Merd

Абрикосовый рассвет красил город вокруг. Красил белые крыши, дрожал на поверхности беременной льдом реки. Стекал по Воробьевым горам, ясно видимым вдали. Мы пили кофе из бумажных стаканчиков прислушиваясь к вязкому киселю городского шума, кипящему в трещинах улиц.

Смена у Гули заканчивалась, а моя еще не начиналась, и мы встречали рассветы здесь – в лабиринте антенн, силовых трансформаторов, проводов, мертвых птиц – на крыше Мира. Прямо за буквой М – укрепленной на массивной металлической конструкции.

У нас было два часа. Два часа между ночью и днем, над сонным гудящим городом.

- Красиво, правда?

Я смотрел в темные глаза, над которыми дрожали густые ресницы. Она улыбнулась.

- Очень.

- Тог ларда бо лгани каби.

- Что?

- В горах похожие рассветы, - тонкие пальчики охватывали стаканчик с кофе, из которого лился пар. Бумажный одноразовый стаканчик с рекламой кофейни. Такой же одноразовый, как вся жизнь вокруг.

- Расскажи мне про Алю, - настойчиво попросила она.

- Она умерла, - над городом поднимался пар. Я смотрел на него, жемчужное, плотное дыхание просыпающегося города.

- Расскажи, - она прижалась ко мне. – Здесь холодно.

- Пойдем вниз?

- Нет.

Далеко внизу кому-то не уступили дорогу. Истошный гудок заметался по крыше, прежде чем умереть около нас.

- Аля, - напомнила Алтынгуль.

- Она была красивая, - произнес я и сделал глоток кофе, отдающего картоном.  

- Очень? Жуда йомон. Заболела?

Я промолчал, Гуля обняла меня и поцеловала.

- Йомон. Бедный.

 Бедный. Два года назад мы сидели с Алей далеко отсюда. Под набережной тяжелой нефтью текла ноябрьская Томь. Слева белыми пятнами угадывалась надпись: Кузбасс.

 Аля строила планы, что-то говорила мне. Что-то, стертое ненадежной памятью. Глаза цвета линялой джинсовой ткани. Светлое, чистое лицо. Теплые губы на моих губах.

-У нас будет двое детей. Непременно двое: мальчик и девочка.

  Планы и неосуществленные мечты. Под нами проснулась система вентиляции на техэтаже. Крыша слегка завибрировала. Вяло вращавшиеся вентиляторы в выносных блоках загудели. Мир проснулся. Через час откроются стеклянные двери в чистилище семи торговых этажей. В офисы верхних двух приедут работники - небожители. Директора по решенным вопросам, менеджеры воздуха, факиры, вынимающие кролика из пустоты, девочки секретарши. А мы с Алтынгуль спустимся вниз, в место обитания – два подземных этажа. Общежитие, прачка, столовая. Наш небольшой мир. Мир, в котором пахло дезинфекцией, людьми и едой.

- Йомон сиз, - повторила она, я кивнул. Бедный я. Еще один поцелуй – ее губы пахли кофе. Задыхаясь, она отстранилась.

- Харам, - прошептала она, - для мусульманки, то, что мы целуемся – харам. Бобой Мосулло побьет тебя палкой.

- Прямо так и побьет.

- Прямо так, - хихикнула Гуля, - а потом меня.

- Не побьет, он мудрый старик, - ответил я.

- Скажет Рустему.

- Рустем мой корефан, - парировал я.

В ответ она снова прильнула к моим губам. Я прикрыл глаза, отключив утренний свет. Конечно, Рустем не полезет со мной драться. Махнет рукой – ай, разбирайтес сами! Неделю назад я выцыганил для него карту доступа в лифт, ведущий на крышу. Обменял у электриков на краденую головку сыра и колбасу. Он тоже любил забираться на крышу по своим неведомым делам.   Обычно в ночной перерыв в разгрузке. А потом появлялся с красными белками и суетился в пикинговой зоне, скрываясь от начальственного Елисея.

Почти сутки за рулем. Курить хочется, руки ломит, а в ушах гул. Последняя сигарета была километров сто назад где-то там, в холодной степи. Я выскакиваю из теплой машины под грохот «Хайвэй ту хелл», хлопаю дверью, и гитарные запилы Ангуса Янга сменяются сипением поземки.

«Что там у тебя, Алик?»- нежно шепчет зима.

«Время у меня, много времени»,- пытаюсь ответить и улыбнуться. Ни то, ни другое не получается.

Холодно. Пять затяжек с отрывающимся и суматошно улетающим в морозную темень пеплом. Снежная крупа течет по дороге, миллионы белых крупинок. Сажусь в машину, жена морщится – ей не нравится сигаретный запах.

- Сейчас выветрится, Уль.

- Обещал бросить… а я окно открыть не могу, снегом же набьется.. И грохот этот выключи.

- Ладно тебе, - глажу ее по коленке, - я же усну так.

- Вадим звонил, спрашивал, где мы, - она накрывает мою руку своей. - Замерз?

- Чуть-чуть, - аккуратно съезжаю с обочины - Позвони, скажи на Ангарском уже. Через час - полтора будем.

Она послушно возится с телефоном. Тает в свете экрана. Улька - красивая. Девочка с фарфоровым личиком. Чуть уставшим. Мне кажется, она знает и боится. Боится времени. Как там говорили? Три, четыре месяца. А потом что? Что?

Отвожу глаза, мне трудно смотреть на нее. Впереди маячит троллейбус, заметаемый блестящей пылью. Сквозь сонные желтоватые стекла видны силуэты пассажиров. Обгоняю его по встречке, он подает чуть вправо, пропуская. Пару раз моргаю аварийкой- «удачи тебе, сохатый». Снег вьется в фарах как стая ополоумевших птиц. Через пару минут проезжаем перевал неожиданно яркий, с толстыми гайцами закутанными в тулупы, они мрачно разглядывают нас. В бетонном кармане, отсвечивая запотевшими окнами, дремлет их унылая корейка.

-Не повезло.

-Что?

Делаю музыку тише.

- Не повезло, говорю, ментам. Новый год, а они дежурят.

- Ага, - Юлька заинтересовано оглядывается. – Ух…752 метра высота…

- Сейчас будем спускаться, уши будет закладывать.

- Как в самолете?

- Нуу.. Вроде. Только меньше, - мимо прерывисто мельтешит полосатый отбойник. Деревья стряхивают белую огненную пыльцу, она клубится, липнет к машине, закручивается, танцует в фарах. Время танцует нам.

- Есть хочешь? – жена хрустит яблоком, рассматривая мелькающие огоньки.

- Не… спасибо, сейчас уже приедем, - я думаю о виски, который выпью, как только брошу руль. Прямо по приезду. Виски мое лекарство от времени.

 Интересно, знает Улька или нет? Я не смогу ей сказать. Я трус в своем роде. Не смогу увидеть, как изменится ее лицо. Не смогу услышать, что она скажет. Хотя, вру. Вру. Вру! Ничего Улька не скажет. Просто будет смотреть. И никаких вопросов. Никаких.

***

До морпорта еще километров двадцать, желтая Алушта подмигивает последними своими окнами, утопая в рваном горизонте.

- Напьешься, как приедешь?

- Обязательно, Ульхен, – я смеюсь. – ты прям телепат.

- Опять оздоравливаться будете с Валеркой? Как в прошлый раз? – Ей запомнились наши посиделки осенью.

 Мадера, Херес и копченая мойва, море, туманно теряющееся вдали, округлый запах травы, камни с тонкой вязью непонятных писем. Тишина и стрекот мелкой живности. Пыль. Пыль везде. Выкопанные, выдолбленные в камне домики. Еще не штукатуренные. Выгнанные из переболевшего оспой песчаника. Бьющие в лоб неожиданные дороги. Они уходят в небо. Взлетают. Или падают, бегут из-под ног. Вниз, за поворот. Куда-то.

- Извините, а вы с чем обычно пьете Херес? – паясничает Валерка.

Окружающие нас потертые аборигены уважительно шепчутся. Молоденькая конопатая продавщица морщит эмбриональный лобик. Для нее семьдесят четыре гривны - это сумма. Для публики, переминающейся в очереди – недели нирваны, солнца, недостижимой валгаллы. Они существуют в своих параллельностях, находясь по разные стороны прилавка. В одной мыслят деньгами, в другой радостью.

- С шоколадкой.

- Пол килограмма мойвы и.. шоколадку ..

Слушатели вздыхают, и каждый тоскует о недостижимом.

 ***

- Ну, так здоровье мне надо поправить? Или ты против? - спрашиваю жену.

 «Здоровье – сколько тебе его надо, Алик?», - бродит в голове, – «Много мне его надо. У меня есть Улька и планы. Улька рядом, а планы далеко. Но они есть. Ошибки тут быть не может. Ошибка может быть в трех- четырех месяцах. Вот где она может быть».

Успокаиваю себя, зачем-то. Зачем?

- Против, конечно, – Юлька в шутку надувается, – Опять, как катяхи будете…

- Да брось ты, – я смеюсь. Плохой смех, деревянный выходит. Жена, зачем-то сжимает мою руку. Знает? Я подношу ее сухую ладошку к губам и целую. Я не вижу, но понимаю –она улыбается. Холодные пальчики на моей щеке.

-Небритый.

-В следующем году, Уль, обещаю,- она хихикает. Три, четыре месяца. Слишком мало. Я боюсь ей об этом сказать. Представляю, как она обожжется и посмотрит на меня. Что будет в ее глазах? Обида, наверное. Печаль. Что-то тоскливое. Не-от-вра-ти-мость. Я пробую это слово на вкус. Оно горчит.

-Ой, смотри, море.

- Где?- Юлька вертится, но моря нет. Просто темный провал, на фоне которого проносятся белесые тени. – Не видно ничего.

- Сейчас спустимся, увидишь, - я выворачиваю на темную заснеженную дорогу и, нырнув под мост, качусь вниз…

 Нас ждут…

 Я двигаюсь вниз почти на холостых. Скоро Новый год. Через пять часов. Будет для меня этот новый год? Целый ли он будет? Все триста шестьдесят с лишним дней? Зима, весна, лето, осень из корицы? Или все – таки то, о чем говорил врач? Три – четыре месяца. Не операбельно. Рафинированная тоска в этом «неоперабельно». Смертная скука. Сосредоточенная в том, что живет внутри меня. Или умирает вместе со мной. Уже должно быть больно. Но я ничего не чувствую, это странно.

***

 - Алик! Братуха! – Вадим обнимает меня, хлопает по спине, он смахивает на Хью Лори узким лицом и хитрыми чуть навыкате глазами, – Как доехали?

- Да ничего. Трасса скользкая правда,- я осоловело моргаю, спину ощутимо ломит.

- Вещей много? Сейчас перебросим все… Ой, Юлька! Приветы!

 - Привет, Вадим! - жена, улыбаясь, машет ему, обходя потрескивающий капот, на него сыплет крупными невесомыми хлопьями, мгновенно исчезающими на синем лаке. – Что у вас здесь?

- Нормально, - Вадик хитро подмигивает мне и сует стакан, несмотря на темень, на донышке видно выштамповку «Ц.20к.»,- За встречу?

Я улыбаюсь. Юлька толкает меня в бок и протягивает бутылку, мои привычки она знает. Лью себе. Снег порхает бестелесным пухом, украшая нас. Всюду этот снег, валит как из порванной перины. Юлька о чем-то щебечет, а я смотрю на шипящее  в гальке море, оно таинственно и темно.

Алкоголь вязко тянется и ухает в желудок, пахнет жареным хлебом и кожей. Сорок три градуса - и все расплываются во мне без остатка. Далекая Ирландия мягко обнимает нервы. Мысли путаются в пестрый черно-белый клубок, который уже не распутать. Да я и не пытаюсь. Просто вдыхаю холод. Свое лекарство от времени.

 ***

«Гражданин Хар-о, находясь в состоянии алкогольного опьянения, нанес легкие телесные повреждения г-ну Нет-му. При первичном осмотре выявлены ушибы мягких тканей и гематомы в области лица»…

- Сань! Как писать: в области лица?

-Пиши: тела, – бурчит второй. С этим я согласен. Мне все равно, ведь я гражданин Хар-о и я нанес эти легкие телесные. Но патрульным весело. Они долго мусолят травмы, силясь втиснуть ситуацию в шершавые нормы протокола.

«Ударил подозреваемого…» -в опорке пахнет носками и железом. Как в казарме. К этому запаху я привык. Еще одна ночь на земле.

И два года назад.

И гражданка Фролова Ю.А., она же Улька, она же потерпевшая, клюет носом на стуле.

Уже два часа этой самой ночи, что везде на земле.

-Вы видели, как все произошло? –спрашивает второй.

-Тот у меня сумочку вырвал, а этот.. - она показывает на меня и смотрит голубыми глазами. Фарфоровое личико. Неожиданно она мне улыбается. И я улыбаюсь, потому что пьян, и потому что гражданка Фролова Ю.А. мне нравится.

-Так что этот? - пытает второй.

-Он его догнал, и они подрались.

-Гнида, падла, меня сзади ударил, - воет задержанный из обезьянника.

-Матку вырву, - спокойно объявляет заполняющий протокол даже не обернувшись.

 -Пиши: ударил задержанного тушкой мороженой пикши по голове, – говорит второй.

-Трески, - поправляю я.

-Что?

-Тушкой трески, гражданин милиционер.

-Не милиционер, а полицио..- он спотыкается. А обезьянник тут же исправляет ситуацию.

-Поллюционер, - гавкают оттуда.

-Матку вырву, - безмятежно обещает патрульный.

-Начальник, дай закурить.

Не отрываясь от протокола, сержант вытягивает из нагрудного кармана кривую примину и сует в решетку.

-Подпишите здесь, и здесь, – я подписываю. Его интересует перчатка с обрезанными пальцами на моей левой руке.

-Что одна то? Для красоты? - удивляется он. Молодой, лопоухий с потной шевелюрой. В его глазах усталость всего мира и желтый свет ламп опорки.

-Нет, ранение.

-Чечня, не? У меня там брат был.

Я киваю. Все мы когда-то где-то были.

 ***

-Все, все.. Официальная часть закрыта. Сейчас перегружаемся. Вику заберем и в горы,  - Вадим смотрит мне в глаза, потом отбирает  стакан. – а то темно уже… И Валерка на перекрестке ждет. Звонил только.

Он все понимает и говорит, будто извиняется. Сам не пьет. Свое уже давно выпил. Отболел, выгорел полностью. Об алкоголе мы никогда не говорим. Просто обходим тему стороной, по обоюдному молчаливому согласию. Не то -  выпусти наших тараканов на волю. Чего только не случится! Не буди лихо, пока тихо.

Я думаю про два года. Два года назад мы с Улькой познакомились. Девочка с фарфоровым личиком. Она приобнимает меня. Ей холодно. Я жмусь к ней и дышу, дышу холодом. Моим лекарством от времени.

***

Темно. Мы хрустим шипами по поблескивающему уезженному снегу. Впереди маячат льдистые ярко-красные габариты Валеркиной машины. Сидеть неудобно, все внутреннее пространство заполнено какими-то тюками и пакетами. Я устроен на связке одеял и упираюсь головой в потолок, из-за этого приходится наклоняться вбок. В машине запах еды с мандаринами. Юлька с Викой закопаны где-то на задних сидениях. Сквозь ворох накиданных вещей пробивается их вечное женское бормотание.

Внедорожник трясет и покачивает на колдобинах. Я держу пакет с китайскими ракетами с остренькими пластиковыми обтекателями и еще каким-то довольно серьезным подрывным скарбом. Края картонных коробок больно упираются в колени. Ракеты любопытно тыкаются в лицо. Обложенный всем этим как шахид, я мучительно разглядываю дорогу на предмет неровностей.

Вадим сигналит, медленно проходит заснеженный поворот и, чуть вытянув руку, касается бумажных иконок, приклеенных рядом с тахометром. Деревья укрыты белыми шапками, осыпающими нас кокаиновой пыльцой. Мы движемся в освещенном коконе с разбегающимися между грабами темными провалами. Вокруг туман. Или облака. Что-то мутное. Я представляю себе тоскливо бредущего в окрестной темени пьяного, по случаю праздника, Деда Мороза с закинутой на спину фальшивой бородой и мне становиться хорошо от мысли, что я здесь, в теплой машине. Он там, а я здесь. Все просто.

Ему одиноко, как мне кажется. И я хочу стать им, пьяным и тоскующим. Но у меня мало времени. Скоро Новый год и не операбельно. НЕ-О-ПЕ-РА-БЕЛЬ-НО.

Выезжаем из леса, оставляющего на обочинах темные скелеты редких деревьев, и неожиданно выныриваем под ледяное звездное небо. Сквозь сломанные зубцы скал проступает ровный электрический свет. Машина подпрыгивает объезжая наледь, и я нежно обнимаю свой груз. Ракеты по-щенячьи льнут ко мне. Я их кормящая мать, ласково удерживающая выводок щенков у груди. Они тыкаются слепыми пластиковыми носиками, но у меня нет молока. Все что у меня есть – это время. Четыре месяца, две тысячи восемьсот восемьдесят часов.

Справа замерла плотная группа озябших домиков с длинными худосочными трубами. Там копошатся люди, вспыхивают фейерверки, тянет полосами дыма, топчутся кони и грустный верблюд. Пространство перед ними уставлено машинами под невесомыми снежными шапками.

 - Приехали, – комментирует Вадим, я смотрю на время, осталось всего два часа. Он хлопает меня по предплечью и улыбается. Он постоянно улыбается. Всегда. В роте его так и звали Гуинплен. Человек, который смеется. Пулеметчик- Гуинплен.

 ***

Камни в лицо.

Крошево из кирпича, штукатурки.

По лицу что-то стекает, я пытаюсь вытереть глаза, но это что-то постоянно их заливает. Пот, кровь, грязь. Все вперемешку. И не высунешься. Я лежу за грудой хлама у рухнувшей стены. Из нее торчат прутья, как руки богомольца. Черные руки на сером фоне. А сверху, с противоположной стороны улицы меня поливают. Основательно так поливают, как из душа. И ведь, не сообразишь ничего. Только хлопки, резкие удары.

Ууууфффф.

Что-то вздыхает и сверху сыплется земля. Я почти оглох и просто не понимаю. Страха практически нет. Да и какой страх на десятый день? Тупое безразличие. Чувствуешь себя выброшенным чайным пакетиком. Грязный, мокрый и пахнешь соответственно. В общем, от окружающего мусора отличаешься только душой, забившейся поглубже.

А что я больше всего хочу сейчас? Что? Пива хочется холодного, ну. Или воды. Той, что мотолыга возит. С душком резиновым от цистерны. Только много. Так, чтобы захлебываясь. Давясь. Не в то горло. Только воды. Опять что-то вздыхает. Как в немом кино - звуки поролоновые. Камни в лицо, но боли я не чувствую. Чувствую, что что-то стекает, смешиваясь с потом и грязью. Еще чувствую, почти на грани слышимости. Мат. Пинки. Кто-то меня тащит за ворот бушлата. Вадим тащит и улыбается. Я ему тоже улыбаюсь, блаженной такой улыбкой. Черным ртом на черном лице.

 -Ах..та..мат про.бал с.ой, н..ьзя?

 -Что!? Нет! –ору я и подтягиваю автомат к себе за ремень. Вадим суетливо машет рукой и бьет, бьет длинными шершавыми стрелами в оконным проем. ПКМ подпрыгивает при каждом выстреле и до меня доносится его удары. Как будто палкой по столешнице. Часто-часто.

-Уе..ваем! А.ик!

-УЕБЫ…М! –мы скачем как зайцы , через улицу, по разбитому асфальту, по битому кирпичу, в брешь, в чью-то выгоревшую квартиру. Материмся, орем. Вваливаемся в комнату, прижимаемся к стенам. Уууууфффф!!! Что-то вздыхает.

Вадим скалится и что-то кричит. Но я его не слышу.

-Что?!

-. егод.я вос..ес.нье!

-Ну!?

-.аранки гну! Выходной!- и смеется во все горло счастливый от того, что сегодня воскресенье и мы еще живы. Смеется, вытирая сочащуюся из носа юшку грязной рукой с траурными ногтями, под которые въелся пороховой нагар.

Я улыбаюсь, упираясь затылком в щербатую стену. Напротив, на сломанном покосившемся столе стоит чудом сохранившаяся в этом аду фарфоровая чашка с синей балериной. Хрупкая вещица из прошлой жизни. Я смотрю на нее сквозь грязь и пот, а потом прикрываю глаза. Синяя балерина на белом фоне в сухом остатке. Все.

***

Чавканье двери отрезает от тепла машины и от загибающегося в агонии разбитого города. Вадим понимающе кивает мне. У него такого еще больше. И когда-нибудь это его сожрет. Сожрет изнутри, оставив пустую оболочку.

Вика говорит. Ну, не мне конечно. Ульке. Говорит, что он до сих пор воет по ночам. Лежит в бреду воет, скрипит зубами. Тоскливо и страшно. Почему? Прошло уже двадцать лет.

Кожа мгновенно стягивается, я вдыхаю морозный пахнущий жареным мясом и кислым порохом воздух. Толпа вертит, смеется, кидается снегом, курит, что-то обсуждает, хлопает шампанским.  Стоящий у коновязи верблюд возносится в общем гаме и скрипит что–то свое, верблюжье.

Вадим выкапывает наших жен. Валерка, улыбаясь, мнет мою руку. Он совсем молодой, и работает с Вадимом. Если бы не он, то мне не с кем было бы пить. А так, вроде есть компания и повод. Весь этот маскарад по большей части для Ульки. Ленка, его подруга, уже тянет какие-то оранжевые кульки, они шелестят на морозе, от этого звука, почему-то делается холодно.

***

 Почему все так, а не иначе? Думать лениво. Воспринимаешь все спокойно, без истерик. Без надрыва. Остается только Улька, Ульхен, синий цвет на белом фоне. Ей не объяснишь. Замолчит, на глазах слезы закипят и все. Никаких доводов, никаких аргументов. Что скажешь? Ну, что? Чушь все и бред, и не растолкуешь почему тебя завтра нет. То есть: сегодня ты есть, а завтра у тебя выходной. Воскресенье. И никаких шансов.

На коновязи хорошо сидеть, удобно устроив ноги на каком-то столбике. Вокруг только снег, самые отчаянные лепят из него стулья со столами. По мне и так хорошо. Стоит ли тратить время на такую ерунду? Две тысячи восемьсот восемьдесят часов. И два из них уже прошли. Вытекли туда, куда вытекает время. Полностью. И мне их почему-то не жалко. Совсем не жалко. Такой вот я добрый.

В руке у меня бутылка, временами я отхлебываю из горлышка тягучий холодный и от этого кажущийся сладким виски. Валерка с Вадимом копошатся чуть поодаль, моргает огонек зажигалки, они отбегают и в небо с шуршанием вырывается дымный стержень, расцветая яркими искрами. Ракеты взмывают в старом и хлопают уже в новом году, где-то проходит эта грань между этими событиями. Где-то совсем рядом. Они недолго живут, эти ракеты. Живут только в тонком необъяснимом промежутке между годами. Рождаются и гаснут в нигде.

Вокруг все гремит, шумит, свистит. Клубы дыма медленно плывут в дрожащем воздухе. Крики, гам, хохот. Мимо проносятся дети с бенгальскими огнями. Вика с Ленкой чокаются и кричат что- то Я закрываю глаза и втягиваю холод. Может он поможет? Даст еще месяц- другой? Я привыкаю к нему.

- Алик! – Юлька трется рядом, держа стаканчик с шампанским – Ведь хорошо, правда?

- Конечно, Юль,- я обнимаю ее сзади и целую в макушку, она пахнет францией. Синяя балерина на белом фарфоре. Гражданка Фролова. Я ей ничего не скажу. Никогда и ничего. Может быть.

- А дальше, тоже все будет хорошо?

- Конечно, - я улыбаюсь и дышу холодом. Три – четыре месяца. Две тысячи восемьсот восемьдесят часов.  Не операбельно.

- С Новым Годом!

-Ура!

Кричат Валерка и грустный зайка Хью Лори. Я машу им и несу какую-то чушь. Сильно бахает, по небу плывут разноцветные фонарики. Лошади ржут, собаки лают. Верблюд выдает соло на горбу. Все будет хорошо. Если будет время.

Чото у всех тут какая-то изжога по поводу личных лиц. Ничего подобного никогда не испытывал. 

Макс Акиньшин, 50 лет

Смотрю на современную литературу старческими слезящимися глазами навыкате и думаю. Как же все поменялось! Как все, с ка, поменялось, дорогие сетевые карапузики! Раньше писатель был крупный, глыбообразный. Человечище с твердой душой огромного размера. Тертый, стрелянный. С огромным жизненным опытом. Комиссар в пыльной буденовке и реглане. На боку мозоль от деревянной кобуры именного маузера, а в душе пламя. Руки по локти в литературе, мазуте и рыбьих потрохах критиков. Демиург в очках с изолентой. 

А что сейчас? 

Клопы, сетевые попрошайки на «бумагу и чернила», самонадутые зловонные офисные пузырики. Никто из них не шкерил рыбу на бармалеях, не удерживал слабеющей рукой знамя на митинге, не заворачивал руками гайки на МАЗе в мороз в Калмыцкой степи. Его не били берцами. Не кормили бигусом на духоукрепляющем оранжевом комбижире. Им нечего сказать, и они вываливают на слабые головы читателей свои фантазии. Фантик, пустышку, протез эрзац реальности. Глупости и чепуху. Этому я не удивляюсь. Зачем? Что может породить пустота? Демонов? Вряд ли. Радость? Тоже нет. Мысль?  

Мне хочется верить, что есть настоящие – но я их не вижу.

Считаю, что настоящий писатель должен быть страстотерпцем, подвижником и аскетом. Ну, или миниатюрной блондинкой с крепкой троечкой. Как Мама Стифлера, чью книгу я однажды купил, прочитал про мужика с бородавкой на причинном месте и много думал.

Вот и сегодня у нас праздник. Такой же, как вчера. У нас тут каждый день праздник. Если проснулся, и голова не болит, то все, считай - подарок от Деда Мороза. Новый бушлат, тонна солярки и белые тапочки. Про тапочки – это я фигурально, конечно. Белые тапочки – это от недосыпа. 

 А вообще война баба заботливая, даром, что страшная лицом. Война о тебе никогда не забудет, хоть усрись. У нее свое расписание и она его тщательно соблюдает. Корпит над ним, как нищенка над рублем. Лоб морщит, подсчитывает что-то себе. Мулюет в книжке.

 А потом всполошится, страницу перевернет.

Раз!

 Была у тебя полоса плохая, такая, что не продохнешь, колен не разогнешь, бегаешь себе вприсядку.  И тут все! Аллес. Слава тебе Господи! Закончилась. И началась новая, слепящая, замечательная! Отличная полоса!

 Очень плохая. Чернее задницы. Ешь, как говорится, икру ложками. Полностью черная зебра со всех сторон. И как ее седлать - бог  знает.

 В трубке неразборчиво булькает полковник. Так получается, что все у него неразборчиво: команды, управление, личный состав, направления, боеприпасы, вывоз раненых и двухсотых. Все неразборчиво, и только одна вещь - нечленораздельно. Мат. Он на нем не просто разговаривает, он на нем мыслит. И пытается эти мысли до меня донести.

- Ты, бля (запикано) понимаешь, что у тебя там уже четыре двухсотых? Это (запикано) (запикано) (запикано).  (Запикано) думаешь? Да это просто (запикано). У тебя тринадцать поступило (запикано), четыре (запикано). Ты понимаешь, что делаешь?

Что делаю, я понимаю. Я жду. Я жду, когда тащ полковник, свой зад поднимет и сапогами своими начищенными, да по дороге из желтого кирпича ко мне прибудет. За тридцать километров. Как девочка Эли с Тотошкой к доброму волшебнику. И унесет на себе танкиста без фамилии и двух пехотных Ведеркина Александра и Тухватуллина Фатиха. Семьдесят шестого года рождения. У второго большая кровопотеря и пневмоторакс. А не унесет, то и цифры в мат забредающие поправит.

В большую сторону.

-Транспорт дайте, и скорее, ­- устало говорю ему, сам понимаю, что бесполезно. С утра туман, дождь накрапывает и прогнозы плохие. А  дороги. Что дороги? По дорогам тут давно никто не ездит. По дорогам тут только полковники в начищенных сапогах передвигаются. И то по карте. И пальцем.

- (Запикано) себе там думаешь? Что тебе дать, (запикано)? Ты у меня Мезенцев (запикано).

С транспортом вообще швах. Даже руки опускаются. Те самые, с короткими ногтями «под мясо» и пятнами. Есть «шишига», а толку? До поворота у уборной довести? А дальше?  Дальше, если даже и пойдет, то танкиста точно не довезет. У того на это кожи не хватит. Мало у него кожи этой. И Тухватуллина тоже не довезет, и Ведеркина. А воздухом у полковника моего не получается. И он весь этот пердимонокль на меня сваливает. Я у него гнида и агент мирового империализма. А он ангел в погонах.

- Вези тяжелых, Мезенцев, – по-русски говорит полковник.

- А иди-ка ты на (запикано), тащ полковник. – откликаюсь я, и кладу трубку. Даже не кладу. Грохаю. Ннна. С оттяжечкой.  Без вариантов.

- Вадим Алексеевич, - связист тянет шею в палатку. Они у меня вышколенные. Как собаки Павлова. Даром, что всегда подслушивают. Телефонные войска, блин. Только устав по обложке изучают. Разговоры мне эти, по имени отчеству, словно на маминой кухне в домашних тапках, а не черт знает где, под нудным дождем. Даже не так. Не под нудным дождем. А под (запикано) (запикано) (запикано) (запикано) блядь, дождем.

 Влаги в небе большие запасы. Ни бушлата не высушишь, ни волос. Такая вот зима, катайтесь дорогой доктор Мезенцев на лыжах. Можете на горных, милости просим. В горах же как-никак. Почти курорт с минеральными водами. Я делаю козью морду, и связист тут же поправляется.

- Тащ майор!

- Что тебе, Боря? – тушу истлевшую сигарету в банке, ощетинившейся окурками. Так и не сделал ни одной затяжки. Только первую.

-Вас там товарищ прапорщик разыскивает.

Товарищ прапорщик – Романова Тань Евгеньевна. Мой господь бог повелитель. Святая покровительница сирых и убогих. Тонна солярки и новый стерилизатор. Мадонна чернильниц. Один у нее недостаток – спирт под замком.

Выхожу из палатки.

-Вадим Алексеевич!- это уже Романова. Идет ко мне от приемного, от дождя папочкой прикрывается. –Там еще одного привезли, посмотрите? Или Левдика разбудить?

-Дай закурить, товарищ прапорщик, – говорю ей.

-Так посмотрите?- на шутки у нее иммунитет. Глаза серьезные, по краям усталость переливается. Когда она спит? Не знаю. Мы с Левдиком поочередно кемарим. Вот у Тань Евгеньевны такой возможности нет.

- Что там?

- Нога. Ступню оторвало, — просто говорит, безучастно.  Словно о ерунде какой. Вроде новых инструкций о борьбе со вшами. Не у всех, конечно, но бывает, что у поступившего цивилизация под бельем. Чем мне их душить? Инструкцией обмахивать? Или вслух ее зачитывать, чтобы  насекомые сдохли от тоски? Вошежарки у меня нет, а препараты забыли прислать.  А пишешь: забыли. В ответ с большой земли одно и то же: Давай, Мезенцев! Прояви народную смекалку. Да плевать я хотел.

 Смотрю в спокойные серые глаза.  Там сестрички, небось, уже ногу бреют, операционное поле готовят. А тут - дождь Романову больше заботит. Падают капли. На папку падают, на волосы. Застревают лилипутскими прозрачными искрами.   

Иду с ней под этим проклятым дождем, сам про другое думаю. Про танкиста думаю, про Ведеркина с Тухватуллиным.  Надежды никакой. Разве что полковник вертолет все же поднимет. Шею свою заложит. Заложит же? Нет? Нет ответа. И для меня нет, и для раненых.  Вот так они болтаются сейчас, все трое, между ангелом и бесом. Между смертью и смертью.  Между мной и полковником.

  У Соломатина орет магнитофон. Цой. Война дело молодых, лекарство против морщин. 

 Поднимет, нет? А если поднимет, да приложит его где-нибудь в тумане? Не сам, конечно, а экипаж в силу плохих метеоусловий. За такое потроха скипидаром промывают с черного хода. Мгновенно и не отходя от кассы. Кто приказ отдал? А почему не землей? А был ли в этом большой смысл? Что скажешь? Что?  Это медальки вешать время нужно, а сапогом по личному делу ходят быстро. И всем это понятно, всем, кроме тех, у которых сил не осталось свое мнение выразить. Тех, что  между небом и землей застряли, и никак не определятся.

В приемном холодно, да и на кой черт тут топить? Это место пролетают со свистом. Как у святого Петра. Зерна от плевел отделяются максимально быстро, и максимально на глаз. Думать тут особенно нечего, все на автомате. Да-нет, на стол. Кто успел. Кто нет, того к Сене.  

Поднимет, нет? Туман и дождь. Не сядут. Кипит все во мне, мог бы, сам их отнес. Только не могу, не умею и не знаю как.

Бешусь за свое бессилие, а сам мою руки. Левдика сейчас лучше не трогать. Он вчера на сортировке был. А вчера были большие бигуди. Тринадцать человек, из которых четыре уже двухсотые. Да о чем я говорю? Какие двухсотые? Чушь, блядь, понапридумают. Четыре мертвых человека. В отдельной палатке на чистом брезенте лежат. Всегда думал, почему на чистом? Им- то уже все равно.

 Им все равно и черт с ним, с чистым брезентом. В мертвецкой у меня Сеня заправляет. Косой, заикается, чуть что скажешь: как мельница руками машет, глаза в стороны. Смешной. Зато все его постояльцы неизменно опрятны. По возможности. Даже подворотнички пришивает. Тщательный такой, аж тошнит от этой тщательности. Будто марсианин.

Погремуха, кстати, у него такая и есть. Сеня- Марсианин.  

-Как там наш танкист, Лида? – интересуюсь, а сам ногой занимаюсь.  Вернее тем, что от нее осталось. Ступни нет, а чуть выше – фиолетовые, неживые лохмы и осколки снежные. Надрезаю и отворачиваю пласт мяса, освобождая кость. Почти не кровит. Жгут, мало того, что передержали, так еще и сняли недавно. На всякий случай пережимаю все, что есть крупного. Раненый  мне улыбается. Светлый и конопатый.  Улыбка эта и веснушки плохо подходят к делу, которым мы сейчас занимаемся. Понятно, что не он мне улыбается, и химия, которую в кровь загнали. Все равно, ощущения неприятные. Уж лучше бы  плакал. Лучше бы он плакал. Смотрю на его безумие, пот мне глаза ест, а Лиду попросить стесняюсь. Не знаю почему. Что-то не так с этой Лидой. Не могу к ней приспособиться никак.

-Совсем плох, - губы медсестры шевелятся под маской. На мои манипуляции она старается не смотреть. Подпиливаю осколок кости и начинаю формировать культю. Как будто табуретку мастерю, муторная работа и грязная. По живому почти.   

Совсем плох. Такой вот диагноз. И точный, надо признать, без всех этих токсинемий. Больше я ни о чем не спрашиваю.  Часа четыре у танкиста нашего безымянного. Часа четыре навскидку. Откажут почки, печень и все. Перестанут токсины переваривать. Съест его собственная кожа обожженная. А везти  не на чем. Про Тухватуллина я и не интересуюсь. Был утром. Утром? Делаю первый шов.

Утро было давно.

У Тухватуллина одно легкое и в груди жидкость. И еще какие-то повреждения, о которых я не знаю, и знать не могу. Тухватуллину один шаг с койки на чистый брезент. Завязываю узел и делаю еще один. Везти их не на чем. Поднимет полковник вертолет или нет? Подставится за ради черт знает чего? За пацана вот этого конопатого.  

-Вадим! Ты там? – Левдик проснулся. Тут у нас сплошной итальянский квартал с простынями на веревках и стенами из  волглого брезента. Узнать, кто чем дышит и занимается, два раза плюнуть; Женька Левдик к медсестрам подкатывает; Романова все вздыхает, у нее дочка в этом году заканчивает, а что дальше, непонятно.  У сестер свои проблемы. Благо раненые, кроме тяжелых, в другой палатке.

-Тут. – подтверждаю Левдику и ору уже громче, - Тань Евгеньевна! Лиду, замени, будь ласка!

- Иду, Вадим Алексеевич,-  слышу, как безотказная Романова возится с рукомоем. Звякает, вода с шумом течет. Тщательно моется. Она все делает тщательно и грустно.

-Лида, полей здесь. – та послушно давит на поршень. На лбу испарина, а в глазах благодарность. За Романову.  Я ее прекрасно понимаю. Эх, Лида, Лида. Тебе бы в кустах с пацанами обжиматься, а ты тут с ресницами тушью подведенными, на кровь и мясо человеческое смотришь. Гной и мочу нюхаешь. Зачем и за что непонятно. За боль эту чужую. Живешь как во сне. Один день, другой, третий. И только временами выныриваешь из тумана, чтобы в  краткий, беспомощный миг понять, что хуже уже быть не может. Тебе двадцать три и ты операционная сестра, которая боится к столу подойти. Что- то в тебе не так, Лида. Что-то.

 Все потому, что ты нормальная, а мы нет. Левдик, я, Романова, Айдар, Сеня - Марсианин. Мы все тут безумные. Ну те, у которых зебра всегда черная и пипифакс не по перфорации отрывается.

Но мы терпим, а ты не можешь. Вот и все твои проблемы. В нормальности.

- Тебе помочь? – Левдик на связи. Лежит, наверное, себе, из одеяла только носок торчит. А вопросы так, из лицемерия.

- Спи,- бурчу ему сквозь брезентовые стены. Он, как ни странно, слышит.

- Транспорт будет сегодня?

- Не знаю, Жень.  

 Левдик замолкает. Комментировать нечего. Все просто, как три копейки.  У танкиста четыре часа в запасе. У остальных чуть больше. У паренька этого, которому я ногу шью, пока не знаю. Он по-прежнему улыбается. Романова мажет культю зеленкой. На обрубке, словно роса черная кровь. 

  Поднимет полковник вертолет или нет? На войне перестаешь задумываться, что будет завтра. Завтра умирает в первый же день. Растворяется мгновенно. На войне думаешь о следующих двух - трех часах, не больше. Да и зачем больше? Кому оно надо? Черная зебра со всех сторон.

 Когда конопатого уносят, я выхожу подышать. Грязь помесить и к выхлопу принюхаться. Тут только так развлекаются. Удобства, как говорится, во дворе. Здесь всегда воняет соляркой. Все и всегда.  Даже дым сигаретный и тот отдает. И вода, и еда, и бельишко постельное, у кого есть. Вся жизнь соляркой смердит.  

Из уборной идет Соломатин. Кивает мне и к своим двигает. К роте охраны, что к санбату приписана. Там он царь и бог. Даже раздолбай Айдар его побаивается. Соломатин для него единственный железобетонный аргумент. Сказать Соломатину, все одно, что Аллаху телеграмму отправить. Боится и уважает его Айдар и правильно делает.

 Держит роту Соломатин, в ежовых рукавицах держит. Я так не умею, у меня в последний момент милосердие дурацкое просыпается.

 Милосердие.

 Еще затяжку. Дым выпускаю, а сам к небесам прислушиваюсь. Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете. Только кино нам не нужно. Пусть будет без кино и мороженного. Я согласен. Мне бы только свист тот дробный с ревом услышать. И выдохнуть.   

 Господи, иже еси…. Два с половиной часа осталось. Я к танкисту даже не хожу. Бесполезно, и бессилие меня злит. Жду, поднимет полковник вертушку или нет. День сегодня выдался на редкость спокойный. Даже город молчит, затих, не слышно его. Только полосы тумана лениво ползают над самой землей.

- Жень, ты бойчишкам сказал, что с анальгина, если в компот добавить, заторчать можно?

- И парацетамола,- Левдик ржет.

Наворачивает тушенку с перловкой и смеется. Столовая у нас, как из другой реальности. Столы, скатерти. Мойте руки перед едой. Когда я ем, я глух и нем. Дети- хозяева лагеря. В сухом остатке: на обед, завтрак и ужин полный комплект постояльцев. Тех, кто в силах добраться, и кому время позволяет. Тех, кто не глюкозой питается из капельниц. Еда, единственное из доступных развлечений. Есть еще, правда, газеты старые, да пять журналов, черных от грязи, зачитанных до дыр. И пара плакатов бережно хранимых в роте охраны: Саманты Фокс и Сандры. Лучшее средство от мужской тоски.

Засиживаются тут долго. Потому что ступи за порог из пары досок и ты там. Ну, то есть не здесь уже. А в другом мире. Там ты транзитный пассажир, а здесь постоянный житель. Там ждет жирная грязь, туман, холод и война, а здесь тарелка с дымящей кашей. И компот. На него я теперь смотреть не могу, на смех пробивает.

Романова вчера приходит. Смотрит на меня, лицо у нее как у борзой, породистое вытянутое. В глазах тоска эта вселенская по всему и вся.   Говорит, на постах у сестер весь анальгин выгребли. Парацетамол требуют.

-На хрена им парацетамол, Тань Евгеньевна?

 Она фыркает. Смех у нее всегда получается такой, специфический, будто сейчас небо рухнет. Когда Романова фыркает, даже я у нее спирт стесняюсь просить. Стою, мнусь как подросток у женской сиськи. И ничего не помогает: ни майорство мое, ни должность. Ничего.   

Поэтому я ей просто улыбаюсь. Глупо улыбаюсь.  

- Им Левдик сказал…- выдает она тайну и рассказывает про компот. Откуда знает? Над этим я никогда не думал: Тань Евгеньевна знает все и про всех.

 У нее все и всегда по полочкам разложено. Сазонов с третьей к Бережанской бегает. Любовь у них. Айдар у местных патроны на водку меняет. Женьке Лида отказала. Жизнь тут пробивается зелеными нелепыми ростками сквозь асфальт.  

- Заняться тебе нечем, Жень. – лениво пеняю ему, вокруг шумно, звякает посуда. На раздаче орет повар. Все как обычно. Душно, пахнет чем-то. Живыми людьми. Не тот запах, который у тяжелых. Беспросветный, больной. Желтыми пятнами на марле.

 Наоборот, отличный запах эта вонь. Куревом несет, бельем прелым, казармой, полусотней мужиков и женщин. Живыми пахнет.  А к живому я  отношусь хорошо,  мне это сильно помогает. Вот сейчас я на Левдика не сержусь. За шутки его глупые. Выгребли анальгин, ну и черт с ним. Скажу сестрам, пусть вместо парацетамола фенисана  выдадут. В следующий раз будут умнее соломатинские абреки. Раз задницей думают, пусть ей и работают.

Изобретаю эту ерунду, и даже тепло на душе становится. Дескать, вот ты какой Мезенцев! Сам себя хвалю. Первым, думается, Айдар попадет. Этот всегда в первых рядах.

Где. Что. Забесплатно. И чтобы Соломатин не узнал.

Никогда не понимал, как он умудряется спирт воровать. У Романовой-то железной. Как? Загадка.

Курю пятую за сегодня. Взял привычку считать. Мотор чего-то барахлит последнее время, а так, вроде перед собой оправдываюсь. Дым пускаю и оправдываюсь. И совесть не точит, в подреберье не ворочается. Одна только проблема остается, поднимет полковник вертолет или нет. Смотрю, как дождь нас поливает. Технику, брезент, в колеях кипит и жду. Час остался. Все что я мог, я уже сделал.  

- Тащ майор,- Сеня- Марсианин мнется. Общаться с ним трудно, косой черт, как в глаза смотреть? К тому же косноязычный: пока добредешь до того, что сказать хотел, весь вспотеешь.

- Что тебе, Сеня?

- Надо подумать, как того- этого, там у нас вода. Если угол поднять. Только шанцевый нужен. Под угол подсыпать, и трех человек, если будут. Три человека справятся. Передвинуть и подсыпать.

-Сеня, где подсыпать?

-Под угол, тащ майор, – сейчас начнет руками крутить. Сене, чтобы с внешним миром объясниться, надо руками крутить. Иначе споткнутся мысли, а земля на ось налетит. Но я терпеливый. Я, Мезенцев Вадим Алексеевич, майор медицинской службы, терпеливей бича последнего, который на бутылку копит. И оттого из Сениных астральных выкладок, кое-чего извлекаю. Не сразу конечно, сразу из подпространства ничего не выдоишь.      

Мертвецкую у нас дождем заливает. Все заливает: брезент чистый и обитателей в белых подворотничках. И Сеня беспокоится.

-Иди, иди с богом, сейчас Соломатину скажу, пришлет людей.

Он радостный уходит. У него после каждого сеанса связи радость на лице. Дождь немного стихает. Пришлет полковник вертолет? Почему-то танкиста мне хочется спасти, и Тухватуллина хочется, и Ведеркина. Даже не знаю, чего тут больше намешано: клятвы Гиппократа или работы моей, часов у стола и коек.  Недосыпа и нервов. Мотора моего дряхлого. Ненужности и бессилия. Пускаю дым в туман. Может, упустил чего? Рискнуть? Вот так вот положить Ведеркина на стол, да и попробовать еще раз. Осколок в сердечной сумке. А если что не так пойдет? Тогда все, тампонада. Иногда, кажется, что ты царь и бог, и все можешь. Скажи, пару гор свернешь, в стене головой дыру проделаешь, в кафеле дырку проковыряешь. Еще где дыру, плевать где. Можешь! Спокойно, без усилий особых. А вот кусок железа на пять грамм все ставит на свои места. И ведь можно залезть и покопаться можно, только не видно его и смотреть нечем. Черная зебра со всех сторон.

-Летит! Летит, тащ майор! – Боря связист бежит радостный. Смотрю на него, и от сердца отлегает. Знаю я, что такое летит. Летит – значит все хорошо. Значит, кто-то в кабину забрался, завел свою мясорубку и сейчас в тумане, слепой, с пустотой подложечной к нам пробирается. Поднял подполковник вертолет. Шею свою и карьеру заложил. За просто так. За доктора Мезенцева. За зебру эту черную. И хорошо мне от этой мысли становится. Так хорошо, что готов еще пару суток не спать.

  - «Чапельник» вертушку поднял, Вадим Алексеич, - не по уставу обращается. Да, черт с ним с уставом. Сейчас можно. Я Борю по плечу хлопаю, а сам уже к Романовой спешу. 

- Тань, готовь тяжелых. Вертолет летит, — говорю, будто Победу объявляю. Прилетит тут волшебник в голубом вертолете. Все сейчас будет: и кино, и мороженное.  Сердце у меня прыгает в груди, как от первой любви. Дождь надоедливый уже и не дождь, кажется. Все у меня поет внутри. Я и сам запеть могу. Хоть Цоя, хоть Муслима Магомаева, хоть Эдиту Пьеху.

В нашем доме поселился удивительный сосед…  

 – Летит, Тань!- повторяю ей,- Летит!

Летит! А сам вспоминаю, как хлопья бушлата с кожей срезал, как дренаж ставил в три часа ночи, как осколки по одному в ванночке звякают. Как халат, промокший пятнами, снимаешь и в кучу таких же. Сестры приберут потом.

Ну, его все к черту. Сядет сейчас вертушка заберет всех троих. А я им еще и этого конопатого в нагрузку. Двадцать минут и на большой земле. А там у них, не то, что у меня. Градусник и полведра зеленки. Там у них… Огого чего! И  хера тебе, Сеня, а не чистые подворотнички! Радуюсь, оттого что смерть обманул.

-Летит, Тань!

 Романова глаза ко мне поднимает.

- Танкист умер, Вадим Алексеевич. Я за Сеней уже послала.

–  Принимающую сторону? – из–за шума я туго соображал. Но Эдвард Мишель был милосерден и терпеливо объяснил мне детали блестящего плана «генитального» Рубинштейна.

– Возьми на чем писать и пиши. Н 956, синий тент, будет стоять у первого корпуса. Перевозчик «Норд Стар Логистик». Поедешь первым классом. Мы тебя упакуем часа за два до отправки, а на той стороне: та–дам! С обезьянами появляешься ты. Неожиданный, как старческий гемороид.  Красивый и с удостоверением. Твою физию пропечатают в газетах, сечешь?   Сейчас, чтобы стать знаменитым, вовсе не нужно открывать Америку, Макс. Достаточно быть педиком или умереть. Еще можно завести козу вместо подружки.  Прочих на улице никто не узнает. Вот один мой корешок сможет пропердеть музон с «Аватара», а работает на заправке, разве это справедливо?

– Может он фальшивит на басах, Моба?

–Ты, там давай, гладь рубашку и подбери подобающее выражение на лице. Что-нибудь торжественное, – как и все гении, Толстяк нес чушь с самым, что ни на есть, серьезным видом.

–К чему ты клонишь?

–К тому, что тебе вся слава останется забесплатно, чувак. Прокатишься с грузом и через пару тройку часов станешь героем.

Об этом я мечтал всю жизнь. Кататься с обезьянами. Я последовательно привел все возражения на этот счет, но Мастодонт разбил их одним коротким смешком и предложением рассказать историю про кекс, который пытался взять кассу гей-клуба.

–Короче, заходит он в ту голубятню…

–Пошел к черту, – огрызнулся я и бросил трубку.  Так бывает, когда все на свете сходится в одну точку: собачки, болтливые старушки, начальство, одиночество, глупость и прочая чепуха. Когда ты путаешься в этом всем как в рыболовной леске. Беспросветно и беспомощно. Злишься на ситуацию, но всем начхать. На тебя, на твою злость, на обстоятельства. Ты всего лишь маленький бракованный винтик в механизме, только никто и никак не хочет этого признавать. Вздохнув, я заказал еще пива, возвращаться в контору не хотелось.

 Маленький бракованный винтик. Блокнот с кривыми буквами: Н 956, синий. Ниже был изображен Толстяк, на которого падал рояль. Мои мысли тонули в общем шуме, пока я не сообразил, что кто–то настойчиво зовет меня.

–Макс! Макс! – Я оглянулся и встретился с серыми внимательными глазами, над которыми порхали длинные ресницы. Полная грудь упиралась в стол. Перед Конкордией Левенс остывала чашка кофе. Очередное доказательство того, что этот мир жалок и мал, раз в нем всегда можно кого–нибудь встретить. Он состоит из сплошных совпадений.  Миссис Левенс оживленно махала рукой, на которой болтались браслеты. – Макс!

 На фоне пыльных пластиковых цветов в вазочках и клетчатых скатертей, она смотрелась ослепительно. Как правильный белоснежный резец, среди черных пеньков запущенной челюсти. Публика к Пепе ходила разная, но Кони казалась здесь чужой. Сколько там зарабатывал ее благоверный? Думается, что хватило бы на более приличные заведения. Бордельеро глядел на нас из–за стойки как паук на двух ос. На двух лаковых красивых ос. 

– Привет! – удивленно произнес я и присел к ней. – неожиданно….

Она хихикнула и сказала, что ее подруга из Лондона вот так вот однажды встретила своего бывшего, где–то в Милане. Причем, как раз перед этим она сломала обе руки, катаясь на лыжах, и была не накрашена, представляешь?

Я представлял. И поинтересовался, что она тут делает. В ответ красотка неопределенно пожала плечами.

–Зашла от нечего делать. Рик работает целыми днями, Джоши с няней. Пляж уже надоел. Женщине тут оказывается нечем заняться. Особых знакомств у меня нет. А тут ты, – она улыбнулась, – Слушай, Рик говорил, что ты к нему заходил? У него там какие–то неприятности по работе. Он уже неделю сам не свой.

Пауза была короткой, я так и не успел сформулировать, что хотел ответить. Потому что миссис Левенс уже махнула рукой на проблемы. Мужчины сами разберутся. В следующее мгновение ее занимали другие вопросы. Здесь нет ни одного приличного заведения. А общество оставляет желать лучшего. Знакомые ее орангутанга наводили на нее тоску, а на тусовках микробиологов можно было уснуть. Задав, сама себе ритм, Кони принялась болтать без умолку.

   –… ты не бывал в «Веархауз Проджект»? Под вокзалом Пикадилли?

Объяснить ей, что мне едва ли хватило заплатить за вход, и в лучшем случае, меня просто не пустила бы охрана, было невозможно. Еще сложней было прервать ее поток, когда мне позвонила недовольная Бредстоун. Откуда у старой карги образовался мой номер, было непонятно, хотя в тот момент я больше всего грешил на Рубинштейна. Мне казалось, что на заднем плане было слышно осторожное покашливание окаменелости. 

– Сегодня я уже не смогу с вами побеседовать, – сказал я.– да–да, миссис Бредстоун, есть более неотложные дела, чем ваше. Нет, я не могу сказать, когда освобожусь. Возможно завтра. Нет, Пуфи останется у нас, пока вы не представите документы…. Это не я придумал… Вы совершенно правы, мистер Бредстоун этого бы не потерпел… Жалобы принимаются на втором этаже… Я все понимаю… Да, миссис Бредстоун… Всего хорошего…

– У тебя нервная работа, Макс, – заметила моя собеседница. –  После колледжа я тоже пыталась работать, секретарем. А потом встретила Ричарда. Представляешь, я уронила телефон, а когда подняла его и сама себе такая: ну и дура, ты, Кони… Оглядываюсь, а он сидит у двери. Так смешно получилось.

Я улыбнулся и предложил что–нибудь выпить. Конкордия мне нравилась. Она была чем–то естественным, живым как тысячи говорливых людей. Задыхающихся в усилиях донести до мира свое счастье. С ней было легко. Мы болтали о какой–то ерунде. Я рассказывал о бравом Долсоне. Она о своих бесчисленных английских подругах, пансионе для девочек и ревнивом докторе.

– Он проверяет, кому я звонила, представляешь? А однажды чуть не подрался со стилистом, ему показалось, что я провожу в салоне много времени. Рик такой тяжелый в том, что касается мужчин, – клерки уже разошлись и Пепе с дочкой меняли скатерти на столах. Пара бокалов вина и пять шотов виски пролетели со свистом.

   Так бывает, когда ты не совсем в теме и ревнуешь жену к каждой тени, а выходит, что она наставляет тебе рога совсем не тогда, когда ты ожидаешь. Мне было жалко скучного и правильного Левенса. Он многого не понимал. С женщинами необходимо включать все свои рецепторы. На теле, лице, на коже, в штанах. Иначе никак. Полутона, полутени. Хитросплетения. Каббала. А времени на расшифровку не хватает. Просто катастрофически.  У них всегда три миллиона вариантов ответа «Да». Миллиард семьсот миллионов способов отказаться. В этом можно утонуть. И все скомбинировано в их мозге. А он на десять процентов меньше нашего.  Что–то тут было не так. Миссис Левенс сейчас лежала рядом со мной. Все было просто.

   Как ни странно, она знала многое. Может этому обучают в той школе для девочек, где она училась? Я припомнил терминологию своего толстого начальства, которую господин старший инспектор мастерски изобретал в ходе алкогольных забегов в мужской компании.  Скрипящая тачка, французский багет, усы сержанта, волшебная дудочка и прочее, названия чему я не знал. Монгольский волчок! Да, был еще монгольский волчок!

  За пару часов моя славная адвентистка выжала меня досуха. Я не мог шевелиться, а она бродила по комнате, обнаженная, попадающая из света безумного солнца в тень. Умиротворенная и разморенная. Глаза ее светились покоем. Стоит признать, что снулый ботаник плохо ее опылял, раз у его курочки накопилось столько энергии.

–Дубль три? – предложила она, потягиваясь ленивой кошкой. Я был не в силах отказаться или хотя бы надеть штаны. Будущее казалось мне неопределенным. Ее было трудно представить старой. Безобразной и морщинистой бабой, вспоминающей ушедшее на больничной койке, где-нибудь в богадельне. Она была сама жизнь, рыжая Кони с мраморной кожей. Слепое пламя, бьющее наугад. Во все стороны. Обжигающее, оглушительное пламя, имя которому было жизнь. Я хотел быть с ней, и секс был не основной причиной.    

– Ты веришь в Бога, Макс? – отдышавшись, спросила она. Мне почему–то показалось, что она произнесла это слово именно так, с большой буквы.  Странный вопрос женщины, только что испытавшей оргазм. Я смотрел в ее глаза близко-близко, так, что казалось я вижу, что у нее там, в темных провалах зрачков. Что–то неуловимое. Словно она пыталась сделать очень важный шаг и останавливалась в паре миллиметров. Будто натыкалась на преграду. Немые вопросы, ответы на которые я бы дать не смог.

–Я верю в Деда Мороза, дарлинг, – я поцеловал ее. Приподнявшись на локте, она серьезно посмотрела на меня.

–А кто это?

–Один человек.

–Ты веришь в человека? – Кони встала с кровати и опять заскользила по комнате. Казалось, ее интересовало все. Она трогала вещи. Мои и тиа Долорес. Внимательно их рассматривала. Небрежно пролистала мятый отчет военных медиков, зевнула и отложила бумаги в сторону. Сложила их аккуратно на столе, водрузив сверху синий блокнот с записями. Наконец ухватив с полки карандаш, навернула на него пряди и воткнула в волосы, смастерив импровизированную шпильку. После обернулась ко мне и улыбнулась.

–Так ты веришь в человека? 

–Мне же нужно верить хоть в кого–то?

–Ты смешной, – пошло ответила она. Когда женщине нечего сказать, она говорит, что ты смешной. Я слышал это десятки раз. За стенкой раздался стук, глуховатая миссис Лиланд устроила стакан поудобней. Ей было плохо слышно, моей доброй старушке.

Пани Анна, немного помявшись и глядя, куда-то в сторону, наконец, пригласила его завтра на чай.

- Ведь давно не виделись, так, пан? – краснея, произнесла она. Музыкант почесал нос и подтвердил, что давно, а именно с того момента, когда он покинул Город с немецким батальоном.

- Скажу вам, что времени прошло о-го-го сколько, пани Анна, - совершенно точно подсчитал он, - скажу вам, что был у меня знакомый парикмахер Клеманов, а звали его Федул. Так он тоже как стрижет кого или, предположим, бреет, так тоже долго делает. Одного господина стриг три дня, а потом: хвать! А тот уже помер, лопни мой глаз! И что интересно, что был тот господин в розыске, по делу о растрате. Помер он, стало быть, от старости, потому как было ему уже семьдесят лет. И знаете, что получилось, пани Анна?

- Цо, пан? - спросила собеседница. Глаза ее лучились интересом. - Что?

- Дали ему полгода, за недоносительство. Дескать, три дня стриг, преступника покрывал.

Экономка хихикнула. Скучное время текло по улицам. Они шли, болтая о чепухе. Отставной пехотинец рассказывал всякую бессмыслицу, от которой тоскующее женское сердце таяло. Да что же нужно этому простому сложному предмету? Тепла, ласки или еще чего-то?

Лежал в цепи под Тульчиным красноармеец Антон Смиловиц, летели над сухостоем в поисках чьего-нибудь тела польские пули. Восставшие галицийцы резали комиссаров, выставляя окна хат подвернувшимся дубьем. Навстречу им стреляли, глухо стучали револьверные выстрелы. Повстанцы отвечали из оглушительных обрезов. А взявшие Коростень поляки растекались по улицам, преследуя бежавших красноармейцев.

- Одач! Ренце до гуры! - орали в лица под льдистые взмахи штыков французских винтовок. Красные отступали в беспорядке. Время теней настало или уже было там, не замеченное никем. Был холод в мертвых глазах и скоры были похороны. Хоронили без затей, сваливая тела в воронки, засыпая поверх, чем придется. Хламом, камнями, землей. И не таял снег на ресницах, ни у мертвых, ни у живых. Время теней - скучный декабрь.

Махновцы метались, возникая лавами из-под земли и исчезая под грохот своих тачанок. Рубились с ними кавалеристы генерала Краевского, суетливо летали сабли над головами.

- Забий! Забий! - до хрипа и стонов тех, кого топтали кони.

Всегда страшен встречный бой, ой как страшен. Когда летишь навстречу, пригнувшись к конской гриве, ощущая ладонью каждый шнур витой рукояти. И воешь, вопишь от страха, глядя из-под папахи на противника, что несется к тебе. Тоненьким кажется твое оружие, ненадежным, шириной всего-то четыре сантиметра. Четыре сантиметра острого металла, что отделяют твою жизнь от смерти. Свистит оно залихватски, рассекая воздух, вскрикивает нежно, до того момента пока не происходит первая сшибка. Всхрапывают кони, кусают друг дружку и всадников. Валятся оземь, рубят истошно на пределе сил. Руки, головы, ключицы, кости в щепу. Кубарем летит бой. В полную силу. Так, что забываешь страх и полощешь, полощешь крестом, как учили. Искрами и звоном исходит клинок, сладость отдает в руку при ударах. Кипит кровь, замерзая на саблях узорами, словно не жидкость это, а пар. Своя – чужая, не понять уже. Только вспыхнувшая темнота да слабость, навалившаяся неожиданно останавливают. Потому как не видишь уже ничего, и коня своего не видишь, на бок завалившегося, ни стремени, в котором нога застряла, ничего не видишь. А тонешь, тонешь в себе, в морозе что вокруг, в темноте. Без остатка, без разума, без страха особого. Умирать было легко. Люди это умели.

Писал кто-то историю, наспех брызгая кровью вместо чернил, кривыми некрасивыми буквами писал, торопясь заполнить ту пустоту, которая была повсюду. Но куда этим всем мертвым и живым было понять сердца женщин. Не до этого было, торопились они куда-то, бездумно и бесцельно. Словно не было уже времени. Словно заканчивалось оно в следующее мгновение.

- Так-то придете, пан?

- Приду, - твердо пообещал Леонард, глядя в светлые глаза. Пани Анна потупилась и отворила калитку, ей бы хотелось пригласить его прямо сейчас, но это казалось неприличным. Мало ли, что подумают соседи. Мало ли?

Боги, ну что они могли такого подумать? Если достойный пан Мурзенко, ел в данный момент зимнего ежа, найденного при разборе навеса во дворе. Дров в Городе не было, и каждый выкручивался, как мог. Еж был жестким и сильно отдавал псиной. Торговец сеном крякал и закрывал глаза, представляя далекого гуся, съеденного компанией на торжестве философа Кропотни.

Очередной раз посмеялся над тасканием хоругвЯ с моей фотографией по ленте,(c)  Луареаты, такие луареаты. Считаю, достойный выбор. Чумовое чувство языка. Впрочем, ладно, продолжу развлекать вас, папуасОВ сочной фэнтази "Тяжелый керосин принцессы Беотрикс"

- Не могу к этому привыкнуть, - произношу я. Ветер выносит из окон пыль и какие-то ошметки. Снег и жару.  Ва говорит, что большая часть мусора к нам не попадает. Растворяется в окнах. Где-то там, в другом мире, через который движется сплошным потоком. Будто бы он сам видел это собственными глазами.

-Раз, и нету! Ничегошеньки!

 Я не знаю - правда ли это или нет. В окно нельзя заглянуть все они висят горизонтально, вываливая всякую дрянь. Что бы глянуть сквозь окно надо быть настоящим полоумным. Или Ва.

- Не могу к этому привыкнуть, - повторяю я.

-К чему, Трикс? – спрашивает довольный дракон. Он поднимается ко мне и привычно сует чешуйчатую морду в бойницу, разглядывая Долину. Янтарные глаза светятся в темноте. – К мусору?

- Нет, - вино мягко обнимает меня, я поднимаю старую чашу из толстого мутного стекла и смотрю на просвет – багровые сумерки ночи мешаются с неоновыми, химически-синими всполохами окон. У чаши немного сколот бок – еще одна ненужная никому вещь.  Мусор, которому нет применения. Бесценный. У всего есть цена, только у хлама ее нет.

- К чему?

- К похмелью, - смеюсь я. - Ведь оно наступает когда-нибудь, нет?

- Обязательно, - хрипло гудит Ва. Его красные крылышки подрагивают, дракон любопытно вертит головой, высматривая добычу. Я знаю, что он наведывается в деревню барона Густава и отнимает самогон у крестьян. Белым вином он почему-то брезгует, предпочитая хлебать морковную мерзость. Пить ее стоит, только если тебя совсем загнали в угол. От беспросветного отчаяния.

  Дракону на это плевать и каждый раз он возвращается из набега на бровях. Шатается между мусорных куч, проваливаясь в ловушки галей. Распугивает сколопендр, темными полосками брызгающих в стороны. И пытается петь. Пение Ва еще хуже драконьей туалетной загородки. Что- то среднее между низким кваканьем и шипением.

- Трикс! Трикс! – ревет он, - клянусь бородищей своей матушки, сегодня у твоего маленького дракона праздник! Др… Др.. Дрзя, угостили малыша Ва смгоничком!

 Уверена - его «дрзя» -крестьяне гнались за ним до самых границ Мусорной Долины. А потом беспомощно жаловались владетелю. Карательные планы старого дурака Густава останавливают два обстоятельства: первое - дракон ловко плюется пламенем из-под хвоста, а второе - слабоумие самого сиятельного владетеля, который уже пару лет намеревается на мне жениться. Есть еще третье обстоятельство: моя коллекция посохов. Тех, что я собрала после выбросов. О ней ходят смутные слухи в окрестных кабаках. Единственное, о чем никто не догадывается, что ни ко всему у меня есть припасы.

 Набродившись по Долине, Ва приползает в башню, а потом дрыхнет по полдня, обдавая густым морковным перегаром.

Ближние окна захлопываются, но дальше открываются новые – большим диаметром. Обычное явление: окна открываются и закрываются по спирали. Начиная от башни к границам Долины. Ва внимательно наблюдает за ними. Его большая серая тень маячит в бойнице.

Штуковина во дворе за башней взвизгивает будто кошка. Деревянные перекрытия начинают дрожать. Сейчас будет выбрасывать что-то крупное.

- Смотри, Трикс, это фтомобиль, да? Фтомобиль же? – восторженно блеет Ва.

Свежие фтомобили он обожает. В них можно найти то, что приводит дракона в умопомешательство.

- Фтомобиль, Трикс? – с надеждой интересуется он, вглядываясь в сумерки. За завесой пыли ничего не видно. Что-то белое с двумя пятнами света. Поэтому я ободряю Ва.

- Похоже, - говорю я и отхлебываю из чаши.

- Как думаешь, там есть елочка?

- Если он достаточно старый и воняет, - ободряю его я. Елочки - ароматизаторы для Ва – как конфетки для малыша. Их он с жадностью поглощает, где бы не нашел. После каждого выброса мы их собираем. Обычно пару- тройку штук.  

Креветки закончились, и я беспечно сбрасываю шелуху вниз. Больше мусора или меньше – какая разница? За ночь с окон насыплет еще - на радость мусорным слизням.

- Я пойду спать, Ва, - говорю я. 

- Иди, Трикс, я еще немного побуду, - дракон не оставляет надежду высмотреть еще один фтомобиль с елочкой.

Я хлопаю тяжелой обитой железом дверью комнатки, отрезая шум Штуковины и окон. Медленно снимаю бронежилет с треском отрывая велькро от основы. Неловко оступаюсь и чуть не падаю. Алкоголь берет свое – в голове плывет туман.

- Пара сиг на завтрак и только тогда ты в порядке, - хихикаю я стараясь представить, что такое эти «сиги». Названия многих вещей, падающих из окон, мы придумываем. Наверное, эти самые сиги неплохо снимают похмелье, хорошо бы их отыскать. Не хочу похмелья — оно излишняя плата за радости.

  Сбросив броню на пол, я мешком валюсь на кровать, обнимая подушку. Комната медленно танцует: стол с кувшином воды, давно не чищенный камин, паутина под потолочными балками, свечные огарки и лампа, льющая теплый свет в углу.

 И моя коллекция посохов с аккуратно расставленными под каждым припасами. Самый большой – «шайтан труба». Так на нем написано. Кривыми белыми буквами. Зеленый, с тяжелым пластиковым коробом перед рукоятью со спусковой скобой. Стрелять из него нечем, когда я на него наткнулась, мы с Ва обыскали все вокруг.  И не нашли ничего хоть немного похожего на припас.

- Его можно взять подмышку и наставить на врага, - посоветовал дракон. – Поверь мне, Трикс, от этих придурков останется только запах. Запах страха! Бум!

Запах страха – я хихикаю и тру ладонями лицо. Калибр «шайтан трубы» действительно поражает - в ствол можно поместить крупную картошку. Или два пальца на передней лапе дракона. Когда такое смотрит тебе в лицо, поневоле будешь пахнуть. Я пытаюсь сфокусировать взгляд, но ничего не получается. Так же как не получается снять тунику и штаны.

«Аа, плевать», - сонно решаю я и икаю. – «Принцесса Мусорной долины Беатрикс Первая желает спать! К черту этикет! Я его отменяю на сегодня. Пусть бароны расшаркиваются. И рыцари. И колдуны».

 Мне вспоминается последний визит старикана Густава, который привел к башне испугано озирающуюся толпу оборванцев. Долина тогда была более или менее прибрана слизнями. Из-под осевшего слоя мусора пробилась трава. Над низинами плыли полосы испарений. Не хватало только пастушков и барашков. Совсем мирное зрелище, если не видеть детали.

Но воинство барона все равно нервно сжимало в лапищах дубинки и неприятного вида топоры. По пути пару человек успели утащить вампкрабы, а еще один кормил личинок листиножки.  Обычная картина, когда Долина тебя не принимает. Клетчатые штандарты барона понуро торчали из пестрой толпы.

 Когда это было? А! Недели две назад. Мы торчали в бойницах с интересом рассматривая прибывших. Бородатое воинство зло поглядывало на зубцы башни. Вонь от ног пришельцев могла свалить водяного быка, если бы они здесь водились.

- Ваше высочество! Ваше высочество! Соблаговолите принять его благородие, владетеля верхней и нижней реки, попирателя тверди барона Густава бом Трасселя ин Брехольц! – позвал конопатый герольд в солнцезащитных очках с треснутым стеклом. На дужке торчали перышки привязанные колдунской ниткой, знак того, что предмет очищен от чар.

- Ее высочество изволят керосинить! – Ва заухал, что должно было означать издевательский смех.

- Что?

- Пьют бухлишко, чувачок.

- Где?

- В опочивальне, сечешь? И читает книжку. Так сказать - набираются ума. От этого занятия обычно не отвлекаются.

- Ума? – переспросил его собеседник.

- Его самого, приятель!

Герольд немного замешкался и глупо промямлил:

- Хорошо, мы подождем.

- А где там твой попиратель? Это тот старичок на пони? – продолжил интеллектуальную беседу дракон. – У него вставная челюсть? Сейчас старикам надо иметь крепкие зубы, чтобы выжить. В Вазарани их владетель па Мустафа питается только козьим молоком, просекаешь? А от козьего молока легко подхватить несварение! У твоего владетеля есть несварение?

 Пока герольд ошеломленно молчал, Ва обратил внимание на пони барона. И высказался в том ключе, что таких жирных лошадей еще не видел, и что такую кобылу на траве не выкормишь, а следовательно ее кормили овсом.

В пони Ва знает толк. Я поворачиваюсь на бок и подтыкаю подушку под голову. Как же хорошо! В голове жужжит. Сквозь маленькое окошко комнаты проникает пульсирующий свет окон, он нисколько не мешает, стоит прикрыть веки. Слышно, как дракон мечется по стене и иногда вопит:

- Фтомобиль! Фтомобиль!

Понятно, что у него где-то припрятан запас морковной гнилушки и от скуки он его открыл. Ночи тут длинные и к рассвету он уже будет спать. Вывалив толстый язык и поквакивая от приятных сновидений. А проснувшись, потащит меня собирать урожай елочек.  

Кстати, да! Как мы пойдем? На рассвете истекает срок очередного ультиматума старика бом Трасселя. Замуж, в качестве третьей жены или короткий штурм башни – дракона на мясо, а меня обещали насиловать всей армией. Всей армией испуганных оборванцев. «Неимоверные» - так они называются.

 Я приоткрываю один глаз и скашиваю его, рассматривая темный потолок.  Сколько там осталось? Перевожу взгляд на запястье, цифры прыгают. До конца выброса три с половиной часа, а до рассвета почти двадцать. Как пить дать, мой престарелый женишок завалится утром в ножной вони преданных слуг.

Предыдущие два обещанных штурма так и не состоялись. Но к сегодняшнему утру колдун барона Густава обещал привести двадцать шесть человек плюс три наемных рыцаря.

- Три наемных могущественных рыцаря из дальних земель! Двадцать шесть отборных гвардейцев бесстрашного полка синьора Густава! – вопил он, задрав голову, - И все из-за вашего глупого упрямства!

Я выставила из бойницы шайтан трубу и с интересом его рассматривала. Маг поеживался, глядя в темноту ствола, но поток проклятий и угроз не прекращал.

- Как думаешь, от него уже пахнет, Ва? – обратилась я к дракону, обладающему тонким обонянием.

- Еще нет, пока только ногами, - беспечно ответил тот и высунувшись наружу заорал, - громче, приятель, тут плохо слышно твои вопли!

Обиженный колдун приподнял деревянный раскрашенный посох и забормотал мощные заклинания:

- Курамы!!- взвизгнул он, - жарамдылык мерзими!! Каптамалган!!

- Ой-ой! Что ты делаешь? Прекрати! – издевательски проговорил Ва. – Я же сейчас лопну от смеха!

- Жезык!

Посох в тощих руках подрагивал, отсюда было видно, что никакой это не колдунский предмет, а так – вырезанная из дерева обманка для простачков из деревни. Толку от него, только пугать дремучих крестьян. Обманщик грозно вращал глазами выкрикивая заклинания, которые прочитал на обрывке вывалившегося из окон мусора.

- Я обращу вас в навоз! – предупредил он.

- В навоз? Ты, серьезно? – уточнил дракон.  Бесцеремонно повернув меня, он задрал тунику. –  Хочешь уничтожить такой яйцеклад? Э? Кто будет нести твоему владетелю яйца? Хотя, да. На мой взгляд видон не очень.

- Почему? –  озадачился колдун.

- Не хватает хвоста, - с видом знатока уточнил Ва. – Моя матушка, пусть ее борода будет всегда шелковистой, говорила: без хвоста хороших детей не высидишь.

Поняв, что над ним издеваются, тощий как палка колдун взвыл так, что его барон, мирно дремавший на пони, встрепенулся и засобирался домой к вечерним ваннам от подагры и двум женам.

- Стройся! На поворот! Ряды ровняй! – загавкал огромный звероподобный сержант, вооруженный ломом и кухонным ножом за поясом. Самых нерадивых он подгонял тумаками. - Куда прешь? Куда прешь, свиное рыло?

Ва придал пестрой толпе ускорение, развернувшись хвостом и дав пару огненных залпов над головами. Те развернулись и затрусили по дороге назад, к родным домам. В центре воинства болтался в седле старичок бом Трассель.

- На рассвете! – проорал с безопасного расстояния колдун и трижды осенил нас посохом накладывая заклятье. – Кым мерген журалы!

Из травы к нему метнулась сколопендра, которую он ловко прибил своей фальшивой колдунской палкой.

Я вспоминаю его испуганные завывания и улыбаюсь сквозь сон. На рассвете. Так и запишем. Надо будет затащить наверх мафун.

Последний раз, когда мне было херово!

Пусть послушают. Хоть какое-то развлечение.  Да. С этой мыслью я засыпаю.

Мне снится Штуковина. В мире Долины много непонятных вещей, но эта самая непонятная. Полупрозрачная, цветная, стоит себе во дворе башни. Включается и выключается, когда захочет, но я знаю когда. Всегда знаю когда она включится, громко завоет, а потом вой перейдет в низкий и глухой вибрирующий звук, похожий на хрип атакующего павука.

«Иди ко мне, принцесса Беотрикс», - зовет меня Штуковина. И мигает светляками по кругу, четырьмя синими и красным. Над ней теплым маревом дрожит воздух. Кружится в медленном танце, вроде тех чопорных крестьянских движений на праздниках.

«Не пойду. Мы не знакомы», - упрямлюсь я, разглядывая трубки в прозрачном корпусе, по которым струится свет.  Трубки уходят вниз под ее основание будто корни у дерева.

«Не знакомы»? – удивляется Штуковина. Я не отвечаю. Ва подначивает меня заявляя, что беседовать с Штуковиной признак слабоумия. Слабоумие – это от алкоголя, ставит диагноз он. А потом обнимает и сопит. Дракон мой единственный друг.

Сам он никогда не беседует с предметами. Для него Долина четко поделена на еду и развлечения. И ничего не оказывается между ними. Ничего непонятного. Для него все просто. Хотела бы я быть драконом. Это ответило бы на многие вопросы.

Вообще-то, когда Ва меня нашел, поначалу он намеревался меня съесть.

- Валялась себе. Такая аппетитная, лучше любого пони! —на полном серьезе говорит он. - Но ты мне напомнила мою матушку, Трикс.

- Бородой? – спрашиваю я, Ва хохочет своим непередаваемым квакающим смехом. Бороды у меня нет.

- Нет же! – заявляет он, - таращила на меня глаза, а потом я научил тебя говорить. Если бы не матушка, я бы тебя съел, а потом пошел дальше.

Глупости, конечно, друзья не едят друзей. Он тащил меня на себе пару дней, пока я не смогла идти самостоятельно. А потом мы наткнулись на башню и Штуковину.

«Иди ко мне, принцесса Беотрикс», - зовет Штуковина. Я стараюсь ее не слышать. Уж лучше бы я была драконом. У них все просто.

- Иди сюда, я тебя поджарю, - Ва издает неприличный звук и ухмыляется чешуйчатой мордой. – Зачем указатель испортил?

- Сам иди! – вопит колдун и перекатывается между ржавыми железными остовами. Найдя надежное укрытие, он чуть высовывает из щели посох и палит в нашу сторону магией, дробно осыпающей каменные стены башни.

 Я пожимаю плечами и возвращаюсь к чтению, к их перепалкам я уже привыкла. Все идет по обычному сценарию: к вечеру появляется колдун в полной выкладке, а Ва пытается угодить в него пламенем. Не очень удобное занятие, дракону приходится, задрав хвост поворачиваться к назойливому противнику тылом.  Попасть друг в друга им еще не удалось ни разу, и стороны обмениваются вялыми оскорблениями.

- У тебя сегодня не понос, не? – кричит колдун. – Жаба! Игуанодон переросток!

-А ты подойди, прыщ, и увидишь, - отвечает Ва и выглядывает противника вывернув голову над бесполезными маленькими крылышками. Хвост он использует как прицельное приспособление.

- Пусти к Машине, идиот! – орет противник. Ему хочется попасть к Штуковине, как мы ее называем. Мы – это я и Ва. И еще пара миллионов, которые по слухам остались на Старой Земле. Все называют ее Штуковина, и только он – Машина.

- Щяс! – отвечает Ва и напрягается, выпуская ослепительный сгусток пламени в сторону колдуна.

- Не попал! – злорадно орет тот. Его посох пару раз оглушительно хлопает. – Твое счастье, что у меня патроны закончились.

- Гуляй, макака! –говорит дракон, - хотел бы попасть, давно тебя поджарил! Тебя мухи выдают!

Я вздыхаю, мухи колдуна действительно выдают. Они кружатся над ним, где бы он не находился. Ва говорит, что тот обделывается от страха каждый раз. Но я ему не верю – Ва не страшный. Хотя, иногда ест рыцарей, приходящих меня спасать.

- О! Этот толстый, прикинь? – шепчет он, разглядывая очередного бедолагу сквозь бойницу. – И на мт’цикле. Лучше бы он был на лошади, как считаешь? Прошлый был на лошади.

- На пони, Ва, - поправляю его я.

- Все равно. На лошади -вкуснее, - упорствует он.

Искореженный мт’цикл сейчас валяется у стены. Ва расстроено смотрит вслед удаляющейся по дороге из желтого кирпича фигурке. От брони колдуна поднимается пар. Он машет руками разговаривая сам с собой.  Потом оборачивается для ежедневного прощания – вытягивает руку, а другой хлопает по сгибу, показывая свое бесповоротное неуважение к Ва.

- Шагай, шагай, герой, - недовольно бурчит дракон. – Пусти его к Штуковине, беды не оберешься. Тем более сегодня выброс. Сегодня же, Трикс?

Выброс по графику сегодня. Я загибаю страницу, откладываю книгу и поднимаюсь. Солнце лихорадочно дрожит над горизонтом, напоминая красный набрякший кровью глаз. До выброса надо проверить верши на креветок, я ведь не дракон и не могу питаться рыцарями.

- Через пять часов, Ва, - говорю я приятелю. – Я схожу за креветками.

Он кивает и облокачивается на стену, подставляя хитрую морду ветру.

- Прикинь, этот умник испортил указатель, - обиженно гудит он. – Мало того, что вертится тут со своими мухами, так еще и это.

  То, что колдун испортил указатель: керамическую пластину бронежилета, на которой когтями выцарапано – «ПРИНЦЕСА БИОТРИКС ЖДЕТ ТИБЯ, МОЙ СПОСИТЕЛ!» - было его самой большой обидой сегодня. Эту надпись я пыталась исправить, но натолкнулась на визгливое неудовольствие Ва. По его мнению, если что-то работает, то и не нужно его трогать. Впрочем, он прав. Указатель исправно приносит ему неудачников, которые хотят меня освободить.

Я спускаюсь с башни в захламленный двор, надеваю перчатки и принимаюсь освобождать от брезента тележку с корзинами. Ее приходится каждый раз укрывать, потому что во время выброса из появляющихся над Долиной окон сыпется всякая дрянь. Большей частью ядовитая.

- Эгегей, пехота! Возьми мафун! – кричит Ва сверху. Довольная морда торчит между зубцов башни, - дермоны боятся мафуна!

 Дермоны. О них стоит помнить всегда. Попав сюда во время одного из выбросов, они, как ни странно, прижились, не в пример остальным тварям идущим на корм мусорным слизням. Прижились каждый своим порядком.

Галеи проросли в грунт образовав ловушки - наполненные желудочной кислотой ямы и принялись охотится на проходящих. Мгновенно парализуя любого, кто имел неосторожность провалится сквозь тонкую корку земли. Их блестящие стебельки с крохотным светящимся в темноте колокольчиком торчат повсюду куда ни глянь.

 Вампкрабы – зарылись в грязь и неожиданно нападали на неосторожных стаями.

 Сколопендры прятались в траве в ожидании кого-нибудь теплого. Вся живность дермонов охотилась преимущественно ночью после выброса. Сейчас ее боятся не стоило.

Хотя….

Щелкнув застежками шлема, я вышла из ворот и нажала кнопку мафуна.

В прошлый раз, когда я был трезв, чувак,

Мне было херово,

Это было худшее похмелье в моей жизни,

Всю ночь скотч, и шесть гамбургеров,

Пара сиг на завтрак — и только тогда я в порядке,

Ведь если ты хочешь жить круто,

Если хочешь жить круто,

Ты должен жить на крепкой, крепкой выпивке,

Крепкий, крепкий керосин!

Крепкий, крепкий керосин!

 Мафун был замечательным изобретением уж не знаю кого. И свалился к нам с кучей мусора. Как он работал было непонятно. Любопытный Ва пытался его разломать, чтобы посмотреть, что внутри, но я не дала.

- Я одним глазком, - канючил дракон.

- Нет, - отрезала я. – Во-первых, как я буду ходить за креветками? А, во-вторых, мне нравится песня.

Расстроенный он долго щелкал кнопками, а потом отдал ящичек мне.

- Крепкий, крепкий керосин! – подпеваю я, распугивая шарахающиеся редкие тени. Несмотря на репутацию Мусорная Долина, привлекает смельчаков приспособившихся таскать креветок в реке, собирать бронзу и медь в остовах разбитых машин. Магические вещи сыпавшиеся из окон местные трогать опасаются. Можно было остаться без рук, а то и без головы. Тот же мафун, провалялся на солнце пару недель, прежде чем я его подняла.

 Ставлю три патрона для колдунского посоха против кучки навоза сколопендры, что сейчас соберу не меньше двадцати килограмм. Верши я не проверяла давно, дня три, наверное. А кролик лучшая приманка на креветок. Хорошо протухший кролик.

 Крепкий, крепкий керосиииииин!! Тележка еле слышно скрипит. Я представила большущих креветок.  Килограмм жареный в масле с зеленым перцем и крупной солью – чистое объедение!  Плюс пару бутылок белого, из того огромного ящика, который мы с Ва притащили месяц назад.

Он выпал из окна, низко висящего на севере Долины. Но из-за своей длинны застрял. Уперся в землю. И когда окно с низким гулом схлопнулось часть ящика отрезало, ровным резом через трёхмиллиметровый металл. Бутылок тогда побилось – страсть сколько. Вся земля была усыпана разноцветным стеклом. Одно утешение – остаток был солидным. Хватит на долгое время.

У большой мусорной кучи, состоящей по большей части из бумаг, я сворачиваю к воде.

- Мы не хотели, Ваша милость! Простите нас! – пара совсем отмороженных крестьян топчется у моих вершей. Они в ужасе смотрят на меня, а потом падают ниц. Деваться им некуда. Я стою на тропинке, справа виднеются воронки гнезда вампкрабов, а по левую руку высокая трава, в которой может оказаться совсем неприятный сюрприз.  Вроде павука или листиножки. Прилипнет незаметно к ноге, а через пару часов она у тебя отнимется, потом почернеет. А потом и ты весь разжижишься и протечешь чистым протеиновым соком, на радость отложенным полупрозрачным личинкам.

Мусорная долина – прелестное место, только к нему стоит привыкнуть.  Я разглядываю воришек сквозь забрало шлема. Для них я еще хуже павука. И мафун орет:

Прошлый раз чувак, мне было херово!

- Простите, леди Беатрикс! – завывают крестьяне. Видно, что смирение у них ложное - рожи бандитские, у одного шрам ото лба к разваленному надвое уху. У второго глаз заплыл желтой коростой, все-таки понюхал пыли из окон. У ног валяются две неприятные дубинки с оплетенными проволокой концами. Такие простым выращиванием морковки заниматься не будут. Местные бароны воюют друг с другом, набирая отряды из жителей окрестных деревень. По этим двум мерзавцам видно, что к тяпке они не прикасались давно.

- Простите, леди! – тот, что со шрамом протягивает мне грязные руки с траурными ногтями.

Конечно, я их прощаю, и в качестве компенсации заставляю нырять в холодную воду. Вот вода в Долине совсем безопасна. Дермоны ее так и не освоили, довольствуясь кроликами на суше. Крестьяне посматривают на мафун и изредка делают охранительные знаки – хлопают себя по ушам. Дурачье, мафун еще никого не убивал.

Надо сказать Ва, чтобы он выжег берег под рыбалку, иначе местные смельчаки будут раз за разом приходить и тырить мой улов. Подходы к воде совсем заросли.

- Берите треть себе, - предлагаю я, они мелко кланяются, судорожно отделяя свою часть. Креветки бьются в корзинах. – идите к себе, через три часа выброс.

Они быстро собираются, закидывая лямки корзин на плечи. Свозь темные прутья им на спины течет вода. Я провожаю их до дороги, на всякий случай удерживая дистанцию в пять шагов. Для меня крестьяне в принципе безопасны, но мало ли что им взбредет в голову? Они же полезли в МОИ верши?

На полпути я останавливаюсь у ржавого автобуса и собираю горьких ноготков. Они пахнут осенью, которая тут никогда не наступает. Из них получается замечательный веночек для Ва.

 Желто-оранжевые цветы качаются на уродливой серой голове. Он помогает мне разгрузить тележку в этом венке, а потом съедает его.

- Неплохой букет, Трикс - с видом ценителя говорит он. Я смеюсь – Ва любит цветы в любом виде. Когда никого вокруг нет, мы выбираемся из башни вдвоем и собираем целые охапки. Которые потом расставляем в каждом углу. Их аромат перебивает разноцветную вонь других миров, доносящуюся из окон при выбросе.

Я смотрю на Долину в кирпичных тенях заходящего солнца, вздыхаю и иду готовить ужин.

Пока жури журит, прелагаю вам , папуасы, образчик высокой и пронзительной литературы.

Стоит признать, судьба никогда не отнимает у тебя все. Всегда предлагает что-то взамен. Подчас, даже более ценное, чем то, что ты потерял. Конечно, если ты не из того ограниченного тиража стопроцентных неудачников, которых она имеет до самого конца. До того момента, пока их гробы не выпадают из катафалков под колеса грузовиков на оживленном шоссе .

Моя креольская мышка была тем самым сладким, после кислых предупреждений в виде рассеченной руки и грязной рубашки. Компенсацией за старания выжить у гидравлической мастерской мистера Бао. Высокие скулы, густые ресницы, неожиданная зелень глаз на смуглом лице. Потерпите, мистер Акиньшин? На бейдже было написано «Мария Моли». Как в детском стишке. Я проговариваю про себя - Мария Моли. Карамельные имя и фамилия тают на языке, оставляя послевкусие ванили. Русский и креолка. Экзотика.

Мария Моли. Жемчужина из фероньерки украшающей морщинистый лоб судьбы. Потерпите, мистер Акиньшин? Конечно, я потерплю. Вся моя жизнь в той или иной мере состоит из терпения. И сердец. Черных, никаких и больших. Тех, к которым я отношусь очень хорошо, не смотря на обычные людские недостатки. Я думаю о Марии. Она мне улыбается.

Это как тогда, в Москве. Алтынгуль. Гуля. Золотой цветок. Аккуратный зеленый халат с надписью «Клининговая служба».  Лет шесть назад. Или семь? Хорошее всегда расплывается в памяти светлыми пятнами. На то оно и есть хорошее. Вот плохое помнишь четко. Черный цвет на любом фоне, кроме черного, виден отлично. Точками, пятнами, полосами. Врезается краями в сознание. По-свински выделяясь на белой простыне жизни.

- Эй, йигит, палов будешь?   

- Буду, - в кармане у меня были две тысячи дагестанских долларов, а в голове цель.

- Бу ерга садись, сюда садись, - они гостеприимно сдвинулись, уступив место на старой паллете.  За нашими спинами возвышалась серая громада «Мира» - огромного торгового комплекса на окраине Москвы. Громада с крышей, утыканной тонкими антеннами. А перед нами лежал запутанный лабиринт товарных поддонов, в проходах лежал мусор. Мы сидели и сосредоточено жевали горячий плов, каждый раз набирая горстью с неудобных, вихляющихся пластиковых тарелок.

- Ты откуда, йигит?

- С Дорогомиловского, - рассказывать всю свою биографию людям, угостившим тебя пловом, тут признак дурного тона. Здесь все вопросы конкретны, в них нет подтекстов, предложений сообщить то, что выходит за рамки. Поболтать. Рассказать, что ты с Кемерово, у тебя проблемы. Ты нелегал в своей стране. Что у тебя совсем ничего нет, только пакет с зубной щеткой, парой белья и перчатками.

- А тут че делаешь? – окончания он смягчал, выходило –ищь, мягче и так мягкого «делаешь».

- Работу ищу, там рассчитался. Есть тут работа?

Мой собеседник вытер руки грязным полотенцем и перевел мои слова молчавшим. Обращаясь, как мне показалось, больше к сидевшему чуть в стороне старику.   Временами, прерывая речь смутно знакомым мне еще по рынку «Ха, бобой Мосулло?».  Да, дедушка?

Выслушав его, старик немного подумал, а потом повернулся ко мне.

- Паспорти есть? Жилье здесь, работа здесь.  Нужно паспорти,- объяснил он, и неопределенно помахал рукой, -  тут миграция текширмок. Проверяет.

Паспорт у меня был. Довольно неудобная вещь в моем положении. Честно все рассказать? Старик отставил тарелку в сторону и вытер руки. Я ему, почему-то доверял. Морщинистый, с седой бородой, со сдвинутой на затылок тюбетейкой. В зеленой робе, такой же, как и робы невидимых тысяч, копошащихся на задворках промышленных зон, подальше от людских глаз. Кто-то почтительно налил ему чай, от которого в стылый осенний воздух поднимался пар. 

- Есть, бобо Мосулло. Русский.

- Грущик, юкчи ишламок, - сказал он и что-то объяснил своему переводчику. Тот кивнул.

- Дедушка говорит: если есть паспорти, можешь работать здесь. Толко паспорти отдешь в оуфис, Елисею.

- Кому?

- Елисей, он тут начальник. Пять просентов с бир ойлик отдашь ему. С зарплата.

Податься мне было некуда. Путь на Дорогомиловку был заказан после того, как мы с Саней взяли деньги Яхьи и Магомеда. И каждый устраивался по-своему – мой напарник подался в нищие, а я, после нескольких суток мытарств, прибился, наконец, к «Миру», бобо Мосулло и его палову.

Вопросов мне никто особо не задавал. Полноватый парень со сказочным именем Елисей забрал у меня паспорт и дал подписать договор, который я даже не читал. В его «оуфисе» без окон потерянном в хаосе комнатушек вспомогательных служб   пахло прокисшим растворимым кофе, пылью и глупостью. Было слышно, как за стеной грохотали вентиляторы системы кондиционирования.

- Тебе Мосулло сказал, что будешь отдавать десять процентов мне? – в глазках, под нависшими веками светилась жадность.

- Пять, вроде?

Он шмыгнул носом и часто заморгал. Начальство, одетое в несуразную офисную рубашку с галстуком, темные брюки и дешевые туфли, вызывало у меня неопределенное раздражение.

- Да, пять.

- Говорил.

- Зарплата тридцатого. Замылишь, пеняй на себя, понял? Общага на минус втором. Сам найдешь. На тебе пропуск.

- Ахмокнинг катта-кичиги йок- дураки не делятся на больших и малых, - сказал мне дедушка Мосулло, которому я передал смысл нашей беседы. – Хавотир олманг, не переживай. Хорошо работай, и Аллах даст тебе немного счастья.

  А на следующий день я увидел Алтынгуль. Мы, как раз, разгружали машину со стиральным порошком, паллет развалился при подъёме карой. Вилы вспороли пленку, и часть содержимого оказалась на полу. Не бог весть, какая проблема, если экономишь на упаковке, но Елисей, начальственно раздувая жабры, оштрафовал всю смену, а потом вызвал уборку: Алтынгуль и еще пятерых уборщиц. Тогда она впервые мне улыбнулась.

Меня приводит в себя толчок локтем. Милый поросеночек Его величества совсем недоволен моим поведением, Рите хочется знать, о чем я задумался.

 Может быть о нас, милый?

Я пытаюсь ей объяснить, что сильно сомневаюсь в том, что ее благоверный уже три дня как валандается с очередной потаскухой. Что дело сильно сложнее, потому что исчез Рубинштейн. Это совпадение неспроста. Про неизвестный номер в вызовах Толстяка я предпочитаю молчать. Не стоит делать поспешных выводов

- Да они вдвоем пялят какую-нибудь обезьяну! Или двух! Ты наивный, – фыркает моя горячая собеседница. Жаль, что ее гневную энергию нельзя укротить. Рита – это таран, прошибающий закрытые двери. Если бы ее благоверный попался под руку сейчас, последствия были бы самыми печальными. Слониху заносит как автобус на горной дороге. Все, что осталось бы Его величеству в этом случае – это идти по доске в море.

Или клещи для причиндал - на выбор. Она кладет мне руку на колено, но я осторожно убираю ее на рукоятку переключения передач, объясняя это тем, что мне нужно сильно подумать.

То, что я не могу сейчас сообщить женушке Сдобного, это тот факт, что, отправляясь на поиски амурных приключений, он всегда звонил мне.

- Рита может тебе позвонить, скажи, что я на службе, лады, чувак? У меня тут такая телка, ты бы видел!

Всегда звонил. И никогда не брал с собой Рубинштейна. Все это говорило о том, что в настоящий момент старший инспектор встрял в какую-нибудь мутную историю. Мутную и, скорей всего, опасную. Почему он не позвонил мне?