Merd

Поздравляю всех! Да будет собес милосерден у вам.

Где конкурсы, блять?! Где деньги молодым и талантливым? Что за невнятное говно вместо сайта?

Salisbury new Sarum Wiltshire

 

 

А что едите на завтрак Вы , папуасы?

7. Печали бабки Вахоровой.

Ближе к четырем часам пополудни прерывая скуку отставного флейтиста, за стеной вырос шум потасовки. Кряхтение, разрываемое немецкими ругательствами по прошествии небольшого времени разрешилось сильным ударом в дверь бывшего архива. После чего она распахнулась и, отчаянно кудахча, в помещении образовалась взъерошенная бабка Вахорова.

- Куда вы меня тащите, ироды, эт самое! – возмутилась пришелица, и, громко собрав жижу в носу, плюнула на захлопнувшуюся дверь. – Чтоб вас чесотка с паршей не оставляли. Чтоб у вас поотсыхало и неприсыхало. Отродье проклятое, эт самое! Сарданапалы!

Закончив программную речь, она с достоинством протопала к коротавшему время у окна, арестанту.

- Сидишь, эт самое? – посопев на обиды, спросила бабка.

- Сижу, пани Вахорова.- констатировал пан Штычка. – Заарестовали, стало быть, вас?

- Ироды. – определила та. – Вот дерьмище-то, эт самое!

- Ага, - согласился собеседник и по праву радушного хозяина засуетился, устраивая гостью поудобнее,- сидайте пани на стулку. Посидим хоть покалякаем, а то совсем уж скука давит. Вас, предположим, за что взяли?

Из рассказа приунывшей старухи следовало, что когда немцы расположились у городской управы и полевые кухни их принялись готовить обед, вороватая бабка Вахорова, тершаяся у котлов, попыталась присвоить полмешка крупы – сечки, по недосмотру оказавшихся на ее пути.

- Кровопивцы. Полмешка пожалели для бабушки! Эт самое. У самих-то ряхи, ряхи их видали, пан? Трескаются уже по перекорму, а туда же. Хальту этого заорали, шайсен, говорят, щяс тебя будем. Щяйсен- вляйсен, эт самое.- передразнила она кого-то. – Немчура- кровососы. Убийцы. Что бы им пусто было. Чтобы у них детки все черные рождались, как у пана Митковского. Ужо поразит их Господь скверной на головы. Закидает их моровыми язвами и саранчой, эт самое.

Закончив кары пожеланием всему батальону сгореть в аду, добрая старушка, наконец, успокоилась и принялась расспрашивать Штычку о его делах.

- Тебя то за что взяли, пан? – поинтересовалась она, - Шухеру какого им наделал, небось?

- Я, пани Вахорова, в некотором роде за шпиона принят. По недопониманию. Говорят, что ежели кальсоны не получал под Бильгораем, шпион ты как есть, шпион. Вот не знаю, что сказать им про кальсоны эти. Не получал я их. Бес попутал тогда.

- Наври, - убеждено посоветовала бабка, - Скажи, получал, но сносил ужо, эт самое. Где сносил, не помню, как сносил, не помню. Скажи им, пьян был, потерян меж обстоятельств душевных. У меня младшенький, Томашек который, промеж этих дел попал однажды. Он у меня способный по ювелирному делу. Комиссовали у одного пана в Кутно часы золотые с цепочкой. Хорошие часы, про между прочим, пять целковых отвалили за них. Томашек то мой ангелочек святый не при деле, ясны день. Ужо таскали его, таскали, пан, к начальнику сыска таскали, на Божи очи. Нет, говорит, не был, не присутствовал, пьян был в дымину. У «Черного Козла» выпивал. Выпустили через неделю. На такие дела упорство надо иметь.

- На то у них документ имеется, - с горечью объяснил музыкант, – за печатями подписями.

- Документ это худо, пан. Пришьют и вышьют, как пить дать. Тут подумать нужно тщательно, эт самое. Серьезность эту мозговать надо. – Вахорова задумчиво пожевала свои усы, - А то сказать не мое, не видел ничего. Подкинули мне по незнанию. Вот вам крест святой, тверди им, не знаю эту бумажку, век не видывал, шел до дому, ничего не ведаю про те дела.

- А то, пани, будемо подождать до разрешения. Чай, найдут правду. По протоколу все запишут. – успокоил ее Леонард, - Человек за правду еще никогда не пропадал, при любой власти. Бо правда, то несокрушимое, что есть в нашей жизни. Совершено неможно пропасть про меж такого, истинно вам говорю- утверждаю.

- Ну-то и ладно, пан. – согласилась бабка и замолчала, хохлясь на стуле, как несушка в птичнике. Ветер, набравший к вечеру силу, выл по улице, покрикивал истошно, путался в голых черных ветвях вишен. Летел снег белой пеленой, да копошились за стенами баварцы, гортанно перекликаясь на своем невозможном языке. Бродили часовые у управы, а доктор Смела закутанный в праздничную простыню, с ненавистью разглядывал полевые кухни и возы, засыпаемые снегом на площади.

«И не пощадит вас око Мое, и не помилую. По путям вашим воздам вам, и мерзости ваши с вами будут; и узнаете, что Я Господь каратель» - подумал окруженный темнотой доктор. На что, немецкие пехотинцы, играющие в «леща» зале приемов городского главы ничего не ответили. Разочаровано покрутившись у окна еще пару минут, Смела, отбыл в неизвестность.

Время тянулось медленно. Через пару часов скучного молчания, в ходе которых отставной флейтист размышлял, выдадут ему кальсоны или нет, за дверью арестантской загремели запоры.

- Ауфзуштехен! – заорал, появившийся в помещении оберфельдфебель. – Вставать!

Пан Штычка незамедлительно вскочил со стула и вытянулся навстречу входившему в пыльный архив полковнику фон Фричу, которого сопровождали качающиеся обер-лейтенант Шеффер и рыжеусый капитан Нойман. За спинами вошедших, скромно маячил городской голова, одетый в шикарное смушковое пальто и черный шапокляк. Пан Кулонский был пьян и с головы до ног облит каким-то ликером исторгающим приторный парфюмерный запах. Вид гостей предполагал, что они уже слабо понимали, где находятся и по пьяной лавочке бродили по зданию с целью развлечься.

-Вер ду? –обратился командир батальона к музыканту, путаясь в слогах.

- Не понимаю, извиняюсь, вашевысокоблагородие пан офицер полковник. Ежели что, то я по кальсонному делу. Нахожусь под арестом до выяснения обстоятельств. Кальсонен, вашвысокоблагородь. Под Бильгораем не выдали, осмелюсь просить выдать, раз уж такое дело.

- Идиот, да? – перешел на русский его высокоблагородие. - Кто таков?

- Музыкант Леонард Штычка. Вы, наверное, позабыли, так нижайше докладываю….

- О, музыкант!- воссиял полковник и обратился к Кулонскому, – Пан бургомистр, есть у вас тут, мгм… в магистрате, что нибудь музыкальное? Скучно как-то без музыки. И женщин тут у вас нет.

- На тот случай фортепьяно имеется, герр полковник, - подобострастно заблеял голова и качнулся, ухватившись за дверной косяк.- На втором этаже, фирмы «Гарлинг», из Берлину выписывали. Сто шестьдесят рубликов-с. Люблю я это немецкое, не чета нашему качеству!

- Ну, так пойдемте, господа. Пусть человек нам сыграет. – благодушно заявил фон Фрич. После чего перевел смысл диалога молчавшим офицерам.

Бросавший на музыканта злые взгляды, борющийся с тошнотой обер-лейтенант Шеффер, взял его за рукав и жарко зашептал в торчащие из уха волосы.

- Осмелюсь доложить, господин полковник, этот человек шпион. Задержан в Городе с секретным документом.- наябедничал он.- Подозрительно себя ведет, в ходе допроса выяснилось…

- Бросьте, господин лейтенант, - оборвал его фон Фрич , сознательно понижая в звании надоедливого Шеффера, - Какие шпионы? Вечно вам мерещится, черт знает что. В Лукавеце заставили меня повесить того трактирщика. Как тобишь его? – полковник пощелкал пальцами, вспоминая, - Ясиновского? Повесили, и что? Неделю принуждены были пить картофелевку, запасы то его так и не разыскали, а господин лейтенант? Кто мне обещал разыскать, не вы, нет? Нет у вас понятия. Смуту сеете на освобожденных территориях. Завтра эти дикари поднимутся из-за нашей беспощадности, и в спину ударят. Что будем делать, господин лейтенант? Молчите? У кого рота под Нагачевым, вместо того чтобы атаковать противника была наполовину пьяна, а другая половина разбежалась по селу? Черти что творится, а вы шпионов ищете! А еще первый присягнули республике!

Недавняя присяга была для офицеров батальона как бельмо на глазу, полковник давил на больную мозоль. И, если для рядовых, дело обошлось невнятным бормотанием в строю перед флагом, то начальствующий состав второй месяц наблюдался в некоторой растерянности, подобно тому, каковую испытывает человек через много лет обнаруживший, что ему плевали в кашу.

Шапки долой! Шапки долой!- Неслось по серым шеренгам. Полковник потеряно бормотал текст, удерживая трепыхающийся листик стынущими руками и, по прошествии некоторого времени, троекратное «Хох!», сделало бессмысленными понятия «кайзер» и «фатерлянд». Все случилось как-то обыденно: ветер, трепавший знамена, холод, вырывающий пар от дыхания, серая масса солдат и идиотский энтузиазм Шеффера громче всех произносившего слова присяги. Упущенная из рук, разбитая на бесконечное множество осколков власть потребовала невероятного количества проливаемой упорствующими патриотами крови. Кто-то клеил ее, скрупулезно прилаживая одну часть к другой, привычная форма менялась, и к этим изменениям еще надо было привыкнуть. Или умереть бог знает за что.

– Капитан Нойман! – обратился его высокоблагородие к рыжеусому.

- Яа! – разлепил веки тот.

- В музыкантскую команду этого,- фон Фрич поболтал в воздухе неверной рукой. – Штычку зачислите. Примите на довольствие, выдайте форму. Будет играть нам для поднятия боевого духа солдат.

- Осмелюсь доложить, господин полковник, нет у нас музыкантской команды.- сообщил черкающий в книжечке Нойман. – по штату не предусмотрена. Из музыкальных инструментов только гитара во второй роте.

- Устройте это как нибудь. Остальных арестованных накормить и выгнать. Некогда разбираться, послезавтра выдвигаемся. – отрезал фон Фрич и, подобно любому самодуру, остывши к недавним мыслям своим о музыкальных развлечениях, обратился к липкому пану голове. – А не пропустить ли нам еще, по случаю вашего назначения? А, господин бургомистр?

- А это завсегда мы готовы. По случаю праздника-то такого. Уж как готовились пан офицер полковник! Как готовились к освобождению! – голова верноподданнически икнул.- Участок полицейский поперестраиваем своими силами. Марафет наводим, чтобы, стало быть, для порядку все готово было. Уж очень скучали по порядкам. Более скуки нет на белом свете, как скучали! Пан музыкант не даст соврать.

Стоящий во фрунт Штычка согласно кивнул:

- Мы вашевысокоблагородь, вроде того кровельщика с Краковца. Он еще до войны как на леса лез, так завсегда в карман пару гвоздей ставил. Пригодится мож, говорил, а то с лесов- то несподручно слазить на раз. А то вынул с кармашка да прибил где надо. Предусмотрительный был аж страшно какой. Ему говорят, брось ты Войцех, на кой тебе запас? Так нет, упорный человек был. Потом, как есть свалился с кровли, его этими гвоздями и понатыкало, чисто ежа. А еще наверх молоток упал. Помер, стало быть, но запас при нем остался. А даже очень и пригодился запас тот, когда гроб сколачивали, прибытку поимели на полтора целковых. Вы вашвысокблагородие сами посчитайте,- флейтист принялся загибать пальцы, - доски струганной на полтора рубля купили всего-то. Ткани, суконки черной и еще хватило….

- Брось ты, братец. - миролюбиво прервал его фон Фрич. – Готовься. Послезавтра выступаем. Будешь нам играть на привалах. Абтретен!

С этими словами офицер развернулся и вышел вон. За ним потянулись удрученый обер-лейтенант Шеффер и спящий Нойман. Кулонский, несколько задержавшись, помялся в дверном проеме и глупо произнес:

-Добрый вечер, пани Вахорова! Вот так вот.. Порядок теперь у нас.

На это бабка что-то прошипела из своего тулупа, пыльные вишенки на ее кокетливой шляпке затрепетали. А музыканту показалось, что добросердечная старушка говорит нелицеприятные вещи о пане бургомистре. Тот, качнувшись на пороге, несуразно сделал ручкой и отбыл. Тучи, бежавшие по небосклону над паном Штычкой, таким невероятным образом рассеялись, и он устроился на полу, ожидая дальнейших событий. Которые не замедлили быть.

Через минуту после ухода вышестоящего начальства в архив залетел недовольно бормочущий оберфельдфебель Креймер выгнавший арестованную Вахорову взашей. Бойкая бабушка понявшая, что ужин ей не светит, упиралась, призывая гнев Господень на голову усатого пехотинца, но тот был неумолим.

- Ди альте хексе. – прокряхтел он, отвешивая бабке пинок. Хлопнула дверь и арестантская опустела.

Пройдясь из угла в угол, пару раз Штычка примостился на полу у стены, где поменьше дуло от окна и, неожиданно для себя, уснул. За окном выла метель, пронося над городом снег. Выпивали в кабинете у городского головы офицеры, сам пан бургомистр в сильном подпитии тряс головой и нес всякие глупости о новых порядках, а голодному Леонарду снились вкусные вещи: журек и клопсики. И еще пани Анна в сиреневом дезабилье.

- Я на пять лет вас старше, Леонард. – говорила пани Смиловиц и улыбалась. – Вам веник купить надо. Без веника этого никак нельзя нам встречаться, непорядок этот без веника–то!

- А то всенепременно, пани. – отвечал ей музыкант. – Тот предмет завсегда в любви нужен. Доложу я вам, любезная Анна, что самые лучшие веники делают в Ляшках. Загляденье одно, а не веники! Красят их луковой шелухой, и вымачивают три недели. Сносу нет той приспособе. Уж и поют как, когда делают! Все у них песни эти хорошие. Я вам даже спеть сейчас могу…

На этом моменте, Леонарду приснился неожиданный как все мужья пан Смиловиц. Усы супруга пани Анны воинственно топорщились, а проткнутая красной звездой папаха сидела несколько набекрень.

- Я вам сейчас буду бить рожу, пан Штычка, со всей своей пролетарской революционной ненавистью.- объявил усатый пришелец. – Нету вам правды оправдания, на чужих жен заглядывать. Контрреволюцию разводите, ажно усы мне от гнева судорогой сводит.

Продемонстрировав, как выглядят сведенные усы, ревнивец отбыл из сна пана Штычки, по пути прихватив улыбающуюся супругу. Мелькнули сиреневые кружева, и из мрака выступил полковник фон Фрич оснащенный потертой гитарой.

-То, что выпьем за семь дней,
Не влезет ни в кружку, ни в бочку!
Мы выпьем все за семь дней!
Останется пива немножко

Пива немного. Темного кружка
Эхей! Под глазом мешочек. Подружка,
Выпьем вместе!

- пел его высокоблагородие и дирижировал взятой за гриф гитарой,- подтягивай, братец! Совсем скучно тут у тебя без музыки!

- Я, вашевысокоблагородие слов то не знаю, сильно извиняюсь, - ответил ему Леонард, - а пиво люблю. Я его много могу выпить за один присест. Помню, на ярмарке в Варшаве привозили. Так неудобство одно – отхожих мест непредусмотрено было. Столько всего перегадили, извиняюсь за грубость. Чисто дождь прошел. Даже генерал губернатору в парадном изволили. Шуму было! А подозрение пало на художника Станиского, до чрезвычайности художественно было наделано. Вроде как корабль плывет, и паруса не ем. Все так живенько нарисовано было, чисто картина, хоть сейчас в рамку и продать. 

- А ты не сомневайся, братец, теперь здесь порядок будет. Нужников построим, пива тоже завезем. Каждому – отхожее место и бочка пива. Для того и сражаемся не щадя живота своего. – заверил его полковник и упорхнул прочь разгоняя гитарой сгустившуюся сонную муть. А Леонард подумал- « Как же это все таки хорошо, если наступит порядок и у каждого будет свое отхожее и бочка пива». Мир, сорванный с петель, медленно вращался под ним, планета летела в зябком холоде декабря. Где-то шагали обозы, перекликались часовые и спали люди, счастье которых было не за горами.

Граф Подмышкин

Наблюдаю за вами, папуасы, скрозь дымку прожитых лет. Сижу в теплом пледе и чувяках, грея ноутбуком мошонку и думаю. А ведь вы были прекрасными детьми когда то ! Всеми этими мальчиками, девочками, щенками, котятами, птенцами и даже спорами инопланетной жизни. в соплях и сбитых коленках, богатыми и одновременно нищими , берегущими свои жалкие сокровища- мелочь на жвачку, пластилин и игрушки. 

 

И кем вы стали, папуасы?! Кем? Половозрелыми и мудрыми кретинами предсобесной свежести. Лучше бы вы оставались детьми.

 

продаются детские ботиночки, неношеные.

 

Вы там держитесь, ребята. спасайте жизни гименопластику делайте, что у вас там в меню еще. короче, поклон вам всем, хоть вы и мудаки бываете.

Ну и как они прошли, а? Интересный вопрос, Вадик! Ой, какой интересный. Айдар со своей махрой опять в невменозе наверно. Все как один колются промедолом и курят драп. Коматозники, бляха муха. Хер с ним, с Айдаром, конечно, однажды он проснется не там где планировал. Удивят его местные. До полного изумления удивят. По сегодняшней жизни, даже в сортир надобно ходить, предварительно в очко глянув, вдруг там твой заклятый друг обустроился с комфортом? Вдруг ему только твоей задницы не хватает, для полного восторга? Это понимать надо. Невеселые времена, совсем невеселые. Праздник – не праздник. Жизнь – не жизнь. Существование. Между небом и землей. Никакого покоя на этой земле. Никакого. И спать хочется. Я рассматриваю руку пятилетнего мальчика. Нехорошая рука, прямо скажем. Плечо вздулось и посинело. Увидев хирургические ножницы, он ревет. Силы в нем немного, но это мешает. Я боюсь его поранить и успокаиваю, выкладывая почти весь свой запас: - Нохче у? Дац кхэра. – и протягиваю узел из капельницы отдаленно напоминающий собаку. – Смотри, джигит, жал. Жал! Понимаешь? Он ревет еще громче. Из –за занавески отделяющей процедурную от приемного выглядывает озабоченная Романова. - Чо тут? - Мать позови, не дается он. Пацан, что-то лопочет, опасливо косясь на ножницы. В глазах его слезы. Вот тебе и новый год, доктор Мезенцев. Вчера был. И раненых вчера было чуть более чем до дохрена. Праздник как-никак и голова гудит по- взрослому. После четырнадцати часов перевязок и прочих пряников. Все-таки, как они прошли через охранение? Завтра поговорю с Соломатиным, он Айдару поставит клистир. Для прочистки совести. - Татьяна Евгеньевна! – кричу я в пространство.- Мать веди, твою ногу за колено. В процедурную робко затекает местная в чувяках с меховой оторочкой и в порванном платке на голове. По – русски она тоже не бельмеса и я злюсь. -Кхежа, зуда. Смотри, женщина, я сейчас твое творчество срежу, чуть-чуть почищу, не больно, и дам ему шоколадку. – я киваю на пацаненка, который вертит в руках мой узел из капельницы. Она смотрит на меня, в ее глазах полощется страх. Ну, какого тогда ты перлась сюда, милая? Мы же современная медицина! У нас передовые технологии – зеленка и промедол. Ну и всякое якое, йод и фантазия фершала. Кстати, есть ли детский промедол? В ярких таких упаковках с разноцветными мишками, этой мысли я улыбаюсь. Они успокаиваются. Мать что-то говорит моему маленькому пациенту. И пацаненок, наконец, дает осмотреть руку. -Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит.- произношу я.- Тебя как зовут, джигит? Санна кхайха? Глаза малыша оттаивают, и он говорит: - Аслан. - Это хорошо, Аслан. – я отдираю размоченный грязный бинт. Все не так плохо, как оказывается, синюшность – это грязь, под ним всего лишь небольшое нагноение. Паренек шипит, но смотрит на меня без опаски. Осколок мелкий и сидит под кожей. Я вожусь с ним, напевая что- то из Крокодила Гены. В подарок пятьсот эскимо. Такая педиатрия, Мезенцев. У тебя по ней всегда была твердая тройка. - Вадик! – Левдик скучает в приемном – А ну- ка скажи мне: «Прибор, который необходим морякам»? Десять букв.. - Гондон, Жень. Им в каждом порту потребен. - Ох и дурак ты, Вад. Астролябия, хе! – он разгадывает кроссворд, который уже кто –то решил. В перерывах между рейсами «шишиг», Женька тоскует без дела и, стерев карандашные ответы, щурится в свете «летучей мыши». Свет нам дают только по большим церковным праздникам, а соляра у нашего краснознаменного санбата почти на нуле. Как там говорил дедушка Ленин? Электрификация? Вот тебе дедушка и электрификация. Хлебай полной ложкой. За окном почти двадцать первый век, а доктора до сих пор в калошах. Потому как без калош в этом пластилине пропадешь. Сгинешь, в какой нибудь колее заботливо вырытой гусеницами. Я обкалываю края раны. - Ну, как вы можете, Вадим Алексеевич?! – это Романова стоит на страже культуры. Стойкий оловянный солдатик среди запаха крови, костров и дезинфекции. Могу, товарищ прапорщик Романова. Доктор Мезенцев, поставленный раком на голову, еще не такое может завернуть. А вот верните его в нормальное положение, дайте кабинет и медсестричку, а главное, сна мне дайте. Костюм зеленый хирургический. Список моих пожеланий прост и понятен. - Извини, Татьян Евгеньевна, вырвалось.- звякаю скальпелем в ванночке, мальчик съеживается, но по- прежнему вертит в руках мою кривую поделку. Детства чистые глазенки, мандарин бы тебе подарить Аслан, но нету. Извиняй джигит, тут на сто километров мандарин нет. И Деда Мороза с Новым Годом. Тут мы убиваем, потому что ваши убивают нас. Мы как змеи кусаем собственный хвост. И никто не виноват, никого не колышет, что у тебя нет Нового года. Мне жаль тебя и себя жалко, потому что я не выспался и хватанул с Жекой спирта. Во всем этом гнусная, говенная предопределенность, пацан. Первое января или второе? Похмелье, только вот осколки с бинтами ну ни в какую не лезут в эту картину. Праздника они не добавляют, я вздыхаю. - А скажи мне, брат по разуму.- паясничает Женька, - чем отличается гондольер от маркшейдера? - Длинной ..кхм…протуберанца. - А у кого длиннее? – серьезно спрашивает Левдик. - Дураки, вы. – заявляет невидимая Романова и тихо ржет за своим столом. - Кхун? – мать озабоченно глядит на меня. - Цига кхавэл. Иди сюда ,- зову ее я, - Держи тут вот. Дик ду. Мальчик приникает к бедру матери и тянет ей мою капельницу, глянь мам, какая у меня собака есть. Она вымучено улыбается ему и гладит по голове. Все, можно шить, я выбираю самый маленький номер и прокалываю кожу изогнутой иглой. Курсы кройки и шитья под мудрым руководством доктора Мезенцева. Воистину мы нигде не пропадем! Могем шить, могем не шить, можем канализации чистить. Вантузом. Много добрых дел можно придумать с недосыпу. «Весьма одаренная ты личность Вадик», - хвалю я себя мысленно.- «Пропорционально сложенная. Лишь бы пропорцию эту не нарушить. Не перебрать с Левдиком. А то руки будут дрожать. Для прохладненцев, коих сейчас на вокзале раскатывают, еще туда- сюда. А пацана шить на тонкой ручке, тут другая нужна тщательность». - Вадим Алексеич! А как их записывать? – прапорщик Романова шелестит своей бюрократией. - Пиши, Тань, мальчик. На вид - пять лет, проникающее левой руки. Небольшое нагноение. Без обструкций. Выпиши им антибиотиков проколоть, широкого спектра. И болеутоляющего. Посмотри в справочнике, что нибудь подходящее.. У меня мысли путаются. - Праесумтион иносенти, по-русски. – бубнит неугомонный Женька, - Как по–русски, а? - Невинность, Жека. Девственность. Белый цвет. Мы все невинны: Левдик, Айдар, прапорщик Романова, я, тысячи людей вокруг. Смотрим на мир наивными глазенками и бьем по каждому шороху, потому что там, во тьме копошится другой, такой же невинный человек. Иносенти, блин. Мальчику интересно и он поворачивает голову, силясь увидеть результаты моей деятельности. Аккуратно все, не переживай, Асланчик. Будешь потом еще моим швом хвастаться. Скажешь, САМ доктор Мезенцев шил. Не забыть бы дренаж с усталости. А то опять нагноится. Все. Закончил. Я вяжу аккуратный узелок, отхватывая концы бинта. - Жень , у тебя аскорбинка осталась? - Не подходит девственность твоя. Тут другие буквы. Я тебе что, аптека на Московском? - Жень, не жмотничай. У тебя были, спонсорские. Я то знаю.- спонсорские, как будто можно спонсировать всю эту мешанину. Нате вам ребята аскорбинку, нате вам колготы на сорок ден. Вот ведь чушь! Нам лекарства нужны. И соляра, как воздух. Без нее кварц не работает. Не хочет он без дизеля работать. Хотя, говорят, тепло в колготах этих. Бля, засыпаю я чего–то. – Презумпцию, попробуй, должна подойти. Ты латынь эту учил в универе? - Я болел часто, - гогочет он и влетает в процедурку, в одной руке у него мятая газета в другой оранжевая пачка аскорбинки. – Держи, пацан. Что надо сказать? - Баркалла. – шепчет тот. Господи, второй час ночи. И второе января наступило. Я показываю матери на выход. - Иди. Дъэдан. Все. – она, что то сбивчиво объясняет мне. Деньги? Какие деньги? Иди, милая. Указываю ей на занавеску – там тебя прапорщик Романова заждалась. Они выходят, на пороге пацаненок оборачивается и машет мне здоровой рукой. В кулачке зажата моя собака из трубки и Левдиков гостинец. Бывай, Аслан, такой вот Новый год у нас с тобой. - Покурим, Вадик? - Покурим, Жень. Ты мне напомни, с Соломатиным поговорить. А то Айдар вообще блох не ловит. Ладно, там ребенок с матерью, а если кто другой? На востоке видно зарево над городом. Ветер пробирает до костей принося гул работающей на полном мясорубки. Женькина «Прима» обрывает постромки у сердца и оно бешено колотится. Ну, как конь. Понесла твоя коляска, доктор. Старый ты уже, Мезенцев, пора тебя усыплять. Один укольчик, и досвидос, ковыляйте потихоньку к Господу нашему, иже еси на небеси. Дойдете, кланяйтесь ему от еще живущих. «Поесть что ли?» - думаю я, - «Не то привезут, тогда хрен чо, Вадим. На табаке долго не протянешь». А вот, все прогрессивное человечество сейчас оливье потребляет. На вареной колбасе. И шампанское полусладкое. Но мы-то военмедики? У нас меню побогаче будет. Спирт на глюкозе и тушенка. Спасибо Родине любимой, за то что выбрала для нас… И печенье у Татьян Евгеньевны можно Христа ради выпросить. Хорошее печенье, кстати. Овсяное. К чаю самое то. Глаза слипаются. Женька молчит. Мы всегда молчим, глядя на город. Красиво и страшно. Хотя какой страх? То давно было, сейчас полнейшая мерзкая апатия. Прикажи мне верховный главнокомандующий, давай, дескать, Мезенцев! Так я так дам! С корнцангом и прапорщиком Романовой наперевес! Чешки ваши завернутся, как пить дать. От одной только бюрократии Тань Евгеньевны, местные муджахеды изойдут соплями и поносом, вот что я думаю. По пятьдесят формуляров на ампулу, держите, не уроните. А уж от корнцанга… - Добрый вечер, Вадим Алексеевич!- Айдар, как есть, с красными глазами и щетиной. - Какой нахер вечер, Айдарчик? Какой добрый? Ты местных пустил? Тебя Фарухов, Господь покарает, ты знаешь об этом? Будешь щелкать, местные гуроны тебе инсталляцию голова минус уши соорудят. А ты знаешь, кто тебе их назад пришьет? - Не знаю.- бурчит он. - Я тебе их пришью. Но на жопу. Чтобы сигналы не запаздывали. - Шутите все, Вадим Алексеевич. А боги у нас разные. У вас один, у меня другой. – огрызается тот. - Я твоему нажалуюсь, что ты вчера сало трескал и спирт краденый пил.- мстительно заявляю я. – А Соломатин тебе еще третий глаз пропишет, там же где и уши. Для бдительности. - Мне их жалко стало. У меня бойцы на фишках секут, зря вы так. Я мамке еще банку сгущенки дал. А сало мне можно. В походе воинам можно не соблюдать. Тем более я ночью ел. Никто не видел. Вот так, страшный сержант Фарухов, жалко тебе их. И мне жалко. Первый отдельный санитарный батальон имени Махатмы Ганди. Скорбь эта мутная. Все друг о друге заботятся и плачут. И режут кто чем, я скальпелем, а кому и штык ножом приходится, за неимением. Гуманисты в терминальной стадии. Пятьдесят шесть человек нажалели за три дня. А уж, сколько там осталось, во всей этой хлопающей красоте? Бог знает. Левдик хохочет и шлепает Айдара по спине: - Воин, блин. Чего хотел-то? - «Чапельник» сообщил, двадцать семь человек везут. Трое тяжелых. Приплыли тапочки к дивану, вот ты и поспал, Мезенцев. Тоскливо на душе. Переболтанная она вся, муть со дна поднялась, да так и повисла. А в голове, как голуби срали. «Чапельник» этот, понапридумают позывных. Что б никто не догадался. Операция «Ы», блин. Дети, дети. - Жень, - говорю я Левдику, - ты на сортировку сегодня. Я сегодня не смогу, устал чегойто. Лады? Сортировки я как могу, избегаю, нет во мне умения этого, кому в первую очередь на стол. Я–то знаю, что Женька им в глаза не смотрит. Не может уже на третий день. И правильно делает. Детства чистые глазенки. У всех они. Боль в них, страх и наивность. Слезы в них и радость. Ненависть ко всем и вся. Вот так-то, доктор Мезенцев. Второе января. Верти своих собачек из капельниц, сейчас клиенты повалят. - Айдар, скажи, пусть генератор пускают. Свет нужен. Жень, Тань Евгеньевне перевязку и чистый бокс. Процедурку уберите, а? А то гнойная была… Санитаров поднимайте. Короче, работаем. Работаем, Мезенцев!