит, будет сделано специальное предложение.

***

Выехали за день. Сейчас бы раз — и самолетом! А тогда, простите, шел 2003-й. Всё было по-другому. То время, время надежд, развития, драйва… я иногда скучаю по нему. Не потому, что мне не было и сорока, а скорее потому, что вектор в стране был направлен вперед и вверх. Завтра будет лучше, чем вчера. И было, кстати. Недолго, правда.

Ехали на двух машинах. Андрей с Николаевым, я – один. На своей. Сказал, дела еще планирую. Но, скорее всего, все всё поняли правильно. Не люблю долгих попутчиков. Одному – музыка не та, другому – надо есть-пить (а то и выпивать) каждые полчаса. Кому-то — курить, кому-то – в туалет. Многим всё сразу. Это, если еще допустить тот факт, что человек при этом окажется нормальным собеседником, а не тупым и/или упертым чудаком. На букву «Мее».

Вот и тогда, встретились на границе, а там уже друг за другом. Пока ждали, немного пошутили насчет предстоящего. Получилось как-то натужно.

Санаторий оказался старым, с еще советским ремонтом в стиле «бедненько, но чистенько». В столовой витали клубы пара и запахи котлет. Мы подтянулись поздно, и свободные номера оставались только в пятом, как сейчас помню, корпусе. На четверых постояльцев и с общим туалетом на этаже. Душевые, как объяснила веселая казашка, находились в цоколе, но работали по какому-то хитрому графику.

Мы даже пытались дать ей каких-то денег сверху, чтобы разместила хотя б по двое, но… «Местов не имеется, хочите, ездийте с поселка, но там переезд постоянно закрыт, а у вас занятия с семи».

— Херня. Пять дней потерпим, — мрачно сказал Николаев. – Жалко квасить нельзя. Но, может, это так, для вида предупредили?

Четвертым с нами поселился угрюмый человек восточной внешности в недорогом спортивном костюме и белых текстильных туфлях. Сказал только глухо, что «с под Барнаула». Имя соседа каждый услышал по-своему. Вечером Андрюха показал нам его «Ауди ТТ» на местной стоянке. «И номера, надо сказать, о-о-очень козырные», — прокомментировал Николаев. В сериях мы тогда не разбирались, поэтому оценить по достоинству ту фразу не смогли.

***

Занятия действительно начинались в семь. Еще в России, на инструктаже при передаче денег, нас всех настоятельно просили не опаздывать и предупредили, что есть масса других условий. Что решить, готовы ли Вы пройти все пять дней, можно будет только до обеда первого дня тренинга. Тогда можно будет вернуть назад половину суммы и уехать.

Место занятий представляло собой бывший кинотеатр (или клуб?) прямо над столовой. Второй этаж. Мы пришли за пятнадцать минут. Разделись. С собой можно было брать только одну прозрачную бутылку воды. Без газа и без этикетки. И носовой платок. Остальное – в гардероб. В каждой избушке – свои погремушки. Принимается.

В фойе толпились несколько десятков человек. Стоял возмущенный гул. Опрятно одетые молодые люди с фиолетовыми галстуками на шее, видимо из персонала американца, загадочно улыбались и отделывались дежурными фразами. Тут же готовилось какое-то подобие буфета, носились коробки, двигались столы. Ровно в семь заиграла энергичная инструментальная музыка и двери распахнулись. Огромный зал с высоким потолком. Занавешенные наглухо окна. Невысокая сцена с простым офисным креслом и досками, затянутыми белым ватманом. Множество звуковых колонок, разноцветных прожекторов, раскачивающихся в такт, и… стулья…

Это были даже не стулья, а какие-то странные табуреты без спинок. Ниже обычных, с тремя металлическими ножками, прикрученными к полу, и пластиковыми фиолетовыми сидениями. Под каждым на полу лежали общая тетрадь и дешевая шариковая ручка.

Табуреты стояли очень ровно. Словно таблетки в огромной упаковке.  От насыщенного фиолета и перфекционизма рядов у меня даже закружилась голова.

Понемногу все расселись. Молодые люди вежливо, но властно, попросили уплотниться вперед, заняв свободные места, быстро унесли все лишнее. Музыка оборвалась, погас свет. Наступила кромешная тьма, но в глазах еще моргали остаточные пятна. Народ было загудел, потом понятливо замолк, принимая правила игры.

Постепенно стала различима какая-то тихая музыка. Что-то типа тогдашних «Романтик колекшн», но значительно нежнее и сложнее что ли? На потолке вдруг появилось изображение. Люди заёрзали, расположиться удобно не удавалось никому. Я покрутил головой, не понимая откуда идет трансляция, не с пола же – тут всё заставлено, так и не понял. На экране, а это явно был огромный растянутый экран, началось престранное слайд-шоу. Люди, символы, цифры, птицы, силуэты с размытыми частично краями… Что-то висело долго, и можно было различить детали, что промелькивало с бешеной скоростью, оставляя странное чувство. Музыка становилась всё громче и агрессивнее. Пахнуло дымом. Или показалось? Всё это продолжалось, наверное, минут пять, не больше, но тогда показалось вечностью.

Но, вдруг вспыхнул яркий свет, музыка оборвалась, все оживленно и враз заговорили. Я опустил голову, жмурясь и растирая шею. Потом, что-то почувствовав, поднял глаза на сцену. Там сидел человек в серой мантии и смотрел на меня.

***

Американца звали Си. Он скорее был похож на араба или еврея, чем на индуса, и тем более китайца. В армии у нас служил курд, мы тогда и понятия не имели, что это за национальность и считали его обычным азером с личной придурью, что очень его раздражало. Так вот, этот господин со сцены, походил еще и на нашего курда.

По-русски Си не разговаривал от слова «совсем». Рядом с ним работала симпатичная синхронистка Калима с гарнитурой на каштановой голове.

Это сейчас все просто: с тем же Старым я общаюсь через компактный электронный переводчик, который мне выдали еще в Шанхае, когда забирали смартфон, деньги и паспорт. Горошина в ухе и браслет неизвестного металла на руке. Который даже непонятно как снимается. Сам я могу только лишь доставать эту самую горошину и убирать ее в специальное углубление на браслете. Иногда это приходится делать: работы много и работа разная. И когда Старый что-то приказывает, в моем ухе раздается русская речь. Как он понимает меня, мне неведомо – браслетов на нем нет.

А тогда, в начале века, все было иначе. Калима переводила бесподобно: Си мог кричать, шептать, петь, Калима же проговаривала все это монотонно, без каких-либо эмоций, только текст. От первого лица. Мы ей восхищались.

Опоздавших, а их, судя по незанятым табуретам, было немало, в зал не пустили. Вообще перестали пускать, всех, кто опоздал хоть раз. Навсегда. На любом этапе.

Оскорбления и публичные унижения первых часов занятий выдержали не все. Я был готов к чему-то подобному, понимая, что прежде, чем что-то вложить в голову, надо вытрясти из нее все предыдущие установки: комплексы, амбиции, принципы. Добиться покорности и готовности к принятию новых знаний и понятий. Как в армии, в учебке. Технология та же.

Тогда же нам раздали бэджики с именами и фотографиями, мы заполнили расписки в духе: «В моей смерти или нанесенном ущербе моему здоровью прошу никого не винить, это мое решение, отданное в полном сознании, я не страдаю заболеваниями, препятствующими осознать суть подписываемой расписки, а также отсутствуют иные обстоятельства, вынуждающие…». Текст был отпечатан, мы только вписали свои данные. Короче, «никто не виноват, сами – идиоты», как прокомментировал вечером Николаев.

Мы решили идти до конца: интересно же. Да и денег жалко. Я рассказал про аналогию с армией, Андрюха — про американский театральный принцип надевания-снимания маски-роли, чтоб не поехать крышей как некоторые, вживающиеся в роль, актеры, играющие по Станиславскому. Николаев, которому сегодня пришлось прилюдно раздеваться, тоже произнес что-то про спорт и достижения, которых без упорных и изматывающих тренировок не достичь.

Сосед «с под Барнаула» не проронил ни слова, лёг раньше всех, отвернулся к стене. На его бэджике, лежащем на тумбочке, я прочитал имя: «Халед».

***

— Ты давно не был среди людей, — сказал Старый. – Тебе нужно привести себя в порядок. Вот ключ от комнаты с зеркалом. Там же подберешь себе подходящую одежду.

В этом крохотном помещении я не был никогда. И свое отражение видел разве что в мутной воде, которую ежедневно носил снизу от родника. Из облупившегося зеркала на меня смотрел высокий загорелый старик с вьющейся бородой и сильным жилистым телом. Я распустил бечевку, удерживающую волосы дурацким шиньоном, они полностью закрыли плечи.

Из своей одежды, я взял только футболку. Она хоть и болталась как на скелете, но это не вызвало бы подозрения: сейчас в моде оверсайз. Подошли чьи-то шорты и сандалеты. Хорошо здесь: круглый год тепло. А у нас уже стылая осень.

Волосы на голове, усы и бороду укоротил своим же рабочим ножом. Им вообще можно было побриться наголо, но незагорелые места привлекут ненужное внимание. А в темных очках, да с переводчиком в ухе, я вполне сойду за местного. Главное, самому ничего не говорить. 

***

На второй день занятий пришли не все. Это уже бросалось в глаза. Тяжело. И морально (некоторые даже материться не могли себя заставить) и физически. Просидеть десять часов на жестком табурете – та еще каторга. Перерывы почти не спасали.

Домашнее задание было несложным и состояло из двух частей. Надо было записать в своей тетради, каким бы Вы хотели стать (и повторить это двенадцать раз вслух, можно не прилюдно), а также «совершить незначительное правонарушение» и предоставить тому доказательство.

Николаев смотался вечером в город и вернулся с протоколом от местных гаишников. Глаза его блестели. Наверняка, договорились по-свойски. И уговорили слегка чего-нибудь.

Мы с Андрюхой предъявили ложки-вилки, украденные в местной столовой. Многие сделали примерно то же самое.

Кто-то при свидетелях ущипнул казашку, сидящую в фойе первого этажа. Свидетели подтвердили. Торжественно вызванная казашка – тоже. Перед казашкой извинились, объяснив ситуацию, посуду в столовую вернули.

Когда дошла очередь до Халеда, он подошел к Си и, опасливо озираясь, раскрыл пакет, который почему-то пронёс с собой. Си пошептался с Калимой и главным из своей команды и кивнул: нормально, садись.

— Никак капусту в столовке спёр, — подмигнул нам Андрюха.

О подлинном содержимом пакета, который сразу унесли, мне стало известно вечером. Случайно. Пока проверял машину на стоянке, услышал обрывок разговора из будки охранника: «Какая-то сволочь моему барбосу ночью башку откромсала!».

Я не стал никому ничего рассказывать. Но, запомнил это навсегда.

***

Рынок был огромен. Промышленные масштабы традиционной и экзотической еды поражали. Многое из продаваемого здесь я видел раньше, что-то даже пробовал. Тысячи продавцов и покупателей, гул, лязг топоров, визги, лай, резкие запахи – все это навалилось на меня и почти что раздавило.

Я глянул на страничку из блокнота, выданного Старым, покрутил головой. Иероглифы на вывесках сливались, куда идти? Но первый же продавец, которому я сунул под нос адрес, засмеялся и указал направление.

***

Утром третьего дня двери зала оказались закрыты. И в семь. И в полвосьмого. Персонала тоже не наблюдалось. Местные разводили руками и путались в показаниях. Самые неискушенные из нас, матерясь, ушли. И зря: в 9-45 появилась сияющая Калима и известила: «Си ждет вас на улице, все за мной!».

На парковке стоял красный, вполне себе советского вида «Икарус», Си приглашающе махал с подножки. К моему удивлению разместились все. Неужели нас осталось так мало?

Калима раздала двухстраничные распечатки со схемами и пояснениями. По рукам пустили какое-то кольцо-скобу на брезентовом ремне.

Когда через пару часов добрались до аэродрома все всё уже для себя решили: кто прыгает, а кто, как говорится, спрыгивает. Последним дали для подписания традиционные уже «соглашения о неразглашении», остальные восемнадцать человек, включая нас с Андреем, побрели в какой-то сарай для экспресс-инструктажа по парашютам и прочему.

Николаев невесело помахал нам, приобнял депутата за плечи и, что-то говоря ему, повел к автобусу. Через мгновение они громко рассмеялись.

***

Продираясь среди поставленных друг на друга клеток с обезумевшими от приближения смерти обитателями, освежеванных тушек, вязанок и мешков пряностей и трав, я снова чуть не заблудился. В рюкзаке уже лежала немалая часть покупок, но главную надо было совершить где-то здесь.

Эти пять месяцев я ел только то, что утром выдавал мне Старый. Из трех банок. На завтрак, обед и ужин. Иногда было вкусно. Чем питался сам ментор, мне было неведомо. Я никогда не видел его жующим. Раз в неделю под горой притормаживал автомобильчик и подавал сигнал. Я мчался вниз, там уже ждали сваленные на обочине коробки и корзины. Я перетаскивал их сначала в джунгли на вырубленную неподалеку от дороги площадку, потом, в течение нескольких часов подымал в хижину Старого.

Я остановился, раскрыл блокнот на второй странице и показал текст накачанному китайцу, стоящему у колонны и внимательно всматривающемуся в толпу. Тот округлил глаза, одобренно крякнул и, отчаянно жестикулируя, заорал мне в ухо: «Ждать! Надо ждать! Два часа! Заберешь не здесь! Слышишь?»

Я кивнул, отдал задаток. Неслабо эта зверюшка стоит, если задаток почти штука зелени.

***

По неопытности мы приземлялись где попало и как попало. К нам заранее, задрав голову в небо, бежали ребята Си, помогали гасить купол, разоблачаться, собирали по нескольку человек и на своих автомобилях увозили в санаторий. «Икарус», отвезший отказников, на аэродром уже не вернулся.

Николаева в номере не было. Его вещей и машины тоже. Сотовый отключен. Халеда привели уже ночью с загипсованной ногой. На наши расспросы он сказал только, что «я-то нормально, а вот кому-то не повезло».

***

— Старый! Кто ты? – спросил я, наблюдая за беснующимися в клетке летучими мышами. Не любят они соседства змей, ох не любят. Даже эта странная порода.

Старый молчал. Значит, я опять неверно задал вопрос. Он отвечает только на те, что сформулированы правильно и ответы на них принесут мне какую-то пользу. Если сделать сразу много неудачных попыток, последует наказание через боль или усталость. Боль кратковременна и порою предпочтительнее ландшафтных работ с тяжеленными камнями. Но выбирать не мне. Так… Надо как-то тщательнее с выбором слов, и резать уже откровенностями. Сегодня можно: я вернулся с добычей. Старый был доволен принесенным мной зверем, свернувшимся еще в городе в огромный чешуйчатый бронированный шар.

— Мне сказали, — начал я издалека, но вдруг почувствовал, что размазывать уже не имеет смысла,— что ты жрец.

Старый неопределенно кивнул.

— Я тоже стану жрецом?— обрадовано спросил я, смиренно опустившись на колени.

— Ты – наконечник моего копья, — последовал мгновенный ответ.

— А чей наконечник ты? – я сам не ожидал, что осмелюсь спросить его. Но произошло не то, чего я ожидал. Вместо привычного электрического разряда я услышал странный кашляющий смех. Впервые за время нахождения здесь. Я поднял глаза. Старый стоял, запрокинув голову в звёздное небо.

***

На четвертый день тренинга поднялся ветер, небо затянуло, пришлось одеться теплее. И не зря: в полседьмого утра «Икарус» уже стоял у входа, Калима отмечала явившихся и проговаривала каждому: «Садитесь ближе к водителю!». Я увидел, что большая часть салона занята ребятами Си.

На этот раз ехали недолго. Свернули на укатанную грунтовку, потом в лес. Немного прошли пешком и вышли на какую-то просеку. Неподалеку стоял тарахтящий экскаватор. Красивый, я раньше таких не видел. Из кабины выпрыгнул парень из команды Си, что-то сказал ему, Си – остальным. Ребята побежали к автобусу. Калима попросила нас помочь со столами.

Раскладных столов было два. На них выставили шестнадцать хрустальных бокалов и стопку одноразовой посуды. Тарелки, вилки, пластиковые стаканчики, салфетки. Какая-то несложная нарезка, салат типа «Зимнего».

— Это безалкогольная настойка, — прокомментировала Калима появление ёмкости с маслянистой черной жидкостью. – Очень полезно.

Нам налили в хрусталь, почти до краев, команде в пластик. Си взял речь.

— Как настроение после прыжков?

— Отличное! – заорали все.

— Ма-лат-цы! — сказал Си по-русски, и добавил, уже через переводчицу, — Мы все молодцы! Вчера был очень важный день. Как я уже говорил, люди не меняются. Люди – сдвигаются. Если вы желаете перейти на другую ступень, вы должны приложить усилия. Отмести сомнения. Не смотреть назад. Верить мне. Доверять мне. Вы должны принять все, что мы делаем здесь, как реальность. Новую реальность. Только тот, кто проникнется и поверит, тот сможет сдвинуться. Дальше – легче! Главное – сдвинуться! Ребята, члены нашей команды, тоже через это прошли. И они помогут вам сегодня. Возможно, некоторые из вас завтра окажутся среди них! Алоха!

Настойка была приторной, отдавала какой-то травой и странной горечью. Сразу захотелось её заесть. Тарелки быстро опустели.

Ребята Си открыли нижние люки автобуса и вытаскивали обитые красным гробы, новенькие лопаты с гнутыми алюминиевыми рукоятями, молотки, белоснежные нейлоновые веревки...

«Хорошие лопаты, американские, поди, — подумал я.— Об наши-то нулёвые черенки столько заноз словишь!»

Мы помогли подтащить гробы к краю неглубокой траншеи, вырытой экскаватором, аккуратно расставили их вдоль на одинаковом расстоянии. Разложили крышки. Отстегнули бэджики и положили каждый в свой гроб. Встали рядом. Вдох – на четыре, выдох – на восемь…Вдох – на четыре, выдох – на восемь…

Калима некоторое время возилась с проводами и усилителем и вот, наконец, над просекой зазвучала траурная музыка. Си махнул рукой, мы легли… каждый в свой… На свинцовом небе кружили птицы. Наверное, они присутствовали там и раньше, но я этого не замечал. Я давно не смотрел в небо. Когда летишь по жизни с бешеной скоростью, поле зрения сужается. По сторонам-то уже ничего не замечаешь. Только вперед! Отвлекаться опасно.

Некоторое время поверх музыки звучали общие прощальные слова, потом ребята позакрывали крышки и застучали молотками. На два гвоздя. Разумно. Потом, качаясь, понесли … опустили. Звуки почти не были слышны. И вдруг по крышке загрохотали комья глины… потом тише…тише…

***

— Сегодня ты не будешь есть! Пить – только отсюда! Как только стемнеет, жду тебя около клетки с панголином.

Я привычно кивнул, сложив ладони и слегка присев.

Вечером Старый вынес из своей лачуги какую-то блестящую коробку, достал несколько металлических предметов непонятного предназначения и браслетов, похожих на мой, отличающихся разве что символами. Два надел мне на ноги, один – на свободную руку.

Показал ладонью: ложись, прямо здесь, на землю. Это – надень себе между ног… Да, прямо так, не бойся. Это — вот так – рот-нос. Нормально?

Терпимо. Все лучше, чем работать киркой и лопатой.

***

Тогда, под Алма-Атой, только троим предложили продолжить занятия. Какому-то совсем юному парню-москвичу, кажется, его звали Мишей, Халеду и мне. Парня того я больше никогда не видел… Хотя нет… Как-то случайно, в аэропорту по телевизору. А  вот с Халедом мы пересекались еще долго. Часто работали вместе. Почти десять лет. До самой его гибели. Я взял тогда его документы и деньги: так было нужно. И имя. Халед – означает «бессмертный». В Ухань, к Старому, я прилетел тоже по ним.

***

Старый положил руку мне на голову, накрыв глаза и заговорил.

— Да… Ты готов, Халед. Твой организм достаточно подготовлен. Структура твоих жидкостей соответствует задаче. Ты спросил, не жрец ли я. Я – регулятор, это точнее.

Людей становится слишком много, и раз в сто лет необходима очистка. Панголин, кровь которого течет теперь и в твоих сосудах, питается муравьями и термитами. И там, где он не охотится, эти насекомые бесконтрольно размножаются и разрушают все. То, что не ими создано. Завтра ты спустишься к людям, Халед. И не вернешься сюда уже никогда. Алоха, Халед!

Алекс PRO 

2020 г. Синегорье.

ОВСВГ[1]

Я увидел его во время седьмой командировки. В июле. Или в августе? Тем летом довольно долго стояла какая-то аномальная жара. В раскалённом мегаполисе это ощущалось особенно сильно.

Я привез тогда двух тёток, провонявших салон «Транзита» варёными яйцами и дешёвой косметикой. Принимал незнакомый мне нервный седой мужик, назвавший пароль.

Пока тётки пересаживались в крузак седого, тот как-то неестественно и напряжённо пригладил свои короткие волосы, всматриваясь за мою спину. Подаёт знак?

Я оглянулся. С другой стороны улицы, у киоска с шаурмой, стоял не кто-нибудь, а Кулёк собственной персоной, и смотрел на нас.

— Не ссы, — усмехнулся седой. — Это наш. Контролёр.

— Сам не уссысь, — огрызнулся я. – Только принял, а уже весь на измене.

Когда машина седого скрылась в потоке, я решил рискнуть и нарушить инструкции. Оставив своего форда припаркованным, я не спеша пошёл в сторону торгового центра. Время от времени поглядывая на противоположный тротуар. Кулёк немного помедлил, но двинулся параллельным курсом.

Убедившись, что он заметил, я воткнулся в толпу у входа в гипермаркет и взял продуктовую тележку. Остальное было делом времени. Кулька я больше не видел, но на кассе среди моих покупок каким-то чудом обнаружился свежий номер «Садоводства и огородничества». Бывает же! Стоит всего лишь несколько раз ненадолго отойти от своей телеги, а уже понапихают всякого.

На фудкорте, между кофе и блинами, я быстро пролистал весь журнал, но ничего не нашел. Странно. Что-то явно должно быть помечено, написано — телефон, координаты. Непонятно.

Дошло уже дома. Когда выгружал покупки. Маленький подарочный пакетик семян укропа, видимо отклеившийся от журнала и упавший на дно еще до кафе, имел явные следы кульковского вмешательства… Написанная синей ручкой длинная цифровая последовательность, после ввода в поисковик интернета, ожидаемо оказалась номером авитовского объявления о продаже какой-то рухляди. А вот телефон из этого объявления откликнулся.

***

Встретились вечером того же дня. В кабаке. В отдельном кабинете. Кулёк приехал один.

— Ну что, товарищ старший сержант, давно ты в… нашем… бизнесе? – спросил он первым делом.

— Прилично, — соврал я, постаравшись произнести это как можно солиднее. Чтобы не пришлось уточнять при следующем вопросе. Вернее, чтоб этот вопрос вообще не прозвучал.

У нас так: не стоит всегда говорить правду – не факт, что зачтётся правильно. А лучше вообще говорить мало. Помалкивать.

Но Кулёк про это похоже забыл. То ли он действительно был рад неожиданной встрече? То ли заимел какие-то виды на меня? Других резонов я просчитать не мог.

— Сколько лет не виделись? –неожиданно принялся он обниматься. — Тридцать? Меньше? Ну да. Один хрен, до фига!

Судя по всему, изменился за это время Кулёк не сильно. Такого хитрожопого бойца, как Боря Кульницкий, я никогда не видел. Придали нам его во взвод сопровождения перед самой поездкой. Мы традиционно, не торопясь, в предвкушении, два дня готовили свой вагон: колотили нары и столы-лавки, получали довольствие и документы. А этого…недочерпака…пристегнули к моему подразделению вечером в ночь выезда. Без оружия, без харчей. Без нихера. Просто как усиливающий довесок. Как простодушно рассказал нам Боря-Кулёк, накануне его предприимчивая мама из советской торговли о чем-то договорилась с комбатом. Рос Боря без отца, и мама умела договариваться.

«Приехала с двумя сумками, — сказал Боря, — уехала без сумок и довольная. Два раза билет меняла».

Наверное, достигать соглашения с нашим видным комбатом ушлой маме ещё и понравилось. Во всяком случае Пименов лично припёрся на отправку в два ночи, чего никогда не делал, и отозвав меня в сторону, оскалившись, сказал негромко: «Ты, сержант, с этим крапивным семенем поосторожнее. Понял меня?»

Я пробормотал что-то типа «так точно», но так до конца и не въехал. То ли опасаться этого Борика, то ли опасать? Пасти, так сказать. Хотя вот это слово закрывает и ту и другую позиции. Значит, будем пасти.

Я не был удивлен, что «блатного» солдатика воткнули именно ко мне. Во-первых, дедовщины (в том понятии, как ее расписывали распоясавшиеся при Горбачёве газеты) у меня не было. Звездюлей отхватывали все. Соответственно личным заслугам, а не капризам старослужащих. И раздавал их я, а не все подряд. И как комод, а не просто так, по зову души.

Во-вторых, именно мы, овэсвэгэшники, регулярно выезжали за пределы части, сопровождая вагоны с реактивными снарядами почти до афганской границы. А для солдат нашего батальона, как и большинства остальных, даже сходить в увольнение считалось редким, почти несбыточным, счастьем.

Поэтому коллектив был спаянный, притёршийся. Терять возможность разглядывать гражданскую жизнь под стук вагонных колёс (задолго до грохота дембельского поезда) никто не желал. Да и других интересных возможностей, недоступных на арсенале, была масса.

— Жрачки на тебя не дали, автомат тоже, — сообщил Кульку Шавкатка. – Значит, будешь, сука, милостыню на станциях просить.

— Нам в Куйбышеве ящик водки к паровозу поднесут, — быстро сказал Борька и все охренели. – Надо только позвонить заранее. Можно в Кирове. Если там автомат на пятнадцать копеек имеется.

Обычно на водку, несчастный пузырь на пятерых, мы меняли тушёнку-сгущёнку. С кучей геморроя. Время-то какое – всё по талонам. Сухой, бля, закон. Да и пили мы эти сто грамм на брата больше для бравады, а не опьянения. То, что запрещено… того особенно хочется. Иногда везло с самогонкой: её выходило побольше. Но тут… Ящик! Есть от чего охренеть…

— Ты не охерел, солдат? – вопросил я новобранца под недоумённые взгляды сослуживцев. – Мы, блядь, в карауле!

— Так это ж не для нас, — не моргнув глазом, отвечал Борька. – На обмен. На покушать. И на заработать.

Из того, что ещё запомнилось с той поездки. На третьи сутки, когда мы стояли на задворках какой-то сортировочной, Кулёк приволок овцу. На шее. За ноги. Овца была небольшой, ещё молодой. И ещё живой. Кульницкий отоварил её какой-то трубой, но не убил, а только оглушил. И то не до конца: время от времени из овцы сыпался горох, она дёргалась и хрипела.

— Чё, Шавкатка, давай, зарежь её, — сказал тогда, кажется Витек. – Ты же должен уметь шашлык делать.

— Да идите вы лесом, — отвечал Шавкат. — Я вообще-то из Самарканда, а не из кишлака какого-нибудь. Мне её даже жалко.

— Мне не жалко, хоть она и ярка, похоже, — сказал я, вынимая штык-нож. – Я из русской деревни. Расстилайте плёнку, будете ассистировать.

***

Это была моя последняя поездка. Двое духов отжимались по залёту в метре от моих сапог, когда в умывальник залетел дежурный по части старлей Фишер. Замполит сто второй роты и кандидат в члены. Сам — тот ещё член. Кульницкий стоял тогда «на тумбочке» и должен был проорать «Смирно!», но замполит, по его словам, пробрался в казарму до его дежурства и просто где-то тихарился.

Как это произошло на самом деле, мне уже не суждено было узнать. Стало не до того. Я попал под кампанию «борьбы с неуставными отношениями». Нет в Уставах Вооруженных Сил СССР такого, чтобы «унижать военнослужащих младшего призыва отжиманиями от грязного, пусть и по их вине, пола и матерной бранью».

— Сиди на жопе ровно, сержант, — шипел ротный, приходя на губу. – Кампанейщина, мать её. Ещё пиджак этот… Не огрызайся. Что-нибудь решим.

Решили. Вместо широкой лычки вернули «адидаса» (прощай старшина «на дембель») и командировали дослуживать в другую часть. Где, на первое же утро, я вдруг обнаружил около кровати начищенные не мною сапоги, новые портянки, подшитый отстиранный китель и двух лопоухих доходяг в мешковатом хэбэ в режиме «чего изволите». Грязно и продолжительно выругаться на всё это в той богадельне совсем не возбранялось. На Уставы там клали с прибором. Такого бардака я не видел даже в соседнем стройбате. Зато не «дизель».

***

— А ты давно сюда перебрался? — спросил меня Кулёк после третьего тоста. – Чем вообще после армейки занимался-то?

Я подозревал, что всё он уже про меня узнал. Такая уж у нас «фирма». Посторонним вход заказан. Ответил уклончиво, но не особо скрываясь: «Всем понемногу. Вопросы решал. Потом в ЧОПе. С пацанами организовали. Теперь вот здесь. Сопровождаю».

Кулёк заржал.

— Ты хоть знаешь, кого ты сопровождаешь? И куда?

— Понятия не имею! – ответил я как учили. Мало ли. – Нам запрещено с ними общаться. Не расспрашивать. Не отвечать на вопросы. Не позволять принимать алкоголь…

— Да знаю, я знаю! – раздраженно перебил Борька. — Баб не пердолить. Мужиков тоже. Ха-ха. Ты пойми: я с тобой не просто так… беседую… Может я виды на тебя имею, продвинуть хочу?

«Надеюсь, — подумал я.— Продолжай!»

— Я в этом бизнесе далеко не последний человек, — гордо заявил Кульницкий. — От меня многое зависит, Русь. И подвернулся ты…как нельзя вовремя. Поэтому тебе вопросы и задаю.

— Откуда я знаю, что тебе можно на них отвечать? – резонно поинтересовался я. – Я только догадываться могу, кто ты есть на этом свете.

Он картинно вздохнул, покачал головой. Достал смартфон. Поводил пальцем, протянул мне: «Смотри!»

Я посмотрел.

— Убеждает? – довольно спросил он.

— Вполне. Спрашивай, Боря.

— Я уже давно не Боря. Я — … Впрочем, пока… пусть будет, Боря… Спрашиваю: кого ты сопровождаешь? На твой взгляд. Куда и зачем? Своими словами. Как ты понимаешь?

— Сначала казалось, что понимал. Специалистов, профессионалов — на вахты. Баб? – я пожал плечами. — Тех, что помоложе – скорее всего, в блядюжники. Тех, что постарше – сиделками и поломойками. Туда. В забугорье.

— С чего так решил? – вскинулся Кулёк.

— Ну, когда их бумаги принимаешь-передаёшь… Я же видел, что иногда плюсом шли загранпаспорта. Новенькие загранпаспорта.

— А разве тебе не запрещено вскрывать пакет с документами сопровождаемых? По инструкции? Без крайней на то необходимости?

Я усмехнулся. Кульницкий продолжил с нажимом:

— И таких необходимостей, как я уточнил, с тобой не происходило, так? Это кстати была еще одна причина того, что разговаривать с тобой имеет смысл – отсутствие залётов. Так откуда выводы?

— Я ставил условие – документы запечатывать при мне. Знаю, что не положено, но я смог убедить. Не всех, правда, но несколько раз получилось. Мало ли? Забудут положить, а мне на каком-нибудь посту расхлёбывай.

— У нас в России пока что не вменено в обязанность постоянно носить при себе документы, удостоверяющие личность, — заметил Боря.

— Расскажи об этом дэпээсникам, в режиме «Антитеррор», или ещё кому, — парировал я. — Объясни им! Да ладно! Видно же, что не туристами едут. По одежде, сумкам, повадкам. Причем заметно, что большинство в первый раз за кордон.

— Ты же через границу ещё не катался?

— Нет, только обещали. Когда-нибудь.

— Не верь. Там желающих дохера и без тебя. И на месте… есть кому… и встречать, и провожать. Ты поясни: ты сказал «сначала понимал». А что думаешь сейчас? И почему разуверился?

— Не знаю. Не разуверился. Тут по-другому, — я аккуратно подбирал слова. — Мне ж никто и не говорил — куда и зачем их доставляют. Я мог только догадываться. Но шаблон быстро порвался.

Я вспомнил, как во второй поездке собирал по частям, а затем сопровождал разновозрастную группу. Все они ранее не были знакомы друг с другом. Подводили их в разных условленных местах соответствующие сопровождающие первого уровня. Обычно тётки. Передавали их документы, проникновенно-фальшиво говорили своим подопечным что-то типа: «Удачной дорожки, Марина! Хорошо провести Вам время!» или «Счастливого пути, Николай Степанович. Надеюсь, заодно поправите здоровье».

У всех пассажиров, наверняка имелись подобные моим инструкции: не болтать лишнего и не расспрашивать ни о чем. Однако в моё отсутствие языки, как правило, развязывались. Видеорегистратор в «Транзите», если я того хотел, писал звук и видео даже при выключенном зажигании. Поэтому во время заправок на АЗС, отлучек в придорожные магазины и в прочие подобные моменты, звучали порою любопытные обмены мнениями. Весьма любопытные.

Самое интересное, что никто из пассажиров не планировал эту поездку заранее. Все подорвались недавно. В связи, как говорится, «со вновь открывшимися обстоятельствами». А точнее с неожиданно появившимися вариантами и возможностями.

— Я думаю, что они едут не совсем в качестве тех, кем им пообещали, — предположил я. — Возможно совсем в ином качестве…

— Молодец, — кивнул Кулёк. – Соображаешь. А вот теперь позволь мне остановить тебя на этом месте и выяснить некоторые нюансы твоего отношения к человечеству. И к людям в частности.

— К некоторым людям? — поправил было я, но Кульницкий недовольно отмахнулся:

— К основной массе.

— Не врубаюсь, — честно признался я. – Хотя пока ещё практически трезвый.

— Ну, я так понимаю, сейчас для соответствующего состояния тебе надо гораздо больше, чем цать лет назад? — подмигнул Кульницкий, подливая шикарный далморовский вискарь в мой бокал. – Овечку-то помнишь?

— Ну, что-то такое было, — пожал плечами я.— А что? Вроде же хорошее было мясо? Никто тогда не траванулся, не запалились, все довольны.

— А я помню, как ты запросто её кончил и потом лихо разделывал. Штык-ножом. На полиэтилене. Впечатлило.

Я улыбнулся:

— Я помню только Витька, которого настолько впечатлило, что он блеванул прямо на потроха. А про тебя как-то нет.

— Я тогда за голову держал. Она мне потом снилась… долго.

— Бывает. Ты ж городской. Я вот только телят жалел, и то…пока кололи. А на овец как-то изначально было похер, а уж тем более на свиней. Или куриц каких-нибудь. У нас в деревне им даже имена-то никогда не давали.

— Вот. А я тогда так не мог. И ты меня удивил. Хладнокровием. Сильно удивил. Может быть, поэтому я сейчас с тобой и разговариваю.

— Ну, так разговаривай, Неборя! – я махнул рукой на опустевшую бутылку показавшемуся с подносом официанту.

— Ты не увлекайся, разговор на самом деле серьезный.

На этом месте я решил его слегка осадить, посчитав, что не стоит позволять приподнявшемуся за прошедшие годы собеседнику совсем уж охреневать в полёте:

— Бля, как мне надоело это ваше московское «на самом деле»! У нас вот, на провинции бля, всё на самом деле! По-настоящему! Не ка-ак бы! И не ка-ак то та-ак! Ты же наверняка всё про меня пробил? И знаешь, на что живу, чем болею и кого имею!? Что пью редко. Чего вату катать, Боря?

— Ладно. Откровенность за откровенность, — со значением в голосе сказал Кульницкий. — Мне действительно надо знать, что сегодня в башке у сержанта. И стоит ли его передвигать на другой уровень.

— Хорошо, – я понял, куда он клонит, решил подыграть. — Ты спрашивал про людей? Тогда отвечу классически: «Народ у нас хороший. Люди – говно!» Ты готов поспорить?

Кулёк внимательно посмотрел на меня, что-то изменилось в его взгляде, он накатил еще один бокал, прокашлялся и вдруг быстро заговорил:

— Люди — это сволочи, сержант. Биомасса. Человек – звучит гордо, а выглядит жалко. Мешок костей, говна и сала.

— «Кожаный мешок с дерьмом», как говорил один известный нам офицер? – усмехнулся я.

— Типа того. Но дорогой иногда мешок. Очень дорогой. Даже если это полное быдло.

— Но, мы же с тобой — не быдло? – я пьяно подмигнул.

— Мы — нет. Вот поэтому сидим здесь и кушаем всякое вкусное, а не едем… как твои недавние пассажирки… в свой последний круиз.

Я отметил последнюю фразу, дыхание у меня слегка перехватило, но внешне я не подал виду. Только понимающе ухмыльнулся. И, поскольку требовалось что-то ответить, спросил:

— Ну, а эти, в соседнем зале, посетители…Они разве обязательно люди? Только потому, что тоже «кушают всякое вкусное»?

— Вот! — торжествующе взвизгнул Кулёк. – Правильно говоришь! Сегодня они «кушают», а завтра мы их повезём. Если им вдруг «повёзет». В кавычках. Ты знаешь, какой КПД у паровоза?

— Не помню, но что-то совсем мало, — я не понял, к чему он клонит.

— А у электровоза?

— Значительно выше, — уверенно и пьяно заявил я. Мой организм прямо таки обрадовался отвлеченной теме. Вот только ненадолго – следующий вопрос чуть не загнал меня в ступор.

— А у человека?

— У кого как, — ответил я, стараясь выглядеть многозначительно и мудро. Подбираемся, похоже, к «теме вечера».

— Хер-то там! – сказал Кулёк. – Охеренный КПД. У любого. Вопрос условий. Окружающей среды.

— А как ты его интересно посчитал? – ехидно усомнился я. – По общественному вкладу что ли? Так ты не прав тогда.

Кулёк поморщился:

— Сержант? Алло, сержа-ант? Это ты мне говоришь? Ты? Что-то я тебя не узнаю. Тебя когда-то интересовал внутренний мир того же Шавкатки, который до армии закончил аж два курса универа?

— Ну, он всегда умничал. По делу и не по делу.

— Филфак, вообще-то. Большой бай сейчас. Наверное. Или где-нибудь в Америке, — предположил Кульницкий и вернулся к своим подростковым претензиям: – Ну, и что ты тогда про него думал? А про Витька, который остался в армии и сгорел в первую чеченскую? Да тебе по барабану было на их мировоззрение! Тебя тогда интересовало только то, как они выполнят приказ. Как физические тела, способные чистить снег, перетаскивать тяжести и стоять в охранении.

— А как иначе? Это армия, а не философский кружок, — пожал плечами я.— И, причём тут КПД?

— Притом. Как условно его посчитать у … допустим, некоего агрегата, заключённого в чёрный ящик?

— Сколько в него входит, ну, сколько он потребляет топлива, и какой объём работы при этом может производить.

— Во-о-от! Человек может питаться на сто тире двести рублей в день и на эти калории производить работу, которая на рынке стоит условно тысячу. Две. Пять!

Я хмыкнул:

— Ну-ну! Посчитай затраты на его охрану, прочие стимулы, чтоб он не залупался, проживание и прочее. Некорректный пример.

— Некорректный в частностях, а не в общем, — загорячился Борька. — И речь идет не только за физический труд, хотя с ним как раз все проще и понятнее.

— А за что тогда? – я прищурился.

— Ты поразмышляй, приди сам к ответам на поставленную мною задачу. Ты же любил так делать: обозначал проблему, а мы должны были найти ее оптимальное решение. Сказал: «найти бушлат» и в соседней роте стало на бушлат меньше. «На тебя не дали тушенки», и я впервые в жизни охочусь на бедную овечку. Я же помню. Я твой ученик, сержант! – заржал Кульницкий, дурашливо отдавая честь.

— Ладно! – согласился я, великодушно махнув рукой. — Давай вводную!

— Лови! Как заставить неглупого человека квалифицированно отработать на выезде определенный промежуток времени условно «за еду и кров»?

Я задумался. Потом сказал:

— Уточни следующее: задача разовая? Какой промежуток времени? Месяц? Год? Вся жизнь? Тут много вариантов. Три как минимум.

— Ну, давай озвучь. В общих тезисах.

— Во-первых, чтобы человек подписался работать на скотских условиях, можно пообещать ему расчёт, хорошие, справедливые деньги. Но после того, как закончит работу. Перед возвращением домой. И не рассчитаться с ним: фирма мол лопнула, заказчик подвёл, и всё такое.

Борька кивнул. Он явно ждал «во-вторых» и «в-третьих».

— Во-вторых, можно просто заставить. Угрозой непосредственно ему самому или… соответствующим близким.

— Узнаю бандита, — усмехнулся Кулёк. – Рассчитываться вы не любите.

— Ну, как ты знаешь, я по другой части. И вообще ты не прав. Не совсем прав. Есть услуги, они стоят денег.

— Да ладно! – захохотал Кулёк, разбрызгивая слюну. – Сначала закошмарить, создать проблему, а потом предложить ее решить. Не безвозмездно. Что в третьих-то?

— Отключить ему мозги. Критическое восприятие действительности. Ну, это так, теоретически.

— Химические препараты?

— В том числе. Не обязательно веществами. Вставить может и от другого. Убедить пропагандой, зомбировать. Внушить. «Во имя…» И так далее. Даже из-за обычной любви… мужчины… и женщины… готовы идти через тернии. К звёздам на потолке и бабочкам в животе. А за любовь к Отечеству – на пулемёты. В «шарашки» всех мастей на худой конец.

— Толково. Я в тебе не ошибся. То есть, мы пришли к тому, что люди вполне себе могут работать на рабских условиях? Причем в наши, как бы вегетарианские, времена. Так?

— Насчет времен я бы поспорил.

— Только не со мной. Я в курсе.

***

Мы долго разговаривали. Кулёк грамотно раскачивал меня, я делал вид, что плыву. Похоже, он остался удовлетворён началом беседы и перешел к конкретике:

— Ты думаешь, что на втором этапе, на сопровождении, ты имеешь больше, чем на первом?

— Я ничего не думаю.

— Думаешь-думаешь. Но это не так. Первый этап самый творческий. Мы называем его «отловом». Представь: нужен человек. Субъект с определенными данными. И ты ищешь его сам или…

Борька замешкался. То ли начал трезветь и побоялся сказать то, что планировал, то ли что-то ещё.

— Или что? – надавил я и добавил неожиданно для себя как когда-то: «Не мямли!»

— Если тебе скидывают конкретные ФИО, — устало сказал Кульницкий, — значит, по нему отработал кто-то до тебя. Взял пробы, маркеры и все такое.

— Что? Какие маркеры?

— Неважно. Считай, что это профессиональные качества. Навыки, умения. Тебе выдадут полный расклад по персональным данным и психологическому портрету. Твоя задача сделать так, чтобы он добровольно и без лишнего шума поехал туда, куда нам надо. И с тем, с кем надо. Но за таких платят меньше. Оптом кстати тоже дешевле.

— Знаю.

— Откуда? – удивился Кулёк.

— Я сопровождал пару раз, так что представление имею.

— Это как сегодня что ли? Двух кукушек?

— Ну, почти.

— Почти! – хмыкнул Борька. — Тринадцать человек. За раз! Семь лет назад. С единственным сопровождающим! Догадайся, кто это был? То-то! И все прекрасно добрались без малейшего насилия. Тушка должна бежать своим ходом, Русь!

Кулёк помолчал, явно пережевывая в голове своё давнее достижение, потом вздохнул:

— Тогда ещё пришлось организовывать нелегальный переход. Что непросто. И дороже. Но всегда есть, как говорится, варианты. Особенно, когда задача меняется. Резко. Бывает порою и так. Нужно найти нужного человека в кратчайшие сроки и убедить его сорваться с места. Желательно добровольно.

Он замолчал. Потом вдруг спросил:

— Ты свой первый раз помнишь?

— Конечно, — удивился я, понимая, что детали его не интересуют, тут другое. — А ты?

— Прекрасно помню. Еще в девяностые. Вёз какого-то инженера с Новосиба до Ферганы. Назад, кстати, тогда передали сумку такой… Впрочем, неважно. Плацкартой ехали. Что он только не вытворял. Играл на гитаре соседей. Бард, бля. Чуть не подрался с кем-то их них из-за какой-то облезлой кошки. Из их же компании. Потом помирился. Научил всех играть в свару, раздавил свои же очки… Вырвался короче интеллигент на свободу.

— Как ты его передал?

— Тоже через задницу. Ему же сказали, что родня дальняя появилась. Наследство, мол, надо попилить с местными чурками, пока есть возможность долю малую урвать… Он мне тут же всё выболтал. А я вообще раскладов не знал. До последнего, как и сейчас. Сказал ему: стоять у такого-то дома, ждать меня или того, кто подойдёт «от Павла». Сам отзвонился куда следует. Мне сказали, чтобы забрал сумку в Маргилане, в камере хранения (помнишь, такие с чёрными крутилками, пятнадцатикопеечные) и гнал назад. Там непросто с логистикой тогда было.

Выхожу, весь на измене, и натыкаюсь на этого перца. Он, видите ли, подождал немного, потом притомился, где-то поел и пошёл достопримечательности поглазеть. Обрадовался мне как брату – полдня же, блядь, не виделись! Я его опять гружу, что мы же людей подведем таким макаром. Давай по новой телефон искать, а тогда же с этим проблема была. Опять этого клоуна в банку закатывать, короче. На поезд в итоге опоздал. Потом на базаре украли кошелек. По известному телефону послали нахрен. Поехал на свой страх и риск на каком-то оренбургском камазе с луком. Вдвоём с водилой оставили по дороге все деньги, запаску, магнитолу, куртки кожаные, кроссовки. Меняли всё это дело на воду, соляру и чтоб пропустили дальше. То ещё приключение.

— Бывает. Мы ж те ещё путешественники, — сказал я и заорал: – О! Вэс! Вэ! Гээээ!

***

Через полтора года мы снова встретились. Уже без экспромтов. Кулёк практически не изменился внешне, но что-то непонятное творилось с его глазами. Я так и не понял: то ли они слезились, то ли боялись света. Он почти не снимал дымчатых, каких-то бабских, явно дорогих очков. После дежурных фраз и достижения определенного алкогольного опьянения (видимо Кульку так было проще — по накатанному-то стелить), он заговорил о деле. Снова издалека.

— Русь, а Русь? Разборка краденых автомобилей представляешь, как выглядит?

— Представляю, — ответил я, поспешно добавив: — В общих чертах.

— Да ладно? Ты, и в общих чертах?! – Кулёк явно поддавливал меня своим всезнанием. — Ну, хорошо. Допустим. Тем более, что это для иллюстрации. Мотор, двери, фары, колёса, сиденья. Что в отличном состоянии – в одну кучу. По одним ценам. Что побитое… потрепанное жизнью – в другую. Сгодится всё. Так?

— Это ты к чему? — насторожился я, озираясь по сторонам.

Кулёк не обратил на это никакого внимания, и медленно, в том же змеином темпе, продолжил:

— А теперь представь, что у тебя очень редкий автомобиль. Просто уникальный. И очень, очень дорогой. А для тебя лично— практически бесценный...

На этом месте он сделал многозначительную паузу и, приподняв очки, заглянул мне в глаза. И дальше уже говорил, не отводя тягучего насмешливо-испытующего взгляда:

— Бесценный, понимаешь? Во-от! И начались у тебя с ним определенные проблемы. Усталость кузова и агрегатов… в связи с достаточно серьезным пробегом. Или неожиданная авария. И что-то не подлежит ремонту. Только замене. А этот…суперкар… тебе так дорог, что ты… прям жить без него не сможешь. И?

— И? – слегка приподняв брови, поинтересовался я.

— Что ты сделаешь? Напоминаю – денег у тебя как у дурака фантиков. Но ты — далеко не дурак, иначе бы ты их не заработал. Или не сохранил. Куда ты помчишься со своею бедой?

Я вдруг всё понял. Ответил обтекаемо:

— Туда, где смогут решить мою проблему.

— Во-от! А ты знаешь где, ты ж при охеренных деньгах! И тебя не особо волнует: откуда тебе поставят на замену пришедшую в негодность запчасть. От какого донора…

Когда он произнес последнее слово, не спеша, многозначительно, то взгляд его стал невыносимым. Учат их этому, что ли? Повисло молчание.

Автомобили-«доноры» – тема известная. Покупая разбитую тачку редкой модели, в качестве источника оригинальных запасных частей для своей, такой же, ты разом решаешь несколько проблем. В итоге, на определенное время, продлевая пробег личного, так сказать, суперкара.

Что подразумевал под «донором» Кулёк тоже было вполне себе очевидным. Он ждал мою реакцию. Пока на двусмысленностях ещё можно было спрыгнуть с темы. Хотя, скорее всего, уже нет.

Я как можно циничнее усмехнулся и спросил:

— Похоже, время от времени я уже… косвенно занимаюсь именно тем, про что ты говоришь? А не только хэдхантерством… в некоторых его проявлениях?

— Возможно, — пожал плечами Кулёк. – Я не интересовался. Ты же не один. Знаешь, сколько в России за год пропадает людей?

— Много?

— Назови, как ты считаешь, сколько? На твой взгляд?

— Тысяча? Две? Пять?

Кулёк невесело покачал головой: нет.

— Десять?

Кулёк молчал.

— Сколько?

— Только заявленных «без вести пропавшими» от ста пятидесяти тысяч и выше. В год. По одной только России. Не считая тех, кто не попадает в эту статистику. Кого не разыскивают вообще. Кто как бы где-то работает, куда-то уехал. Неграждане. Много же и таких. Человек ищет счастья, места под солнцем – это нормально. Только его никто не ищет – кому это надо?

Я молчал. Лицо мое было непроницаемым. Кульницкий продолжил давить, очевидно ожидая реакции:

— Это население совсем немаленького города. Который опустел полностью. Каждый год по городу. Как тебе?

— Они все…

Кулёк быстро перебил меня:

— Стоп! Не все. Даже не половина. Я не знаю. Понятия не имею. Я просто ставлю тебя в известность.

— Но как? Почему никто не чешется?

— Не задавай глупых вопросов и мне не придется выдумывать на них ответы. Тебе не по барабану, Руся? Ау?

— А я ведь тоже уже не Руслан, Неборя.

— Ну не Людмила же. Ха-ха, — скривил физиономию Кульницкий. — Да в курсе я, как ты понимаешь! Повысили же тебя.

«Везде повысили, Кулёк» — зло подумал я, вспоминая закрытый приказ.

***

— Вот ты хочешь, чтобы после твоей смерти твои органы послужили кому-то еще? Тому, кто в них нуждается, стоит в листе ожидания?

— Не знаю, — ответил я. — Наверное, нет.

— У нас в стране у трупа органы могут быть изъяты в любом количестве, в любых объемах. Без решения родственников, — торжественно и пьяно заявил Кулёк. — По умолчанию. Называется «презумпция согласия».

— А если я этого не хочу?

— Вот тогда ты должен заранее… Заранее, понял?.. Официально заявить о своем несогласии на посмертное донорство.

— Кому? – изумился я.

— Мне! – засмеялся Кулёк. – Вот в Америке – там, наоборот. Если есть пометка о разрешении на трансплантологию твоей требухи… в тех же водительских правах, то тебя разберут. Если нет такой записи – то сожгут целиком. Вот так! Чувствуешь разницу?

— Да. И везде так?

— Везде по-разному. В Азии, на Востоке, в Японии проще у живого человека почку купить, или глаз или…ну ты понял. Чем рисковать потрошить мертвого. Религия и не только. А спрос-то бешеный! С той же донорской почкой жить гораздо комфортнее, чем не вылезать из диализных центров. И в целом, даже с учетом стоимости операции, лечения и реабилитации, это всё выходит дешевле. При одном «но»!

— Почка должна достаться недорого?

— Не только. Даже и не столько. Главное, попасть в нормально двигающийся лист ожидания, белый или чёрный.

— А мы, я так понимаю, поставляем материал для чёрного?

— Мы занимаемся поставками. А какую бирку наклеят на контейнер с запчастью — уже не важно. В той же Европе, в белых клиниках, половину операций проводят роботы. Туда привозят, скажем, неизвестного донора с мозговой смертью… Знаешь, что это такое?

— Не «что», а «кто» наверное? Не знаю.

— Уже «что» — это пациент с кровоизлиянием в мозг, например, с тяжёлой черепно-мозговой травмой. Понимаешь? Тело ещё может некоторое время продержаться на аппаратах искусственного поддержания жизни, но человек формально уже мертв. «Функция мозга необратимо утрачена». Всё! Готовый легальный донор.

— С тяжёлой черепно-мозговой травмой? М-да-а-а. Человек не просто смертен, он еще и внезапно смертен, как говорил какой-то классик. Причём, внезапно для него самого? – уточнил я.

— Ну вот, а ты сечёшь! — обрадовался Кулёк моему цинизму. — Человек – это всего лишь мешок с дерьмом, помнишь? Только стоит эта требуха, доставленная вовремя, огромных денег. Сердце, лёгкие, поджелудочная железа, лимфа, кровь, суставы, семенники, роговицы, волосы, кожа, печень, почки, спинной мозг, даже кишечник... Дальше перечислять?

— Не обязательно.

— Ничего, почитаешь потом. Лучше всё знать. Локусы, аллели…

— Зачем, — перебил я. – Кому это нужно. Это же ещё и небезопасно, не лучше ли втёмную?

— Там, — он показал пальцем наверх, — считают, что куратор этапа имеет право знать о работе этапов ниже занимаемого им уровня. И осознавать, что делает. Делай все по регламенту и не парься. Думаешь, почему всё так серьёзно? Это договорной матч. Это конвейер, индустрия. Мы же не только «бензоколонка».

— Мы— супермаркет?

— Скорее, уже давно чей-то склад. Ты не нагнетай: мы на этой работе всего лишь сопровождающие. ОВСВГ. Как мы тогда всего лишь возили источники смерти для неких дехкан, так и сейчас— мы всего лишь карета судьбы для некоторых смертных. Которые, заметь, не бессмертны в принципе.

— Но мы делаем их внезапно смертными, — возразил я и поправился: — Помогаем стать.

— Не говори такого никогда. Вся жизнь – это сложный комплекс обсессий и ритуалов. Так кажется? И что? Не мы принимаем решения. Мы выполняем определенную, очень специфическую работу. Оказываем непростые высокооплачиваемые услуги для непростых высокооплачивающих нас людей. Это они приговаривают, не мы. Мы даже не солдаты судьбы. Мы – взвод сопровождения. Быдло не жалко.

— А людей?

— А человека судьба за руку ведет. И если привела к нам, то так тому и быть.

— А если ошибка?

— Бывает. Редко. Пару лет назад, кстати, солдатики на последнем этапе бузу устроили. Догадались как-то. Учинили катастрофу. Убытки тогда были сумасшедшие. И досюда докатилось. У меня два куратора слетели.

«Вот вы тогда обеспокоились», — зло подумал я. Но, конечно же, промолчал.

Я часто вспоминал потом этот разговор. Я жутко нарезался тогда – подготовиться к встрече и взять противоалкогольный антидот не успел, понадеялся на остатки здоровья. Похоже зря. Что-то помнил целиком, что-то какими-то жуткими обрывками: «Составные части субъекта и объекта»… «Реципиенты, как правило, предпочитают не знать об источниках», «Тушка должна бежать своим ходом. Отключать и вывозить – это крайний случай. Вывозим не мы, а другие. А мы получим всего ничего. Затраты не отобьём. Бывает и такое»… «Взятие проб – отдельная тема. Кто-то думает, что его инопланетяне похищали. А кого-то и выпускать после… этого… нельзя»…«Сейчас проще – подарили медицинским центрам те же заряженные беспроводные мыши да клавиатуры, вот тебе и доступ к персональным медицинским данным»…«Если экземпляр интересный, то можно немного, и потерять в бонусах»… «Я даже предположить боюсь, чем стану заниматься на следующем уровне…»

***

Наша последняя встреча продлилась недолго.

— Эх, Руся, Руся! Иногда кто-то старательно толкает тачки с кирпичами, думая, что выполняет какое-то важное задание. Что это маска, роль. Считает, что ведёт собственную игру …

Я вздрогнул тогда. Открыл глаза.

— А на самом деле… он из года в год, — горько продолжил Кулёк, — всего лишь толкает чужие тачки с чужими кирпичами.

2016 г. Синегорье

[1] ОВСВГ – отдельный взвод сопровождения воинских грузов.

ваХта

Она выбежала прямо под колёса. Шварц ударил по тормозам, хорошо скорость черепашья и сзади никого не было. Джип заглох, завёлся не сразу. Чертово русское топливо! Девушка в зеленой куртке на секунду задержала на Шварце взгляд и скрылась за углом пятиэтажки напротив. Лицо её показалось неуловимо знакомым.

Вдруг где-то неподалёку тяжело ухнуло. Через мгновение с той стороны, откуда выбежала эта голубоглазая дикарка, в просветы между домами пришла тугая взрывная волна. Джип ощутимо тряхнуло. На плотно припаркованных автомобилях заорала сигнализация, зазвенели стекла. Отъезжая, Шварц заметил в зеркале заднего вида двух выбежавших на середину узкой улицы полицейских. Остановились. Машут руками. Спорят? Побежали назад к месту взрыва. Повезло девахе! И тут Шварц вспомнил, где видел ее раньше.

***

— Ё нэйм?

— Екатерина! Семьсот сорок. Четыреста. Пятьсот тридцать два.

Шварц оглянулся. Это было его первое дежурство в многофункциональном центре АР-ЭФ. Огромный зал со стеклянными полукабинами, электронная очередь, всё как в цивилизованном мире, не считая обилия камер и вооруженных людей, подобно Шварцу несущих вахту. Ну и наличие аборигенов всех возрастов и темпераментов.

— Ай ди?

Электронный переводчик добросовестно перевел на русский, но девушка, не дослушав, зачастила:

 — У меня вчера… в промежуток с пятнадцати до двадцати… при неизвестных мне обстоятельствах… неизвестными… была украдена сумка… с документами, удостоверяющими личность, персональным коммуникатором и личными вещами. Прошу оформить запрос… на идентификацию… и восстановление документов. На оплату… нового коммуникатора и штрафа… согласна.

Переводчик на инглиш заметно сократил её фразу, сухо выдав сидящему за столом чёрному клерку информацию о неумышленной утере и акцепту штрафа.

— И это третий раз за два года, разиня какая-то, — пояснил Шварцу парень за компьютером. Он распечатал на специальной бумаге направление на идентификацию с цветной фотографией соискательницы, снял и сличил со сканом папиллярные отпечатки. Всмотрелся в лицо, поставил личный оттиск, показал сизым пальцем направление в сектор «Д17».

Девушка взяла бумагу, мило улыбнулась, сказала: «Огромное спасибо, ебланы тупорылые!» и вышла.

Переводчик бесстрастно прошелестел про «фсэнкьюверимач иоанны пиип… непонятное слово... Угроза персоналу отсутствует».

Шварц усмехнулся – он понимал русский гораздо больше, чем значилось в личном деле. Его бабушку тоже звали Екатериной.

***

— Мы не Шварцы, — сказала тогда бабушка. – Мы – Старцевы и Макаровы. Отец твой, царствие ему небесное, Старцев Алексей Леонидович, ушлый был товарищ.

«Вот тебе на! — подумал изумленный Шварц. — Новости! Я – Старцев?! Охренеть! Теперь понятно,  откуда во мне столько дури и ненависти. Какая-то яростная готовность пожертвовать всем, пойти напролом… Изобретательно ломая устоявшиеся правила и нарушая нормы».

Вслух он произнес всего лишь:

— Я прекрасно помню отца, бабуль. И все, что он сделал…

Понял, что надо отреагировать:

— Нет, но надо же! – добавил он. — Всегда думал, что мы — сербские евреи из Германии.

Бабушка как-то брезгливо отмахнулась.

— Когда Союз развалили, он обменами занимался, приватизацией квартир, и всем таким, — продолжила она. — По мелочи, конечно. Это мы тут уже поднялись, когда исход начался, особенно перед войной.

— Какой войной, бабуля? – поинтересовался Шварц. Надо признать, что он не сильно удивился разговору – что-то такое подозревал и раньше.

Несколько лет назад бабушка подсунула ему русские книги, явно запрещенные. Для развития. Он пообещал прочитать, но какое к черту чтение в семнадцать лет? Да еще такие толстые и на таком сложном языке! Даже не на русской латинице. В конце концов, отец обнаружил это дело и устроил тёще скандал. Кроме матюков (теперь-то Шварц понимал, что это были именно они), долетали фразы типа: «Еле вырвались… Еле закрепились!  А Вы нас подставить хотите?! Родина там, где жить хорошо! И не стреляют на улицах».

— Какой войной, бабуля? – повторил Шварц. — Их столько было.

 — Да, уже неважно теперь… какой. А тогда Алекс к дочке моей часто приходил. По работе – она ж паспортисткой трудилась, рядом со мной. Некуда тогда пойти было после института, в девяностые-то. Пристроила… И просто так он забегал. Вот и дозабегался.

 — А причем тут фамилия-то? – спросил Шварц, прищурившись.

— А притом! Тогда паспорта меняли. В старых, бессрочных, еще по три фотографии было. Шутили, что советский человек на всех них в одном и том же костюме. А главное, там тогда даже ламинации не было, все черными чернилами вписано. Вот он и дописал себе «-ич» к фамилии. Моей рукой. Ну и еще кое-где по мелочи… они тогда с Анькой подправили. В анкетах, в учетных карточках. Пятый пункт.

— Это же незаконно? – задал глупый вопрос, растерявшийся от новой информации, Шварц.

Бабушка только как-то недобро поморщилась:

— Тогда это несложно было, главное знать… как и где. Ну и наглость иметь определенную, но этого ему не занимать было. Анька уже твоей сестрой беременна была. А новый паспорт у Лёшки уже стал на Старцевича. Поженились потом, она его фамилию взяла.

Уехали мы еще в том веке. Успели. Подъёмные застали хорошие. Тогда в Германии было… лучше, чем здесь. Записались уже Шварцевичами. Я-то через четыре года подтянулась. Раньше не получалось у них вызвать. Ох, и не по себе мне тогда было!

— А почему вы мне ничего не говорили?— возмутился Шварц.

— А зачем? Тем более, что через некоторое время пришлось оттуда перебираться уже сюда. И буквы тогда в фамилии отчего-то… не так записали нам. А мы и не возражали.

— Зачем ты мне всё это рассказываешь?

— Видишь ли, — вздохнула грандмаа, — сейчас все идет к тому, что тебя после колледжа мобилизуют именно туда. А там все по-другому. Все, понимаешь? И всегда так было. Так что давай-ка мы с тобой начнем сначала! И язык, и не язык. Иначе, можешь и не вернуться.

***

Шварц доехал до перекрестка и повернул не направо, как планировал до взрыва, а налево. Через квартал  он еще раз свернул налево и уперся в оцепление. Выйдя из автомобиля, Шварц подошел к полицейскому и, предъявив свой пластик, поинтересовался причиной перекрытия дороги.

— Взорвали холл в управе. Похоже, хотели занести посылку поглубже, да кто-то спугнул. Вон, видишь, в штатском понабежали? Видимо, русские, больше некому. Полгода назад так же начиналось. А потом раз – и второй взрыв. Так что дуй, парень, отсюда подальше. Я-то на службе — при всем своем желании не смогу.

Внезапно из-за крыши девятиэтажки вылетел коптер и из него на скопление людей и машин посыпался дождь узких сиреневых листовок, отпечатанных на пластиковой бумаге.

Полицейские заорали: «Никому не прикасаться, возможно заражение!», но Шварц заметил, как многие украдкой прятали в карманы сиреневые полоски.

Сержант, с которым он только что разговаривал, достал из машины дробовик и с третьего выстрела разнёс коптер на куски. Штатские бросились собирать обломки.

Шварц наступил на одну из листовок, наклонился, поправляя липучки на берцах, и сунул её в карман на штанине.

***

Сев в машину, Шварц вырубил климат-контроль и положил листок на дефлектор автомобильного отопителя. Включил его на полную, проклиная июньскую жару и закрытые окна. Но что делать? Он не курил —  зажигалок у него не водилось, а искать другой источник тепла было некогда. Так что оставался такой способ, подсказанный ему когда-то матерым Лисом–Фоксом.

Вначале на сиреневом поле проявился логотип «Детей Союза». Буквы были мелкие и на давно запрещенной кириллице. Где они только умудряются это печатать? Вся оргтехника чипованная, в частном владении местным разрешены только однотипные уродливые коммуникаторы, работающие в аудиорежиме и не позволяющие совершать ничего, кроме лимитированных по суткам разговоров. Все на учете. Сами же просили.

***

«Дети Союза» — организация, запрещенная на территории АР-ЭФ. Дети! Самые старшие из них родились в конце восьмидесятых. Что они знали про Союз? Начитались в дурное время всякого. Да наслушались, насмотрелись… пропаганды.

Советский Союз— империя зла! Это непреложный факт. То-то все нормальные люди и сдриснули с той страны. Миллионы! И мои тоже. Или это было позднее? Да, неважно – цивилизацию здесь только имитировали. Причем во все времена. Вики и гугл врать не станут.

Чуть ли не сто лет назад, после второй мировой, у каждой американской семьи уже были стиральная машина, холодильник, пылесос, телевизор и прочие блага. А на этой территории в большинстве населенных пунктов отсутствовало электричество, не было дорог и паспортов.

Мы уже высадились на Луне, а они даже не успели сымитировать ничего подобного! Не было никакой космической гонки, сплошные фейки. Их же популярный писатель потом раскрыл всю правду о луноходах, снимаемых в студиях. У бабушки была как раз такая книжка. «Омоухпа», кажется.

Они только в двадцать первом веке узнали, что такое йогурт и мюсли!

Шварц мог бы привести еще целую кучу аргументов, но, во-первых, ему было лениво, а во-вторых, на политзанятиях он занимался тем же, что и на скучных предметах в колледже – гонял самолетики в коммуникаторе. Жаль, что при распределении не удалось попасть в центр беспилотной авиации! Среди многочисленных любителей авиасимуляторов, Шварц со своими достижениями по спец.играм выглядел посмешищем. Вот теперь и расхлёбывай.

Те же , кто старался, годами оттачивая навыки перед дисплеем, сейчас сидели на защищенных базах (кто-то вообще… с той стороны лужи). А Шварц, сутки через двое, патрулировал миллионник, наводненный всякой шушерой.

Две недели назад у Фокса отобрали пакет с продуктами. Он даже не успел донести его до авто. Отобрали бы и его, несмотря на оборудование идентификатором личности: наглые русские могли запросто вставить в ухо зубочистку и заставить поехать куда угодно. Но Фоксу повезло – на него напал случайный одиночка. Фокс не стал рисковать и отдал все: пистолет, документы, тазер. Даже кепи и китель.

Хорошо, что сейчас такое уже стало редкостью – последняя эпидемия гриппа выкосила неправильно привитых русских (а «повезло» снова именно этому геному!) почище любой войны.

И что бы там ни говорили всякие отщепенцы, да и наши доморощенные конспирологи, не было это никаким планируемым геноцидом. Грипп – это грипп. Вирус. Раньше какого только не было?! И птичий, и свиной, а теперь вот такой… «русский» грипп. Третий мир. Нищета. Разруха. Антисанитария.

И если первая эпидемия ударила преимущественно по пожилым,  хроническим больным и алкоголикам, то в этот раз выжили в-основном две категории.  Те, кому повезло раздобыть специальную прививку (например, работая на серьёзных предприятиях, где людей ценили и берегли), и, как это ни удивительно, те, кто питался из магазинов дешёвой  сети «15-20». Где, говорят, все мясопродукты были из накачанной антибиотиками и гормонами птицы. Да и всё остальное – сплошная химия.

Как-то так удачно сложилось для низшего сословия. Просто в Москве любителей разносолов было много, вот там и началась эпидемия. Никаких зомби не надо.

Шутили когда-то: «Сеть «Пятнадцать-двадцать» — нас останется 15-20 миллионов!»  Сейчас уже не смешно — уже близко.

И если б не было вахтовиков, то в большинстве населенных пунктов титульной нацией стали б азиаты и кавказцы, размножающиеся в последние сорок лет в геометрической прогрессии. И за гринкарту готовых порвать кого угодно в любой точке мира.

Фокс, в своё время, объяснил Шварцу суть неформальной системы сдерживания и тот подивился её простоте и эффективности.

История появления на территории «АР-ЭФ» торговой  сети «15-20» была банальна. И, на самом деле когда-то слоганом  этих магазинов являлось выражение: «Сеть «Пятнадцать-двадцать» — еда для миллионов!».

В начале Последней Реформы было решено оставить одну глобальную торговую сеть. Для удобства логистики и избежания чехарды с ценообразованием. Предпочтение – тем, кто предложит максимальное количество образцов собственной продукции.  Голландцы как всегда подсуетились. А может и не только они. Кто его знает?

С одной стороны неплохо: формально холдинг производит 1520 наименований продуктов и товаров народного потребления. Реально – это ерунда полная: один вид сыра твердого (с гордым названием «SYIR tverdy «15-20»), один вид плавленого, один псевдотворожного. Один «Mayanez «15-20», один «Kuritse mor.«15-20», одна «Мaika cher.«15-20», одна «Мaika bel.«15-20».

Свинство полное! Выбора – ноль! Или «Grusha «15-20» или «Yablok «15-20». Но дешево! Этим и подкупили. Другой товар просто перестали подвозить – спрос был низкий. Может и врали (в крупных городах сохранились дорогущие «Оушан» и «Monetko», повсюду работали так называемые «Аd/magи» (круглосуточные административные магазины), вполне себе открытые для всех.  А не только для вахтовиков всех сословий.

Правда цены в них отличались от «15-20» на порядок, и русские забегали туда исключительно за шоколадом и качественным спиртным перед Новым Годом и какими-то другими своими праздниками. И то далеко не все.

Название сети «15-20» произошло отнюдь не от вышеупомянутых 1520-ти паршивеньких товаров, выставленных на унылых витринах. Это были часы работы: «С пятнадцати ноль-ноль до двадцати». Как раз, угадывая к окончанию первой шестичасовой смены на большинстве производств и до начала второй.

Шесть часов интенсивной работы вполне позволяют обеспечить достойное существование и качественный отдых перед новым рабочим днем. Но многие из аборигенов отчего-то предпочитали работать сразу тринадцать часов (включая два получасовых перерыва), то есть с восьми до двадцати одного, и поэтому в будние дни народа в магазинах было немного.

Так что русские – не только нация террористов, это еще и очень странная нация. Даже ничего не соображающий в экономике Шварц не понимал, как можно было так запустить свою страну!

Ладно, хоть спохватились! С горем пополам, да еще и с чужой помощью, опрокинули старую прогнившую верхушку, встали на цивилизованный путь развития. Вот только догонять придётся… ну, о-очень долго!

Тогда, после смены власти, новым правительством был взят курс на борьбу с коррупцией и оздоровление управленческого аппарата.

Поступили нестандартно: провели люстрацию многочисленного чиновничества и ввели английскую систему бухучета и делопроизводства. Полностью, не переводя. Просто иначе получалось неэффективно – дублировать, сканировать, переводить... Соответственно старая прогнившая прослойка была заменена молодыми и эффективными. Теми, кто способен работать в новых цивилизованных условиях. Не беря взяток и виртуозно разбираясь в чужих падежах.

Опять же традиционно неплохо помогали наши консалтинговые компании и армия менеджеров-вахтовиков.

Со временем английский язык основательно потеснил русский как в административной, так и в деловой жизни. А что поделать?  Хочешь делать цивилизованный бизнес – таки учи уже английские времена и грамматику!

Очень поспособствовали оздоровлению экономики запрет на  обращение наличных денег и отмена чисто депозитных карт. Прозрачность потребления влечёт многое, ребята! Живи на заработанное! Ну и немножко в кредит. Для стимуляции организма.

Удачно провели децентрализацию бывшей столицы, разбросав властные органы по разным городам. Что, правда говорят, особого значения не имело – современные технологии позволяли управлять экономикой и всем прочим хоть из-за океана.

Новые власти признали главенство международного законодательства и общечеловеческих ценностей над местными, все еще несовершенными, законами, в обилии нашлепанными их корыстолюбивыми предшественниками.

Хоть и не сразу, но пришло-таки осознание того, что планета – это наш общий дом. Что Бог создал людей равными, и полезные ископаемые, водные ресурсы и все такое прочее не может принадлежать какой-то одной, даже самой распрекрасной, стране! Нельзя сидеть на мешке с сокровищами, в то время как на другом конце планеты голодают и умирают от голода и жажды миллионы людей! Нельзя думать только о собственном благе, когда горит дом соседа!

Весь мир – это гигантская фабрика. Где-то делают прекрасные автомобили, где-то шьют недорогую одежду, а кто-то располагает чистой водой или шикарными женщинами.

Впрочем, как раз с генами (или чем-то там таким мудреным) местным…  как-то не повезло.

***

За две бутылки виски Шварц раздобыл адрес той русской. Далековато. Один из уцелевших спальных районов. Впрочем, после второй эпидемии местных поубавилось настолько, что выжившие даже могли выбирать. И планировку и этаж. Говорили, что сначала планировалось создать что-то вроде маневренного фонда, системы учета и распределения жилья, но просчитав детали, махнули рукой. Саморегуляция при неуклонном снижении популяции обходилась дешевле. И давала аборигенам некую степень свободы.  Регистрация по месту жительства была обязательной и носила уведомительный характер. Сменил конуру —  приди и заяви! Если не хочешь нарваться на штраф при проверке. Плановой или внеплановой.

***

Шварц отдавал себе отчет об опасностях, подстерегающих вахтовиков в подобных гетто. Заходя в подъезд, он был готов жахнуть тазером или ткнуть ножом. Обе руки уже лежали на соответствующих рукоятках. Но на него просто накинули сеть и ударили по голове.

***

— Зачем ты меня искал? — спросила она.

— Вы же меня наверняка допросили, — Шварц мотнул головой на заблёванный им, от примененной обитателями подвала химии, пол. Помнил он только вспышки перед глазами. —  И я по любому все рассказал. Разве не так?

— Допустим, — сказал рыжий, нагло скалясь.— Лубофь с первого раза и все такое.

«Вот,ни фига себе! — подумал Шварц. – Тут уже и диагноз готов... А я-то грешным делом думал — обычное любопытство. А теперь не поспоришь – наука!»

— Кстати, мы, помимо всего прочего, сделали тест, — послышалось откуда-то сзади. -Ты вообще в курсе, что тоже русский?

***

— Не сердись на него, Шварц. Зря ты ему сказал, что национальность – это вопрос самоопределения. Он понял это как намек.

— Намёк на что?

— На его личное несоответствие… декларируемым нами принципам.

— Ничего я не имел в виду! Просто сказал то, в чем уверен. Национальное самосознание – это вещь в себе.

— Он и говорил не о форме черепа, а о ценностях, определяющих национальную идентичность.  Просто неясно выразился.

— Его проблема. Я-то причем? Если мне, возможно, осталось недолго, то я вовсе не обязан прогибаться под мнение какого-то бородатого отморозка.

— Он не всегда был таким. Вот послушай, что он написал после той катастрофы:

Я к тебе прилечу

В это небо без звёзд.

Я теперь не шучу –

Это наша судьба.

Я не знаю, как жить,

Если здесь нет тебя.

Я не рву эту нить:

Я голодный как пёс.

Я с собой принесу

В это небо без звёзд

Золотую парчу.

Ты укроешь свой стан.

Заметает пурга

И пустеет стакан.

Спит зимой Уреньга

В одеяле из роз.

Этот розовый блеск,

Этот солнечный свет

Грозной молнии треск

Не нарушит… покой…

Лес, холодный как сталь,

Я прикрою рукой –

Сохранится вуаль,

Долетит «Суперджет».

— Я не настолько хорошо знаю русский. Непонятны некоторые слова. Но общий смысл ясен.

— Не страшно. Я сама не сразу всё прочувствовала. Но теперь ты понимаешь его личные мотивы? А ведь он тоже бывший… вахтовик. Просто он для себя что-то понял… про эту жизнь. И теперь он здесь.

— Я тоже здесь. И понимаю, что просто так мне отсюда не уйти.

— Почему не уйти? Еще одна инъекция и ты все это позабудешь. Очнёшься где-нибудь в канаве, в сильном подпитии.

— Не торопись. Будем разговаривать до конца. Я хочу вас понять. Сколько у меня осталось времени?

— Ну, с учетом того, что сейчас еще суббота, больше суток. Тебя же никто не хватится в выходные?

— Не знаю. Наверное, нет. Я никому здесь особо не нужен.

***

— Понимаешь, молодой человек, генами определяется многое – устойчивость к болезням, продолжительность жизни, характер….

— Ну, положим, не все решает состав наших ДНК, — возразил Шварц, припоминая лекции. – Человека формирует среда, в которой он варится – культура, социальное окружение, образование. Это все очень субъективно.

— Среду они начали уничтожать в первую очередь, — заметил старик. – И преуспели за последние триста лет.

— Почему вы избегаете прививок? — спросил Шварц, переводя тему. Еще про Великую Тартарию он не слышал! — Они же реально помогают.

— Они бьют по конкретным фрагментам нашего генома. А это потеря генофонда! Ты же видел последствия?

— Какие ещё последствия?

— Как тебе объяснить? Ты про аллели, локусы что-нибудь слышал?

— Вроде бы читал про какое-то смещение локуса. Не помню.

— Ну, я так и думал. Тогда бесполезно... Но я попробую. В двух словах про последствия. Мы имеем полную потерю пассионарности. Покорность. Налицо утрата энергии, куража, интереса к жизни, – сказал старик, закуривая третью подряд вонючую сигарету. – Все за себя. Ни до чего и ни до кого нет дела. Животное существование: дом-работа-дом, пожрать-поспать. Ах да, еще посмотреть телешоу.

— И, если удастся, присунуть супружнице, — подмигнул рыжий. — А удаётся всё реже. Впрочем, это уже неважно. Так выживают плебеи. И не лучше ли сгореть за час, чем коптить небо, даже не понимая, не осознавая, что с тобой?!

Шварц пожал плечами:

— Есть и третий путь…

— Сейчас уже нет! Для нас— нет. Теперь исключительно «или-или». Задача наших акций — напомнить, кто мы. Кем мы были. Кем мы можем стать.

— Нами? – усмехнулся Шварц.

— Нет, не вами!  Возможен другой Союз. Технически возможен. Вот, почитай! – рыжий достал из-под матраса тонкую книжку в сиреневой обложке. — Правда, некоторые считают, что время для установления меритократии уже упущено.

— Но ваши методы… жертвы в конце концов…

— Мы стараемся их избегать. Хотя на нас последнее время валят всё – и коммунальные аварии, те же взрывы газа, и психов, не имеющих к нам отношения. Всё. А раньше было наоборот – старались замалчивать даже то немногое, что нам удавалось сделать. Как будто нас не существовало.

— И вас эта перемена не настораживает?

— Ты тоже так подумал? – старик со шрамом даже привстал. Остальные обеспокоенно посмотрели на него.

— Что так? – переспросил Шварц.

— Ну, то, что готовится какая-то серьезная акция против нас?

— Так это логично, — удивился Шварц, изумляясь наивности этих воинственных аборигенов. — Более того, прямо перед ней вас… или спровоцируют сделать что-то такое, что окажется ужасным по последствиям. Для общественного мнения. То есть состоится какая-то грандиозная подстава. Или…

— Или?

— Или вам самим даже делать ничего не придётся. Вкурил?

— Но это же…, — рыжий замялся.

— Что «это же»? Вы же боретесь с «бесчеловечным оккупационным режимом», так? – Шварц обвёл взглядом всех троих, но продолжил, обращаясь только к рыжему. — Так с чего он, этот режим, станет работать в белых перчатках? Ты влез во все это сам и поэтому не рассчитывай, что твою честь кто-то пощадит. Я более чем уверен, что вас всех сделают кровавыми упырями. Сошедшими с ума террористами. В своих низменных целях не щадящими даже… А тут уже выбирайте сами. Кого всех жальче так называемым «народным массам»?

***

Кладбище городка было огромным. Шварц впервые попал в такое место. Раньше он конечно же видел аккуратные воинские захоронения, цивилизованные стены с урнами… Наконец, ритуальное развеивание праха над полями или морем. Но это было там, далеко-далеко…

Здесь же его обступили тысячи глаз варваров с выбитых на мраморе фотографий… Деревца, посаженные когда-то у могил, разрослись и превратили неухоженный погост в настоящий лес.

От обилия крестов, звезд и полумесяцев, множества дат и русских букв Шварцу стало жутко.

— Как-то неправильно здесь, — сказал он, озираясь. Ему казалось, что за ним следят со всех сторон. — Не пойму почему. Неаккуратно, что ли?

— Это еще что! – горько усмехнулась Катя. – Раньше все было еще круче: каждая могила была огорожена. Кто во что горазд. Вплотную. Не пройти, если не знаешь как! Но потом охотники за металлом добрались и сюда. Видишь, многие памятники без табличек? Их тоже посрывали. Когда закончились оградки, столики и скамейки. Теперь остались только камни.

— Но это старые даты смерти! Девяностые, нулевые, десятые, – сказал Шварц. — А ты говорила, что эпидемия началась…

— Погоди, — перебила его Катя. – Мы еще не дошли.

После гужевой дороги, обозначающей видимо межквартальный проезд, сосны и березы сменились рябинами и декоративными ивами. Каменные плиты уже не стояли вертикально, а полностью или частично накрывали могилы. Живые когда-то люди смотрели в грязное безучастное небо.

«Видимо обычай сменился, – подумал Шварц, — или так стало проще: не надо регулярно ухаживать, да и вандалы уже не смогут опрокинуть беззащитный памятник. Только разбить».

Он вспомнил то, что увидел несколько минут назад. Расколотый надвое гранитный обелиск с отсутствующей табличкой, изображением подводной лодки и надписью: «Генеральному конструктору изделия №3642» Александру Максимовичу Полетаеву. Там, где память — смерти нет».

«Какое изделие? – горько думал Шварц. – Консервный нож? Пятое колесо в местной телеге? Какая разница! Кто это помнит? Все разрушено.  Нет… Уж лучше прахом над морем».

***

Неожиданно стало светло: они вышли на большую поляну, даже просеку (высоко над головой еле слышно гудели серо-голубые провода, метрах в трехстах высилась опора ЛЭП). Здесь же, прямо на земле стоял огромный бетонный шар, обезображенный многочисленными нечитаемыми граффити.

Шварц вдруг вспомнил: на фоне таких шаров любили фотографироваться улыбающиеся вахтовики. Он видел подобные селфи много раз. Давно. Сразу после второй эпидемии. Он еще не понимал тогда, в чем прикол.

От шара за горизонт уходил десяток параллельных, грубо заваленных заросшей глиной, траншей, обозначенных кое-где жёлтыми с чёрным табличками.

 — Газопровод? — с надеждой спросил Шварц, уже догадываясь о страшном предназначении этих гигантских борозд.

— Нет, — сказала Катя. — Здесь лежит мой народ.

***

— Здесь лежит мой народ, — повторила она. – Работяги и студенты. Инженеры и технологи.  Врачи и учителя. Менеджеры, водители, чиновники, продавцы. Трудяги, бездельники, умные, глупые. Мужчины, женщины, старики, дети. Ивановы, Кузнецовы, Савельевы, Захаровы… Все они здесь. Это братские могилы. Тогда еще хоть как-то, но хоронили.

И те, кто все это время жил с нами, и чей генотип отличался от нашего, помогали… Тогда они еще помогали. Хотя бы похоронить. Но потом им окончательно все объяснили. И нас даже перестали лечить. Зачем продлевать агонию и тратить ресурсы на обреченных с неправильным локусом? Нас просто стали добивать и сжигать.

— Почему ты так говоришь? Ты же жива?

— Это временно. Нас разом стало очень мало, Шварц. И с каждым годом становится всё меньше. С той эпидемии прошло уже несколько лет, но наши женщины все равно боятся рожать. А жизнь продолжается в детях. А наших мужчин… Ну ты сам всё знаешь. Это геноцид. И после этого нас называют террористами!?

***

— Что-то ты хмурый сегодня, Шварц, — констатировал попавшийся в коридоре Фокс. – Не заболел случаем? Тут это запросто. Не опаздывай, оперативка уже через пять минут.

— Я привит, — хрипло пробормотал Шварц, входя в кабинет, и подумал вдруг: «Что я делаю? Пока не поздно можно ещё заблокировать кнопку самоподрыва тем же скотчем, аккуратно снять этот смертоносный жилет, закрыть его прямо здесь, в кабинете, в своем сейфе (ребятам можно будет сообщить позднее, где лежат ключи и все такое), а самому выйти через западное крыло. Забрать Екатерину и убежать от всех! Туда, куда глаза глядят. За Урал, в Укрэйну, да хоть к китайцам! Люди везде как-то живут. Работают. Влюбляются. Некоторые даже заводят детей. Умирать – не обязательно! Как там было написано?

Всё пепел, призрак, тень и дым.

Исчезнет всё как вихрь пыльный.

И перед смертью мы стоим

И безоружны и бессильны…»

Шварцу вдруг стало неожиданно легко. Он словно бы отпустил весь этот запутанный грязный мир с его кровью, интригами и суетой. Да пошло оно всё! Вся эта политика не стоит цветущей герани на подоконнике! Он подошел к окну. С тополя, стоящего напротив, в кусты голой сирени с воем свалились дерущиеся коты. Осень. Поздняя осень.

***

Рыжий, глядя на экран замотанного изолентой лэптопа, неудовлетворенно покачал головой и повернулся назад:

— Он по-прежнему на уровне третьего этажа. Что-то замешкался твой кавалер. Не будем рисковать! Давай, Катя, жми!

2014 г. Синегорье

***ЯR***

— Тоха! Ты точно уверен, что мы дойдём?

— Дойдём, Эмка! Обязательно дойдём!

— И машина там будет?

— Будет! – двенадцатилетний Тоха всем своим видом внушал уверенность, но на его душе тоже скребли кошки. Только бы дед не соврал! Слишком уж много он поставил на этот поход.

За самовольный выход из сектора взрослым грозила пожизненная ссылка на Семнадцатый Объект. Или гораздо хуже. Всё зависело от судьи. Если скажет «Побег!», то, всё. Шансов нет. Сначала, говорят, на опыты, а потом уже...

На Семнадцатом хоть с полгода-год протянуть можно. Говорят. Поэтому, «несанкционированный выход за пределы» лучше «побега».

Оттого и бежали всегда налегке. Чтобы повода не давать. Ловили всех. Но хитрый Тохин дед говорил, что ничего подобного. «Обрати, — говорит, — внимание, как его привезли. В закрытом мешке. Лица никому не показали. Значит, это не он».

— А кто тогда? – с ужасом спрашивала Тохина мать, отрываясь от швейной машинки.

— Да поймали какого-нибудь счастливца, подальше от нашего сектора, отмудохали и сюда. В назидание, что бежать бесполезно.

Мать с сомнением смотрела на него, укоризненно кивала в сторону детей, играющих на полу, и возвращалась к шитью.

Ткань, как инвалиду-надомнику, ей приносили прямо в блок. Норма была выше, чем у остальных на фабрике. А что ты хотела? Сидишь дома, слушаешь ящик, причем то, что хочешь, а не как все. Да и теплее в жилых блоках на два градуса. Так что не обессудь!

Вечером ей немного помогали подруги – мать Эмки и мать Дрюхи. Эмка и Дрюха днём находились под присмотром Тохиной матери, а точнее самого Тохи.

Детей в секторе было мало. На сегодняшний день младше семи – ни одного. Все родители сходили на обработку. А что нищету плодить? Вот то-то же!

Школа размещалась в третьем корпусе. Полноценная, пятилетка. Учили хорошо. Математике, языку, истинной религии, законодательству риджена, основам ремесел, да всякой ерунде типа всемирной истории…Полдня занимались, полдня работали на грибах или по клинингу.

Тех, кто плохо учился, после школы отправляли не на завод или фабрику, а на ферму в каком-то далеком риджене. И больше про них никто не слышал. Маленький Дрюха считал, что там наверняка гораздо лучше, вот его отец и не возвращается назад. Поэтому в школе он тоже не старался.

Дед, пока был жив, дополнительно натаскивал Тоху по запрещенному письменному русскому. На устном пока еще многие общались в семьях.

 — Пригодится, — говорил дед, — обязательно должно пригодиться.

Получалось у Тохи плохо. Буквы, конечно, он выучил быстро. А что? Буквы как буквы, много знакомых, некоторые так и звучат похоже. Вот только «Я» он часто писал как привычную «R».

Читать же было сложно. Да еще корявый дедов почерк! На компьютерах он, видите ли, всю сознательную жизнь. Или бессознательную, как он любил добавлять. Как это было связано, Тоха не понимал, а спросить стеснялся. Он видел маленькие компьютеры несколько раз в жизни, и текст там вводился исключительно голосом. Корректирующие стилусы и манипуляторы использовались только в управе, но дед принципиально не смог бы никогда там работать. Странно это все. И каракули его разбирать совсем лениво.

Со спрятанной когда-то дедом, ободранной и обгоревшей по краям, тонкой книжкой на трёх языках (на родном, на русском и ещё на каком-то странном, внешне похожем на шелуху от крипса) дела шли лучше. Там был нарисован большой белый ящик с кнопками, и шло его пространное описание. Идиотская, надо сказать книжка, но мало ли кто про что писал. Дурных выдумщиков тогда видно было множество.

«За неимением других книг, — сказал дед — и такая сойдет. Давай-ка от сих до сих…»

С книжкой было проще, но и то, непонятные слова про «копир» Тоха читал, как и написано, причем русскую «эР» заменял звуком «П». Коупип, одним словом. Помогало то, что часть текста на английском сохранилась, и Тоха понимал, о чем примерно идет речь. «Не вставляйте пальцы, не грызите провод…» Идиоты, чего уж там! Дед строго-настрого запретил говорить кому-либо об этой фантастической книжке. Тоха знал, что не поздоровится – дед про такое никогда не шутил.

Говорить всё-таки было не в пример легче, тем более, что русские слова богато перемежались англицизмами, аббревиатурами с давно позабытой расшифровкой и универсальным матом.

-Бялорус ты! – непонятно ругался дед, — Олбанец хренов!

Думал Тоха только на инглише. Мать и дед (с ужасом) признавались в том же.

— У меня коктейль в голове, — говорил дед, — и его я с трудом, но еще как-то, да структурирую. А вот что дальше…Книгу бы. Хорошую толстую книгу. Чехова. Или Пушкина. Да любую, хоть учебник по пчеловодству, только б нашу!

            И он надолго замолкал.

Сначала Тоха пытался убедить деда, что все эти рассказы про великих русских писателей и поэтов — выдуманные в двадцатом веке бредни. Мифы о никогда не существовавших цивилизациях, сочиненные небольшими вымирающими народами. А правда в том, что существовали адаптированные переводы великих авторов на русский, причем (явно для утешения) мало похожие на англоязычный оригинал. Есть же доказательства. На одиннадцатом этаже пятого корпуса громадная библиотека – семь тысяч книг! Говорят, самая большая в риджене. Да что буки, кому они сдались даже на инглише!

            На всемирной истории тичер рассказывал, что в управе есть специальный слот, через который он выгружает видеоуроки и инструкции. Не только для школы, но и для персонала сектора. Так вот, он своими глазами видел, какую ерунду порой несут недолеченные вырожденцы. Их послушать, так многое раньше было совсем не так уж плохо… как на самом деле. И про несуществующие огромные страны, и про отдельные жилища на каждую семью с мобилями для каждого. Вырожденцы могли даже свои тексты к чужим песням придумывать! Причем очень складно.

            Тохе всё это было до боли знакомо. Дед и парочка его приятелей любили попеть. Нигги отлично танцуют, а наши складно словоплётничают. Тем более, что таких дурацких слов может и не было никогда! Просто кто-то поёт: «Хай-хэй, э-ге-гей» или «Лай-ла-лай», а наши старичьё какую-то ерунду: «Владимир ски сэнтрал… ветер северный. Этапа дотвери… злонамеренно». Или другую ерунду: «Призрачна всё в Этамирре бушующе-е-е... Ест только Мик, за него и держись! Ест только Мик междупрошлое будущи, и Менаон называет за жизнь»!

Песня про сытого и надёжного Мика из Этамирры нравилась Тохе больше, чем про лыжный вокзал. Жалко, что стариканы не знали эту песню в оригинале на английском. Они и на русском-то помнили только один куплет, как сами признавались. И спросить, мол, не у кого. Ага! Просто фантазии на большее не хватило.

            Мать так и говорила. Может, шутила? Но при таких насмешках у деда почти всегда начинались истерики, и Тоха только лениво слушал. «Да я! Да мы! Да всех! Если б — кабы б! Люля б — кебаб, фак-перефак!..»

            В школе об этом предупреждали. Не реагировать. Последствия старых вакцинаций. Пусть фантазируют. Дед даже родился в этом веке, что он мог знать про двадцатый, а уж тем более про восемнадцатый-девятнадцатый?! То-то!

Да и сам он по воскресеньям признавался: «Да много ли я нормальной-то жизни видел?» Тоха с матерью знали эту шарманку наизусть.

— Женился в двадцать лет. Ипотеку — не дали. Жили… как дураки… Эх, даже ребенка… и то не успел заделать.

Детей у него не было. Мать Тохи являлась дочерью его двадцатисемилетней жены. От первого брака. Тоха так и не понял, что это означало.

Брак! Брак. Он представлял себе большого ущербного рыхлого мужчину, такого как мистер Фицкер из управы. Тот тоже был какой-то бракованный, как мать, но только по-другому. Мать Тохи не могла нормально ходить, а мистер Фицкер не мог нормально делать любовь. Дед ругался за это слово, поясняя про что-то свое, совершенно непонятное по смыслу, но альтернативные обозначения в секторе не приживались. А сэкес, как говорили старшие ребята, это вообще-то другое. Тоха видел.

Мистер Фицкер всё делал не так как усталые мужчины из их сектора. По субботам он приходил к Дрюхиной матери, и пацаны часто подглядывали. Мистер Фицкер знал об этом и даже подмигивал им. Похоже, ему это всё нравилось. А мать Дрюхи снимала свои толстые очки и вообще ничего не замечала.

У Тохиной матери не было никого. Всех ухажеров после гибели отца разогнал дед, а потом и здоровья не стало. Она жадно слушала рассказы выпивших подруг. Но подслушивающие дети знали, что Дрюхина мать точно все перевирает.

            Дед тоже любил поддать, как он говорил. В их секторе в День Освобождения и вечером субботы отоваривали регулярные талоны на спирт. Говорили, что на юге такого нет. Там как будто остались только спецсигареты. Но для всех. Наверное, врали.

            В шопе на первом этаже продавались разноцветные таблетки, которые надо было бросать в бутылку. Дед покупал самые дорогие – «Виски Люксен». Мать ругалась. Половину своего спирта она обменивала на продуктовые талоны.

Тоха знал к кому бежать тридцатого числа для обмена. Не однажды его пытался побить сын алкоголика Тимура, но он был дохловатый, хоть и старше, и Тоха отбивался. «Питаться надо нормально», как говорила мать, а потом уж лезть на рожон!

            По бумажкам с красно-синим логотипом могли отоварить любого предъявителя. Поэтому талоны часто крали, грабить в открытую все же боялись – везде камеры, за насилие над свободной личностью можно было загреметь на Семнадцатый. А там… Ну, вы уже знаете. Там даже защита надолго не поможет.

            Дед всегда зло смеялся над словом «свобода». Говорил, что применяемые меры биобезопасности и связанные с этим ограничения по перемещениям и режиму – фикшн и *ерня полная.

«Х*рнёй полной» он называл почти всё, и Тоха не обращал на слова деда внимания. Тем более, что незадолго до смерти тот вдруг признался, что и раньше были «те же яйца, сбоку бантик, в декорациях других».

«Та же, — говорит, — схема, хрен куда с колеи выпрыгнешь! Иэнэнку-то с тех пор ведь одну и ту же ношу… Да и жрали мы тогда такое же дерьмо, как и сейчас».

— Дурак ты дед! – возражал ему Тоха. – Никакое это не дерьмо, а очень даже вкусно! Особенно, «Еда-курица» и «Десерт-сгустчонка со свинским лярдом»!

— А ты видел этих куриц? – горячился дед.

— Конечно! — фыркал возмущенно Тоха, — Нас же от школы водили на ферму в семиэтажке. Я рассказывал, ты опять забыл? На профподготовку. Там было много бройлерс. Каждый сидел в такой огромной бутылке, голова была внутри горлышка с утолщением и запрокинута вверх. И почти все глазами тупыми сквозь пластик зыркали! А из клюва торчал прозрачный шланг для кормления. И из ассы… прости, зада, тоже.

— Тот же самый? — усмехнулся дед

— Кто тот же самый? – не понял Тоха.

— Ну, шланг-то? С зада на перед — безотходная ж технология! – подмигивал дед, и Тоха понимал, что тот шутит. Конечно же, у курей есть свой фекализатор. Наверняка есть. У нас вон в «ВиСи» на этаже стоят аж несколько, урчат, делают прекрасные брикеты для бойлера. Жидкая фракция удобряет грибы, разводимые на опилках в бэйсменте. Наука!

            Тохе та экскурсия не понравилась. Запах ужасный, шум. Глаза эти, почки, желудки, порубленные когтистые лапы, запаянные в пластик. То ли дело на заводе! Особенно в светлом цеху.

Он так и не понял, что за блестящие железки выскакивали из станков на длинные ленты. Станки были старые. Тоха тогда заметил, что на многих из них закрашены знакомые русские буквы, выпукло проступающие сквозь серую эмаль. Когда он поделился этим с дедом, тот сказал, что всем им в риджене дают жить, пока живы эти станки. Что он имел в виду, Тоха не понял и, видимо, больше так никогда и не узнает.

Деда увезли в седьмой корпус, в котором находился хоспис, через полгода после того, как выяснилось, что он не проходил вакцинацию двадцать лет назад. На самом деле её не прошли целиком многие из вырожденцев, об этом знали, но молчали. Иначе, откуда б у них были эти навязчивые идеи и ложные воспоминания? Да и что с них взять, подумаешь, брюзжат.

Просто хитрый Тохин дед в свое время подделал документы о первичной вакцинации и считал, что избежал многих последующих проблем со здоровьем.

            «Зато я почти всё помню», — вот так непонятно сказал он как-то ночью Тохиной матери. Тоха не спал тогда. Слушал взрослых, смотрел на луну в зарешеченном с целью безопасности окне. Думал.

Свет в корпусах и на улицах гасили ровно в 23:00, и если не было ночных проверок, то включали только в 5:55. Проснувшись, надо было успеть разогреть еду, поесть и собраться. Полседьмого межэтажные лестницы уже гудели от ботов спешащих на работу людей. На выходе из корпуса каждый подставлял свою поллитровую термокружку под дозатор с бодрящим кофейным напитком. За это уже много лет отвечал Тохин дед.

            Считалось, что напиток из Тохиного корпуса чем-то интереснее соседских аналогов, и к ним забегали особо гурманистые соседи и даже мистеры из управы. Возможно, так и было – Тоха знал, что дед не соблюдал положенный регламент варки, а выданными ингредиентами распоряжался как собственным спиртом. Зато он тайком докладывал в керамический бак кофеварки сублимат корней жёлтых одуванов и кору с соседней лесопилки.

— Чё же, Джонни, не везёт-то тебе так? – издевался дед над знакомым мистером, приходящим к нему в обед на остатки утреннего кофе, — нравится начальству тебя в нашей дыре мариновать?

Мистер работал на контроле периметра уже пятый год, жена на родине его бросила, так и не дождавшись перевода в страну с нормальным климатом. С дедом они мутили бизнес. Тоха видел, как иногда мистер, озираясь, давал деду свой коммуникатор, а тот непонятно по-русски кричал невидимому собеседнику:

— Шиша, не биби мне, я знаю, что ты сможешь, у вас в соседнем секторе это есть. Заченчим через моего толстопуза. Его четвертина, как всегда, тебе треть. Чего? Калабор ты хренов, придут вот наши! Че ты там ржешь? Придут-придут!

Отключался, менялся в лице и добавлял горько в сторону: «Придут, бля! Пешком с Марса…»

***

– Далеко еще, Тоха?

Эмка начал уставать. Разница в два года в этом возрасте сказывалась сильнее, чем у старших ребят. Да и перенервничали на периметре. Но дедово наследство сработало нормально – рамка пропустила ребят с левыми чипами как обычных транзитных работяг. Тоха только настоял на том, чтобы Эмка надел на боты съёмную тройную подошву – допуск по росту в футах и дюймах был неизвестен, и ребята подстраховались.

Граница соседнего сектора начиналась через пятнадцать миль. Они прошли около пяти. А ведь еще возвращаться. Тоха решил сделать привал и свернул с заросшей тропинки на поляну.

— Уже недалеко, Эмка, вон там за горкой должна быть небольшая роща с белыми деревьями, забыл, как называются, у нас в секторе они не растут. Дальше должны стоять сгоревшие пятиэтажные корпуса. А около них есть старые хранилища для маленьких мобилей. Наш — под номером «7».

— А если там нет уже номеров? Сорок лет прошло почти.

— А что мы до семи сосчитать не сможем? Скажешь тоже! Найдём!

            Солнце уже поднялось, разгоняя осеннюю хмарь. Пожухлая листва с высоких сучковатых деревьев напоминала хлопья перезревших подвальных грибов.

Но пахло здесь, за периметром, совершенно по-другому. Чем-то новым, торжественным. Тоха вдохнул поглубже, и у него закружилась голова.

***

— Подожди, — попросил Эмка, и Тоха опустил рогатку. – Он вроде не злой, давай посмотрим!

Зверь явно не был доггером. Догги, если говорить правильно, но Тоха в последнее время все чаще говорил как покойный дед. Доггеры, янкеры, коллаборы…

Доггеров, причем разных, даже добрых, Тоха видел. Некоторые прыгали очень высоко. Но, ни один их вид не умел карабкаться по деревьям.

Зверь внимательно смотрел на мальчишек, по-прежнему не выпуская придушенного мауса изо рта. Возможно, он впервые увидел таких маленьких людей.

— Эй, зверь! – попросил Эмка, — Отдай нам мауса, мы его высушим и сварим потом. А ты вон, какой ловкий, себе ещё наловишь!

— Ага, щас, — засмеялся Тоха. — Он его к себе домой унесет, может у него там детки есть или жена больная. Это ты себе наловишь.

— У нас в корпусе уже давно маусов нет. Я последний раз из них бульон пил года два назад.

— У нас тоже нет, но в бэйсменте встречаются. Только туда не попасть просто так.

— Это потому что у вас там грибы, а у нас просто склад от фабрики.

— Маусы же обожают тинсулейт!— удивился Тоха.

— Поэтому их и отпугивают оттуда беззвучными сиренами, — пояснил Эмка. – О! Я придумал, как можно назвать этого зверя: маусхантер! Классно?

— Интересно б узнать, как его зовут на самом деле. Кстати, знаешь, как по-русски будет маус?

— Как, Тоха? Скажи!

Тоха заулыбался и выдавил:

— Миишшь!

Ребята покатились со смеху. Маусхантер недовольно косил зелёным глазом, контролируя ситуацию. Пепельная пушистая шуба его развевалась на холодном ветру. Листьев на странном дереве почти не было и зверю явно становилось неуютно.

— Ладно, пока, Маусхантер! – вздохнул Тоха, увлекая за собой Эмку. – Может быть, еще увидимся!

Пройдя с полсотни шагов, они оглянулись. Но серого комка на дереве уже не было.

— Удрал,—  прошептал Эмка, — убежал хороший зверь… Но, я тебя запомнил. Вот вернёмся, я нарисую тебя. Я тебя хорошо запомнил, красивый Маусхантер: умные глазки, пушистый хвост, смешные треугольные ушки. Вернёмся, поменяю талоны на бумагу, и обязательно нарисую.

-А там есть бумага? – вдруг спохватился он. – Ты спрашивал деда, Тоха?

— Дед сказал так: «И копир, и папир. Отличная машина. Новая». Значит, есть, — отмахнулся Тоха. — Он её спрятал в специальной яме для ремонта мобилей.

— У твоего деда был мобиль? – изумился Эмка. — Как у мистера Колина?

— Нет, но он умел ездить и ему давал свой мобиль его отец. Мой как бы прадед. Тогда были другие мобили. И их было очень много. Дед говорил, что почти у каждого. Врал, конечно, но все равно интересно.

— А ты не думаешь, что и про эту машину он придумал?

— Нет, Эмка! Я несколько лет подряд вот этими вот глазами читал про эту машину. И по-русски, и по-английски. Думал, что это просто глупая книжка. Там не хватало страниц, и она была обгорелая, но я на всю жизнь запомнил, куда следует класть наши талоны и какие кнопки нажимать. Дед сказал, что унес с работы и спрятал в яму почти такую же.

— Зачем?

— Не знаю, я так понял, что больше нечего было унести, а может у него были какие-то мысли. Дед был хитрый, ты же знаешь. Но, он точно не врал. Когда в школе показывали старые хроники, там, на развалинах Москова, промелькнула такая же машина, только разбитая и вокруг валялись листы бумаги с одинаковыми рисунками. Я поделился с дедом, а его тогда уже принудительно лечили, и он мне всё это рассказал. И заплакал. И еще он сказал, что Москов – это был главный русский город.

— Да ну, Тоха, сказанул тоже! Где этот Москов, а где мы! Другая страна! Известно же, что русиши и татаре всегда жили здесь, в лесогорах нашего риджена. Пили спирт и ели лярд порков. Поэтому нам до сих пор и выдаются спецталоны.

—  Порка вкусная! – согласился Тоха, вздохнув, — Но «Еда курица» лучше. Я кстати взял её всего два туба, чтобы, если попадёмся, не подумали, что мы навсегда убегали. Но, нам нельзя попадаться!

— Нельзя, — тихо повторил Эмка, думая о чём-то своём. — А все равно как было бы здорово, если б у нас был свой риджен с большим городом! И никаких мистеров!

— Дед тоже так говорил. А мать на него шипела и дразнила: «Хотело Ярило, да только забыло!». У деда русское имя когда-то было Яро Слау…

Тоха отвернулся и потёр глаза. Ветер усиливался.

—  Доберёмся до машины и сделаем много-много талонов! – размечтался Эмка. – Вернёмся и наедимся до отвала.

— Нет, так нельзя, — строго сказал Тоха. — Надо будет спрятать, а доставать понемногу, и отдавать матерям.

Эмка вздохнул. Я все равно тебя нарисую, Маусхантер!

Небо над ними взревело, тяжелый транспортник с Семнадцатого ушёл за облака. Начинался дождь.

2014 г. Синегорье