blutner

1.

- Мадам, как вы оказались в Швеции?

Человек с лицом цвета вареной моркови озадаченно перелистывает мой паспорт, а тем временем сзади нас при въезде на мост вырастает хвост из трейлеров.
Водитель ближайшего из них лениво вылезает из-за руля и производит несколько боксерских пассов в дрожащем мареве.

- Митя, ты что-нибудь понимаешь? Почему этот прекрасный человек говорит нам про какую-то Швецию?

Митя перестает улыбаться и даже дышать - в моей интонации он улавливает скрытую тревогу, грозящую перетечь в тихую панику.

…Митя – обладатель повышенного, для существа его рода, уровня эмпатии. Он деликатен, отзывчив и сострадателен.На прогулке, к примеру, заслышав щелчок зажигалки, он без напоминаний притормаживает.
Делая, впрочем, вид, что на самом деле его крайне заинтересовало нечто за линией горизонта.
Его не надо упрашивать уступить половину топчана припозднившимся гостям и разным приблудным кошкам.
Он остерегается ходить по свежевымытому полу.
Синхронно со мной зевает.
Ретируется, когда плачу.
Отводит глаза, когда ем пончики…

Человек с оранжевым лицом ждет. Ему жарко.
Он отдувается и смахивает со лба пот.
Митя просовывает в окно башку, вываливает язык и тоже начинает показательно дышать.
Всем своим видом демонстрируя солидарность.
Человек опасливо отодвигается, жестом делает мне знак съехать с обочины в придорожный карман и удаляется в стеклянную будку при въезде на мост.
Глушу мотор.
Мимо лениво плывут разновеликие трейлеры.Вползая на мост, они сливаются в сплошную белую полосу.
Навстречу им движется такая же: середина июля, конец воскресенья, жара.

…Двух дней и ночей, проведенных мною в дороге, хватило, чтобы доподлинно узнать содержимое трейлеров: ящики баночного пива, штабеля складных стульев, мангалы, удочки и велосипеды с кучей белобрысых детей к ним в придачу.
Еще, маленькие, но голосистые собачки неизвестной породы.
Упитанные, реже - просто веснушчатые супруги.
Часто - пара приятелей для компании.
Конечный пункт прибытия –лесные озера.
На каждом, прямо под соснами - приютились кемпинги с раскиданными по берегу веселенькими красно-белыми домиками. В зарослях камышей - места для пикников и рыбалки, оборудованные резными лавками, аккуратными поленницами, бревенчатыми укрытиями на случай непогоды и утварью, вроде метел, жестянок со спичками и котелков. Узкие стрелы дощатых мостков. Дровяные бани прямо на воде. Причалы с ожерельем разноцветных моторок. Крохотные пятачки песчанных пляжиков.
Разгрузившись, компании незамедлительно рассаживаются кружком, и начинается веселье.
Музыку, по моим наблюдениям, врубают редко. Зато далеко окрест разносится шум разговоров и чпоканье открываемых банок. Редкое затишье перемежается взрывами хохота. Захлебываясь лаем, им вторят собачонки.
Ребятня тем временем носится на великах или дрызгается до посинения в воде.
Тянет дымком от мангалов.
По мере распития соседние компании знакомятся и сдвигают стулья. Ближе к ночи детей кормят, загоняют спать, и градус веселья начинает зашкаливать.
Из окна нашего бунгало Митя с неослабевающим интересом следил за ходом одного из них.
До глубокой ночи слышались возбужденные возгласы, топот ног и звуки потасовок.
Белея телами, с визгом носились голые, простоволосые женщины.
Кто-то пыхтел. Кого-то рвало.
Кто-то пьяно скребся под моей дверью и ласково мычал нечто уговорительное.
Я не рискнула той ночью выйти наружу даже по малой нужде и воспользовалась ведерком для мусора…

Жду краснолицего. Сердце колотится так, что можно, опустив глаза, узреть его толчки.
Впереди нас, поперек моста, над самой его серединой полощется растяжка, на обратной стороне которой просвечивающе значится: egirevS llit nemmoklaV.
Мысленно перевертываю: Valkommen till Sverige.
В груди ёкает: valcomen это welcome, а Sverige это Швеция.
Добро пожаловать в Швецию.

Набираю трясущимися руками Колесникова.

- Серый, - сообщаю ему страшным шёпотом – я пропала.
- А? – говорит Колесников – не слышу! Говори громче!
- Не могу, - говорю - громче... Я  как-то... сама не знаю, как… очутилась в Швеции. В Шве-ци-и, понимаешь? Паспорт у пограничника. Что мне делать?
- А? – опять переспрашивает Колесников – В какой Швеции? Ты что, с ума спрыгнула? Каким чертом тебя туда занесло? Где были твои глаза?
- Серый, - говорю чуть не плача - откуда ж мне было знать? Ни пограничного контроля, ни этого…как его… шлагбаума! Я просто прокатиться к этим… к порогам! Митю искупнуть… Меня на обратном пути перехватили. Что делать? Что делать?

Услыхав свое имя, Митя растроганно лезет мне в лицо целоваться.
Я отпихиваю его .

- Что делать, что делать… Дуру лепить! - спустя паузу, говорит Колесников - Скажи, что не знала, не видела… прикинься там… поплачь… короче, дави на жалость. Всё! Отбой. Я перезвоню.

Через минуту телефон оживает.

- Газовый – интересуется Колесников – где?
- В сумочке – говорю .
- Перепрячь! – командует он – Будет обыск, точно тебе говорю. Вот ты влипла… А лучше выкинь нахуй!
- А куда? – рыдаю в ответ.
- В окно, дуреха! – кричит трубка.

Отбой.
Нашариваю сумочку, непослушными руками вынимаю газовый и вдруг вижу – идут. На этот раз двое.
Лезу себе под юбку.
Митя заинтересованно заглядывает мне через плечо.

- Отвернись – шиплю.

Митя потупливается.

У машины уже стоят.
Прежний человек держит мой паспорт с отсутствующей шведской визой. Новый заглядывает в машину.
На нем клетчатая рубашка. В противовес краснолицему, он – негр.
И он прямо таки блестит на солнце.

- Это кто? – кивает негр на Митю.
Польщенный вниманием, Митя опять высовывается в окно и, завидев сверкающего черного человека, умильно облизывается.
- У него все в порядке, вот паспорт, вот медицинские справки… - роюсь в бардачке.
- Не надо, - останавливает меня жемчужной ладонью черный человек и велит открыть багажник.

Стоим у багажника.
Взору пограничников открываются: два мятых эмалированных тазика в синяках - побольше и поменьше, ошейник с шипами, измочаленный обрывок каната, покусанный баскетбольный мяч, кулек мятных пряников, ящик тушенки, холщовый мешок с гречкой и мокрый купальник, свернутый двумя сирыми комочками.

- Мадам – русская? - с интересом смотрит на меня чернокожий пограничник.
- Русская, русская… Вон у него все документы, – киваю в сторону Мити.
- Как мадам оказалась в Швеции?
- Понимаете,– умоляюще складываю руки я – мы - из России. Из России мы, – кругообразно рисую в воздухе - У нас там все ясно: вот- граница, вот - человек в форме, вот - паспортный контроль, и все такое… А у вас… - неожиданно мой голос начинает звенеть негодованием - вы меня простите, ну ничего ж не понять простому человеку! Где форма, отличительные знаки? Что это за рубашка в клеточку? Где указатель, что вот тут – тут! – рублю рукой - заканчивается одна страна и начинается другая? Где, я вас спрашиваю?

Пограничники ошеломленно переглядываются, чернокожий что-то вполголоса говорит краснолицему, тот пожимает плечами, и они удаляются в свою будку.
Мне видно, как они совещаются, щелкают кнопочками компьютера, изучают, сблизив головы, экран.
Нервно стиснув руки, бегаю вокруг машины.
Мысленно выстраиваю оборону. Готовлю аргументы.
Митя пробирается за руль и сидит там, судорожно зевая и пукая от волнения – переживает.
Спустя четверть часа мне возвращают паспорт и отпускают восвояси.
С вежливым напутствием не нарушать в дальнейшем чужих государственных границ.
В зеркало заднего вида мне видно как пограничники, симметрично сложив на груди руки, долго провожают нас взглядом.
Таким взглядом, должно быть, консилиум хирургов провожает неоперабельного больного.

Перезваниваю Колесникову.

- Все в порядке! Отпустили….
- Уф… твою мать…Ну ты даешь… Завтра чтоб как штык на границе! Поняла? Как штык!
- Поняла!
- Ну все. Отбой.

В пах упирается что-то твердое.
Запускаю руку в трусы и нащупываю газовый баллон.
Меня начинает разбирать смех.
Митя, преданно глядя на меня, чихает и весело машет хвостом.

2.

…Когда-то, еще в школе, Колесников был в меня влюблен.
Теперь он с девяти до трёх ведет прием в районном психдиспансере.
В оставшееся время суток ездит по вызовам к алкашам лечить “белочку”. Мне звонит, чтобы потрепаться.
Главным образом, о своих бабах: одной сделал ремонт, установил теплый пол, а она… Вторая вообще, черт-те откуда, кажется, из Улан Удэ, приехала с ребенком, он снял ей жилье, устроил на работу, а она…. Рассказывает и о наших бывших одноклассниках – Колесников в курсе судеб многих из них.
Некоторые числятся у него в пациентах.
Прощаясь, интересуется состоянием Елизаветы Агаповны.
Елизавета Агаповна – моя душевнобольная матушка.
За ней нужен глаз да глаз.
Она попеременно живет то со мной, то в клинике для умалишенных.
В короткие периоды просветления она юморит :
“Быстрее сдохну!“ – и волочет на веранду тяжеленную лопату  чистить снег. Мне слышно, как она шаркает там, распевая комсомольские марши. “Быстрее сдохну! “ – кричит она, хохоча, и по сильному запаху газа становится ясно, что пора вызывать Колесникова с бригадой: налицо обострение недуга.
В светлые дни ремиссии матушка трогательно заботится обо мне.
С невинным видом проносит в своей сумочке мимо кассы супермаркета резиновые сланцы, зубочистки и прочую дребедень.
Не дождавшись благодарности, упрекает с кроткой обидой:
“Для тебя стараюсь. Если б не моя бережливость, ты бы давно умерла с голоду.“
На мои осторожные, но резонные увещевания парирует вполне здраво для человека с ее диагнозом:
”У государства не убудет. Мало оно у меня украло? Пенсию – украло. Здоровье – украло. Я сорок лет медсестрой высшей квалификации! И што?”
А то принимается рассуждать о моей женской доле:
“Пока с тобой живет вот он, - лукаво указывает матушка пальцем на сорокакилограммового сенбернара Митю - в твоем доме не будет мужской ноги! Так и знай. Колесников не в счет. ”
В ее словах есть доля правды.
“Гляди! Черт! Черт! В печь его, в печь! ” - в другой раз кричит она, выкатив глаза на испуганного, поджавшего хвост Митю.
И я иду собирать ее больничный чемоданчик.

- Сил моих больше нет, - как- то жалуюсь Колесникову, отвезя матушку в лечебницу в очередной раз.
- Тебе надо развеяться, - говорит Колесников – съездить куда-нибудь.
- Ага… А Митька?

Колесников задумывается.

Через день он перезванивает и излагает план:

- Значит, так. Загранпаспорт у тебя есть? Отлично! У Митьки какой-нибудь собачий документ имеется? Чо, серьезно?? Ну, тогда вообще отлично! Выездные документы, справки о прививках и прочую чепуху беру на себя. Ты едешь в Финляндию. Я говорю – в Финляндию! На озера. А почему сразу - нет? С Митькой, с Митькой поедешь! Да они там все энимал-френдли, не переживай, я справки навел. День туда, день обратно. Недели там тебе хватит? Я говорю, трех дней достаточно? Не… меньше трех, думаю, нельзя. Маршрут наметим. Какой еще газовый баллончик? Ты чо?... Ну, ладно, посмотрим… это сейчас не главное. Слушай дальше! Приглашение вышлет Матюшкин. Я говорю – Матюшкин! Ну да, наш Матюшкин! Тебе, кстати, привет от него. Нормально поживает. Aquila non captat muscas! К нему заезжать необязательно: приглашение – чистая формальность. Всё! Отбой.

3.

…Матюшкин появился в нашем классе в трудную пору подросткового взросления, когда умение доказать и, что немаловажно, отстоять право на место среди себе подобных  котируется выше прочих.
Внешность Матюшкина этому не способствовала.
Он был очень толстым мальчиком, с несколько брезгливым выражением лица, тяжелым подбородком и одышкой.
Носил толстые очки и, как выяснилось позже, ортопедические ботинки. Первого сентября его завели в класс и, как подопытного, оставили, тихо прикрыв дверь.
Он сел, где ему указали, и безразлично сгорбился.
На уроках, игнорируя разговорчики, хмуро внимал учителю.
На переменах никуда не выходил, а сидел безучастно кучей.
По виду – ничего не делал, но по ощущениям – был занят какой-то напряженной работой мысли.
Казалось, ему ни до кого нет дела.
Долго такое издевательство продолжаться не могло, и главный приколист класса Колесников подкрался и, беззвучно трясясь от смеха, нацепил на возмутительно равнодушную спину записочку со словом ПИДОРАЗ. Записочка провисела на загривке новенького всю перемену, пока кто-то сердобольный не указал ему на неё.
Дальше произошло следующее.
Матюшкин мельком прочел оскорбительное сообщение, неспешно достал из пенала огрызок красного карандаша и, кривя в снисходительной улыбке губы, исправил безграмотную надпись – с двойным подчеркиванием каждой ошибочки! – на: ПЕДЕРАСТ.
Редакция записочки ушла гулять по классу.
На этом эпизод исчерпан не был.
Покопавшись у себя в портфеле, новенький выудил чистую тетрадь, аккуратно выдрал из нее лист, посопев, написал на нем что-то и - не сразу, а слегка поборовшись с собственной толщиной - прилепил его себе на загривок.
Aquila non captat muscas* – значилось на листочке в клеточку.
Выходка новенького потрясла впечатлительного Колесникова до глубины души, а сам эпизод с записочками непостижимым образом положил начало странной и прихотливой дружбы между этими непохожими мальчиками. Колесников - обычно вертлявый и беспечный фигляр – преображался и становился до забавности тихим и даже робким в присутствии Матюшкина. Поначалу Колесников еще пытался покровительствовать новенькому - при встрече фамильярно мял ему кулаком живот, а на переменах норовил ходить с ним в обнимку.
Но Матюшкин самым невинным образом пресек такое панибратство: его привычная поза глубокомысленной задумчивости – левая рука прочно покоится в районе солнечного сплетения и держит локоть правой, в горсть которой в свою очередь погружен подбородок - препятствовала такого рода шуточкам.
Матюшкина эта противоестественная дружба эта не тяготила - он терпел своего легкомысленного и мелкотравчатого друга, как терпит пень слетевший осенью лист, и в его отношении к Колесникову было больше снисходительности, чем дружеской теплоты.
После школы оба пошли в медицину.
Ординатура совпала с трудным периодом в жизни страны.
Колесников зарабатывал на хлеб преимущественно ночами.
Умирая от страха, анестезировал подпольные аборты в операционной кардиологического отделения.
Матюшкин с головой ушел в науку, придумал и запатентовал крутое изобретение, которое его лаборатория выгодно продало за границу.
С наступлением лучших времен, услуги Колесникова перестали быть востребованным – женщины научились самостоятельно решать проблему нежелательной беременности.
Но Колесников не унывал - по совпадению, или закономерно, резко алкоголизировалось мужское население.
Тогда он быстренько переквалифицировался в нарколога и стал мотаться по вызовам к алкашам.
Ставил капельницы и лечил запойных.
Матюшкин тем временем перебрался в Европу.
Открыл перинатальный центр.
В Европе высоко ценили здоровье граждан и достойно оплачивали услуги специалистов по вынашиванию и родовспоможению.
Открыл второй центр собственного имени.
Обжился. Приобрел недвижимость в Праге, но осел в пригороде Хельсинки - Финляндия отдаленно напоминала ему Россию.
На родине у него остались пожилые родители и старшая сестра – инвалид, которых он обеспечивал.
В отпуск родственники регулярно ездили к своему благодетелю…

4.

К Матюшкину я не поехала.
Все три дня, проведенные на озерах в Финляндии, мы с Митей помирали от адской жары.
Родина встретила нас дождями и холодом.
Сразу за полосой отчуждения прозрачные сосняки сменились темными сырыми ельниками.
Из глубоких канав поднялись в человеческий рост травы.
Машина то и дело ухала в колдобины.
Вдоль обочин, на перевернутых вверх дном ящиках сидели низкорослые люди в надвинутых на глаза капюшонах.
У их ног, обутых в бурые от грязи резиновые сапоги, стояли ведра с ярко-желтыми юбочками лисичек, черными шайбами груздей и влажной драгоценной черникой.
Я медленно ехала и вглядывалась в лица.
Кирпичного цвета, испитые, обветренные, обметанные лузгой подсолнечника лица мужиков и баб, сопливые лица детей, злые лица подростков…
Одни с надеждой провожали меня взглядом, другие безучастно смотрели перед собой.
Глаз выхватил странную парочку.
Они тоже стояли с маленьким ведерком черники, но несколько в стороне от прочих и, как выяснилось, голосовали.
Оба поджарые, белозубые, одетые в комбинезоны, непромокаемые ушаночки с козырьками, походные ботинки и просторные клеёнчатые дождевики.
Оба с высокими, туго набитыми рюкзачками за плечами.
Оказалось – американская пара, путешествующая автостопом из Хельсинки в Санкт-Петербург.
Ехать им было недалеко - до поворота на Выборг.
Митя гостеприимно перелез в багажник.
Попутчики довольно сносно изъяснялись по-русски.
Но даже после обмена дежурными фразами и улыбочками, я не смогла определить их гендерную принадлежность.
Ехали молча.
Однообразно моросил дождь.

-Bоу… looks as if the time has stopped forever in this country, - вдруг, откашлявшись, произнес один из попутчиков, глядя в окно.

- Yeah…** - задумчиво откликнулся второй.

Рассталась я с ними без сожаления.

Под Торопцом нам встретилась медведица с тремя косолапыми медвежатами.
Медвежье семейство доверчиво, не спеша, переходило пустынную трассу.
В носу защипало.

- Мишки, Митя, мишки идут…

--------------------------------------------
* орел не ловит мух
** - бог мой, кажется, что в этой стране навсегда остановилось время
- да...

Явление первое. Боря

Боря так мал ростом, что любая рубаха ему по колено.
У него лиловая физиономия горького пьяницы, до оторопи голубые глаза щёлочками и нечеловеческой густоты, как снег белая, шевелюра дыбом.
Целыми днями он, спотыкаясь и падая, бродит по посёлку с топором или каким другим инструментишком - будто бы вышел по делу - высматривая нечаянных собутыльников.
Когда-то давно Боря руководил отделом снабжения на заводе железобетонных изделий.
Его щедростью, если не врёт, проложен асфальт в посёлке.
Свидетелями его былого могущества стоят бетонные плиты оград.
Прежних хозяев уж нет, а нынешние держат ворота на запоре, и Боре туда ход заказан.
Он не кормлен, не мыт и не обласкан.
Жена Нонка давно махнула на него рукой.
Впрочем, ест он, случись ему оказаться за трапезой в чужом доме, и в самом деле мало. Потрогает вилку, помигает застенчиво глазками да и спрячет руки под столом.
Ждёт, когда нальют рюмочку.

На Борином участке высится старый, кряжистый, но всё ещё крепкий дуб.
Весной он долго-долго, будто из природного упрямства, не подаёт признаков жизни.
И только когда всё вокруг заволакивается нежным дымком зелени, он стремительно - за пару ночей буквально, как по отмашке свыше – обрастает жёсткой курчавой листвой.
Осенью - медленно сгорает золотым факелом, скупо, по одному, роняя драгоценные листья.
Под его узловатыми, горизонтально растущими ветвями приткнулся Борин верстак, армейский ящик с инструментом, лохматая от старости колода и алюминиевый рукомойник на ржавом гвозде.
Есть здесь и самодельный столик, за которым Боря выпивает.
Есть крашеный масляной краской нужник.
Ночью шуршат в листве ёжики.
Тепло и сладко пахнет гнилыми стружками, прелой трухой и помоями.
К дубу прислонена грубо сколоченная лестница из  клейкого ельника. Будучи сильно во хмелю, Боря вскарабкивается по ней, усаживается, свесив тощие ноги в болячках, на нижнем суку и принимается не зло, а горько скорее, философски и во всеуслышание - в расчете на аудиторию за соседними заборами - рассуждать о человеческой неблагодарности.
Нонка не удостаивает его ни словом, ни взглядом. Копается, выставив мясистый зад из грядок с капустными головами, и разгибается лишь за тем, чтобы, уничижительно расхохотаться в ответ.
В городе Нонка держит прачечную, в посёлке разводит то кур, то гусей, и дел у нее невпроворот.
А когда-то Боря подобрал ее с улицы буквально.
Обул, одел, усыновил её мальчонку. Облагодетельствовал.

Парное, белёсое августовское утро. Из тех, что обещают перетечь в тишайший неяркий день.
Боря стоит на крыльце в своём старом костюме, ботинках и галстуке.
Он широко в стороны разводит руки, удивляясь длине рукавов, двигает плечами, ощущая лопатками непривычную просторность пиджака, поддёргивает брюки, лёгшие гармошкой на башмаки, и резюмирует:

- В гробу и так сойдёт, нах…

Боря идёт умирать.
Но вперёд решает хорошенько напиться.
И, не долго думая, направляется к соседу Александру Яковлевичу.

Явление второе. Александр Яковлевич.

Александр Яковлевич – долговязый, тощий, но жилистый мужчина с маленькой женственной головой, острыми ушками в пуху, неразборчивыми чертами лица и сальной косицей на затылке.
Каждый божий день он взваливает себе на спину и, тихонько матерясь, выволакивает на двор свою плечистую супругу с непослушными тумбами вместо ног и усиками на семитском лице.
Усаживает её до сумерек на стул под яблоней, укрывает, смотря по погоде, то пледом, то периной и принимается энергично хозяйничать.
Дел в огороде мало – участок засажен одной картошкой лишь.
Супруга басовито комментирует ход дел и по привычке даёт указания.
Александр Яковлевич вполголоса и однообразно отбрехивается.
Когда-то их участок славился цветником. В нём, помимо прочего, росло порядка тридцати сортов флоксов, и в пору августовского цветения весь посёлок накрывало их тошнотворным благоуханием.
Супруга обезножела - и Александр Яковлевич по-своему распорядился её цветочным наследием: перепахал цветник и с тех пор сажал, кроме картошки, разве только подсолнухи по забору.
Вечером Александр Яковлевич моет шею, наряжается в кумачовую рубаху, белые штаны с карманами, опрокидывает стаканчик и выходит за ворота. Прогуливается.
Завидев кучку пацанов у брошенных на обочине великов, неслышно приближается, угощает семечками. Внушает им что-то авторитетно и вкрадчиво...
Ровно в полночь Александр Яковлевич выуживает из-за печной вьюшки пухлую тетрадку, садится за кухонный стол, включает низкий абажур, точит, хищно оскалившись, карандаш и записывает в тетрадку стишата похабного содержания.
В момент, когда вдохновение достигает своего апогея, лицо поэта густо идёт пятнами, он вскакивает и проворно убегает в уборную.

Отворяется калитка. В её проёме вырастает Боря с подсолнухом на голове.
Александр Яковлевич оборачивается. В руках у него лопата.

- Саш, это кто? – говорит из-под яблони супруга, силясь разглядеть вошедшего. В костюме, ботинках и шляпе из подсолнуха Борю узнать трудно.

- Хуй в пальто – негромко отзывается Александр Яковлевич, отставляет лопату и, нехотя, идёт к гостю.

- Борь, ты, что ль? – изумляется супруга.

Вместо ответа Боря отвешивает низкий поклон, касаясь земли своими белыми лохмами. Подсолнух повисает в воздухе.

- Вот. Проститься пришёл, Яклич,- строго говорит Боря, приняв вертикальное положение. Подсолнух снова ложится ему на макушку. - Ухожу помирать, нах…

- Куда? – подходя, интересуется Александр Яковлевич.

-... чем от этой язвы, нах... - загадочно говорит Боря.

Александр Яковлевич поднимает брови, изображая внимание.

- Саш, зябну...подай плед! - вмешивается в разговор супруга.

- Хуй тебе на обед! – машинально реагирует супруг.

- ...А лучше шаль!

Александр Яковлевич и тут находится:

- Хуя на тебя жаль!

- Накатить бы...- грустит Боря. Он только теперь сообразил, что поторопился, придя к поэту в столь неурочный час.

Александр Яковлевич придаёт лицу кислое выражение и разводит руками.
Боря понуривается и разворачивается, чтобы уйти.

- Борь, скажи Нонке – пусть зайдёт, принесёт укропу! – не унимается сидящая под яблоней.

Боря тихо прикрывает за собой калитку и, не дослушав очередного поэтического экзерсиса, идёт к соседу Васе.

Явление третье. Вася.

Стальной ёжик волос, хмурый взгляд исподлобья, бульдожий загривок, татуированные предплечья, тельняшка с камуфляжем зимой и летом.
Это – Василий. Хохол и бывший спецназовец.
Служил в горячих точках. Болтают, на его счету не один десяток человеческих жизней.
Трезвый - Вася смирный. Но стоит ему напиться более обыкновенного - начинает чудить.
Распахивает калитку, выпадает наружу и - давай слоняться по посёлку, выискивая, к кому бы прицепиться.
Повод всегда находится: вонь из чужой выгребной ямы, драчливые бесхозные гуси, криво припаркованное транспортное средство, брошенный поперек дороги шланг с откачиваемой водой...
Обнаружив нарушителя порядка, Вася крепко цепляется за деталь одежды провинившегося, долго стоит так, покачиваясь и собираясь с мыслями, прежде чем сформулировать каверзный, с его точки зрения, вопрос.
"Яблоки гусям давно не снились ?" - примеру, неожиданно говорит он хозяину обнаглевший гусей.

Жена Света - стриженая, очкастая, некрасивая баба - служит инспектором в районном муниципалитете.
Вася её слушается и по первому же зову, не подымая глаз, как беглый пёс, плетётся домой.
Свету он по-своему любит: нет-нет, да и - размахнувшись хорошенько - погладит осторожно пониже твёрдой спины, когда та, прямая как жердь, шагает мимо по двору с ведром огурцов.
Пару лет назад Свету повысили в должности, и Вася теперь числится её персональным водителем.
В её лице он приобрел множество влиятельных знакомых.
Статус мужа и водителя высокопоставленной чиновницы вынудил его пересмотреть свои жизненные ценности.
Теперь Вася, если не срывается, наклюкивается лишь раз в году - в день ВДВ, а в остальное время мирно звякает железками у себя в мастерской.

Распахивается калитка. Вася, по локти в мазуте, ковыряется в чреве машины. Замечает Борю, когда тот уже стоит, согнувшись в земном поклоне, у бампера.

- Чего тебе? - говорит Вася, не вынимая рук.

- Ухожу я, Василий. Помирать. Пришел, вот, попрощаться, - торжественно молвит, выпрямившись, Боря.

Василий выпрямляется тоже и, растопырив руки, недоверчиво меряет его взглядом.

- Последний раз при жизни видимся, стало быть, - продолжает Боря скорбно – Зачем поминок ждать? Помяни раба божьего заранее.

В глазах Василия начинает плясать насмешка.

- Не веришь. - горько констатирует Боря и вешает голову. Достаёт из нагрудного кармана бумажку:

- Направление на тот свет! Удостоверься, нах!

Голос его звенит торжеством.

- Да иди ты… балаболка,– Вася снова ныряет в нутро автомобиля – К Мустафе сходи, – бросает он через плечо –Мустафа нальёт…

Яление четвертое. Мустафа.

Мустафа – невысокий, медно рыжий, смуглый от веснушек, юркий и мохнатый, как шмель.
Вырос в детском доме и имеет семь классов образования.
Утверждает, что татарин, а там – кто его разберёт? Сирота...
Вкалывал каменщиком на стройках страны.
Где-то в Ачинске сошёлся с разбитной официанткой. Бросил свое ремесло, купил подержанное авто и начал маленькое, но собственное дело – торговал турецким кожаным ширпотребом прямо из багажника машины. Чуть разбогатев, открыл магазинчик.
Расписался со своей официанткой. Родил дочку.
Раз, в бане, по легкомыслию или выпив с непривычки более положенного, сболтнул лишнего.
Конкуренты по кожаному бизнесу не дремали, донесли куда следует. А может, просто припугнули.
Трудно разве маленького человека на понт взять? Времена тогда были страшные...
Мустафа сбыл с рук магазин со всем барахлом, машину, тёщину жилплощадь, подхватил семейство и - куда глаза глядят.
Помыкавшись по углам, купил клочок земли в поселке. Строился в одиночку. И фундамент сам лил, и блоки клал...
Тёща крутилась рядом, изо всех своих бабских силёнок помогая зятю. И кашеварила, и раствор мешала... Где поднести, где поддержать - везде она первая.
На крышу средств не хватило, и дом получился чудной. Коробочкой.
Зимой, Мустафа дочиста выскабливает его от снега большой деревянной лопатой.
Летом возится на участке. Из посадок у него – дивный виноград.
Не прожив в новом доме и года, жена вертихвостка бросает Мустафу ради волоокого торговца мандаринами и уезжает с ним в Батуми.
На голову татарина сваливаются заботы о малолетней дочке и тёще. Тёща, к слову, приняла сторону зятя. Мустафа сколачивает бригаду из таких же, как сам, приезжих работяг и не гнушается никакой работой.
По счастью, дочка растёт красавицей и умницей на радость отцу, который и писать-то по-русски толком не умеет.
Когда ей вручали золотую медаль, чурка - Мустафа с пылающими ушами стоял на сцене актового зала школы вместе с другими родителями медалистов и, волнуясь, мял кепку.

Дверь Боре открывает тёща Мустафы, Трофимовна.
В руках у неё свиная голова.
Боря, ни слова не говоря, бухается ей в ноги. Трофимовна опешив, шарахается.

- Прощай, Трофимовна, и не поминай меня лихом, - говорит он, подымаясь – Налей сто грамм на дорожку. Ухожу я.

- Как – ухожу? – расширяет глаза Трофимовна.

- Помирать, нах!

- Как – помирать? – опять удивляется Трофимовна – А дуб?

- Какой дуб? – в свой черед теряется Боря.

- Как – какой? Ты, прежде чем помирать-то, вспомни, о чём мы с тобой толковали давеча! Надумал, аль нет?

Боря хлопает глазами.

- Надумал, говорю, дуб свой пилить али нет? Я ведь и прибавить могу! Ну, хочешь - две поллитровки? Хочешь? Ведь житья от этого дуба нет! Тень даёт – раз! Виноград от него гибнет – два! Лист от него вреднючий - три! Одну заразу копит... Ведь вся листва от твоего дуба - на нашем участке осенью!

Боря молчит.

- Ты помрёшь, а нам с Мустафой - что делать? С Нонкой твоей разве договоришься? Решай, голубчик! Спили! А уж потом и помирай с богом…

Боря мнётся.

- Так я несу поллитру? - приободряется Трофимовна.

- Две, - охрипшим голосом говорит Боря.

- Ну и славно! Вот и молодец! Стой тут, я - мигом…

Трофимовна кладёт свиную голову на порог и исчезает. Через минуту выносит две бутылки беленькой. Боря принимает их и, молча, не подымая глаз, сует в карманы пиджака.

- Может, закусить тебе вынести, а? Пельмешков?– спохватывается Трофимовна - Я - мигом!

Боря мотает головой.

- Борь, свиную голову прихвати, а? Я холодец втихаря от Мустафы затеяла... он не одобряет... боюсь, рассердится. Схорони пока у себя!

Боря, не отвечая, идёт прочь.

- А пилку-то тебе не надо разве? А то - у Мустафы есть! Ох, и ласковая! Сама пилит!

Явление последнее. Дуб.

Предвечернее августовское солнышко греет шершавую кору дуба. Боря стоит, прильнув к ней щекой. Серебряный крестик самолётика бесшумно режет выцветшее, с розовыми раковинами облаков, небо над головой.

- Ничо... - говорит Боря, с трудом фокусируя взгляд на самолётике ,– мы ещё поживем, нах…

Достает из нагрудного кармана пиджака бумажку с направлением в онкологическую больничку, рвёт её на мелкие кусочки, разжимает пальцы.
И старый дуб роняет на землю свой первый в это лето, зелёный ещё, лист.

Макс сидел на корточках, нервно грыз семечки и, стреляя глазами по сторонам, тихонько матерился: стрелки на часах автовокзала приближались к шести, а напарника с Петровичем всё не было.
Вокруг праздной толпой бродили полуголые, похожие на ошпаренных раков, люди. Пищали дети.
То и дело хлопала стеклянная дверь пельменной напротив.
На пороге лежала крупная рыжая собака и провожала взглядом толпу. Рядом, с ворохом каких-то кульков примостилась слепая нищая.
Она смотрела поверх голов бельмами глаз и шевелила губами.
На ней было зимнее пальто в пуху и мужские ботинки без подошв. Выходящие из пельменной тормозили на ступеньках, утирали взопревшие лбы и закуривали. Потом, сыто рыгнув, шли мимо.
Рыжая собака смаргивала и доброжелательно смотрела им вслед. Сладко пахло акацией, югом, расплавленным асфальтом и мочой.
Внизу, за черными, точно вырезанными из картона кипарисами, спокойно и ровно колыхалось  море.
Стоял испепеляющий июль.
Но надо было возвращаться…

Путь предстоял не близкий. Сначала рейсовым автобусом до республиканского центра, потом ночной плацкартой в стольный град, оттуда час на перекладных, далее моторкой вниз по широко раскинувшейся реке. На заработки. Достраивать имение одному ханыге.
Имение находилось на острове. Собственно, весь остров и был имением. Шёл второй год работ. Бригада – их было шестеро - давно срослась, но с некоторых пор стало крайне не хватать ещё одной пары рук. Добросовестной и работящей. Можно, пьющей: на острове пили все. Все, кроме напарника - тот больше, чем на два пальца, не употреблял. Потому и состоял при хозяйстве - закупал провизию, кашеварил, выдавал курево и выпивку. Вёл расходы: бригада жила вскладчину.
Однако в этот год хозяин неожиданно заартачился и ужал сроки. Напарнику пришлось вернуться к своим прямым обязанностям – столярничать. Женщину на хозяйство брать было нельзя категорически - так сказал хозяин.
Пробовали дежурить по графику. Питаться раздельно. Сухомятничать. Результат не заставил себя ждать - упали рабочий настрой и производительность.
Воздух стал искрить и потрескивать от взаимного недовольства.
Работяги приуныли.
Вот тогда напарник и вспомнил про Петровича.

Десять лет назад они с Петровичем трудились в столярном цехе процветающей тогда киностудии. Тот  слыл рукастым, безотказным и неутомимым работником. Его любили за спокойный нрав, порядочность и честность.
Развал киностудии совпал с полосой трагических событий в его жизни. Сначала умер от передозировки сын. Вслед за ним ушла жена.
Похоронив жену, Петрович затосковал и крепко запил.
Лишился работы. Продал старенький мотоцикл и лодку.
Петровича жалели, но и только – тяжело было всем.
Теперь, вспомнив своего старого товарища, напарник загорелся идеей помочь ему с заработком, а заодно и вызволить из затянувшей его дыры. Ручался за него головой. Почему – нет?
Человеку всегда надо оставлять шанс.

Но, прикатив на побывку, они не обнаружили Петровича по прежнему адресу. Это обстоятельство слегка насторожило Макса. Напарник убежал куда-то и раздобыл новые координаты приятеля. Визит к Петровичу произвел на Макса удручающее впечатление. Он жил один, в подвале старого, полуразрушенного дома, в страшной своей убогостью затхлой комнатёнке, всю обстановку которой составляли голая панцирная кровать, рваный матрац и солдатский стул. Выбитое оконце было задраено куском фанеры. Стены комнатки лохматились и сочились, а по чёрному полу шмыгали крысы.
Сам Петрович оказался опустившимся типом лет шестидесяти, с виноватым выражением испитого, хотя и доброго лица.
Когда Макс с напарником толкнули незапертую дверь, Петрович, широко разинув рот, спал мертвецким сном. Из одежды на нём были бурые трикотажные плавки и драный носок.
Вдоль стены стояло  штук  сто водочных бутылок.
Пошли отсюда, сказал Макс и развернулся, чтобы уйти.
Напарник, молча, шагнул внутрь.

Растолкать и привести в чувство спящего стоило больших усилий. Протрезвев и сообразив, наконец, с чем к нему пожаловали, он залился обильными и благодарными слезами.
В тот же день ему  купили с рук почти новые армейские штаны, ботинки, рубаху, пару белья и походный вещмешок.
Сводили в баню, отмыли, постригли и накормили.
Добыли билет на поезд. И даже выдали немного денег на папиросы. Петрович преобразился, помолодел, то и дело покаянно бил себя в грудь и лез обниматься.
Взяв с него честное слово, что он до отъезда - ни капли, договорились о встрече на автовокзале в полшестого следующего вечера.
В полшестого Петрович не явился.
Не явился и без двадцати.
Напарник, негромко ругнувшись, прыгнул в такси и умчался по адресу.

… Макс тянул шею и нервно грыз семечки.
С самого начала он не очень-то и верил в успех предприятия.
Стрелка часов почти достигла шести, в салоне автобуса вовсю звенели мелочью о жестянку водителя, а попутчиков всё не было.
Рыкнул двигатель, заработала педаль газа, мелко затрясся автобус.
Макс заметался, как подстреляный, и вдруг, прямо перед собой увидел напарника. Он точно вырос из-под земли. И он был один.
Макс кинулся к вещам.
“Был там?” – спросил он, закидывая рюкзак на плечо.
“ Был.”
“ Да я говорю, он был там?” – не понял Макс.
“Был.”
“ Что сказал?”
“ За дверью прятался. Я слышал, как он дышал. Поехали.”
Залезли в автобус. Свободных мест не оказалось.
“ Я так и знал, сука, так и знал, я тебе говорю...” – облегчённо и даже как-то весело твердил Макс, заглядывая напарнику в лицо.
Тот молчал и сосредоточенно смотрел в окно.
Макс стал смотреть тоже.
В окно была видна пельменная, собака и слепая нищая. Поодаль остановились двое – женщина и мальчик с пирожком в руке.
Женщина наклонилась и что-то сказала мальчику. Мальчик медлил. Женщина ласково улыбалась и кивала ему. Мальчик подошёл и несмело вложил в руку нищей свой пирожок. Двери автобуса захлопнулись.
Женщина и мальчик отошли.
Собака проводила их взглядом, оглянулась на автобус и лениво поднялась.
Автобус тронулся.
Из окна было видно, как слепая ощупывала пирожок и тянулась к нему ртом.
Автобус набирал ходу.
Собака подошла к нищей и, гамкнув, деликатно и бережно вынула из её рта пирожок.
Потом посмотрела в глаза Максу и улыбнулась бледными дёснами.

Субботним полднем  свояки Колян и Василий сошлись у баньки.
Банька была  общая, свежерубленая, и стояла на границе двух дворов, ничем более, кроме поленницы дров, не размежеванных.
От баньки, мимо роз, свёрнутых по случаю зимы в холщовые коконы, диаметрально - на север и юг - разбегались две сизые тропинки.
Синхронно вильнув у нахохлившихся снегом одинаковых бочек и потоптавшись у колодцев-двойняшек, тропинки сворачивались калачиками у стандартных крылечек двух стандартных домов. За занавесками в жёлтый и белый горох сновали жены Коляна и Василия, сестры-близнецы Зоя и Шура. Оттого ли, что сестры всю жизнь прожили общим двором , или же потому, что трудились бок о бок, выглядывая попеременно, каждая в свою смену, из  окошечка на поселковой почте – были они до такой степени похожи, что невнимательному глазу различить их можно было только в присутствии мужей.
И то - с трудом.
Колян и Василий были близнецами тоже. Оба крупные, с шишковатыми носами, красными загривками и низкими лбами под ежиками волос.
Братья были неразлучны. Каждое утро, погрузившись в маленькую, трещавшую по швам копейку с восклицательным знаком на заднем стекле, свояки, ежеминутно рискуя проломить  дно транспортного средства, укатывали по общим снабженческим делишкам.
Вечером, сойдясь - смотря по погоде - в мастерской или беседке, выпивали.
В субботу, пропустив вперед жён, вместе мылись в бане.
Отличить братьев было трудно, но можно. Колян слегка подволакивал ногу, а Василий смотрел прямо перед собой стеклянным глазом.
Свои увечья они получили одновременно и при одинаковых обстоятельствах: оба угодили в аварию, вдребезги разбив одну на двоих машину, оба были в тот момент навеселе и притом в компании совершенно посторонних женщин.
Зоя и Шура выдержали оскорбленную паузу, в течение которой прошли интенсивный курс йоги в поселковом клубе, приняли непутёвых мужей в семьи, выходили их и даже, сменив серые мышиные хвосты на радикальные стрижки, похорошели.
Детей у близнецов не было, если не считать Сашка, который вот уже десять лет не вылезал из тюрем. Соседи уже и не помнили, кому из братьев он приходится сыном.

Было по-субботнему тихо. Тянуло дымком – растапливалась банька.
В предбаннике на полочке лежали четыре стопки чистого белья.
В углу, в кадушках отмокали веники. На столе потела банка с солёными огурцами, лоснился горбушкой круглый домашний хлеб. В миске дозревал молодой форшмак. На подоконнике, поближе к холодку, стыла бутылка беленькой.
Свояки сели на лавку у поленницы и, расстегнув вороты тулупов, закурили. Помолчали.
“ Хорошо. - вздохнул Василий – Весной пахнет. ”
Колян зажал большим пальцем ноздрю и высморкался в сугроб.
Опять помолчали.
Внезапно Василий насторожился и даже привстал. По дороге, дребезжа и подскакивая на ухабах, катила говновозка. За рулём сидел восточный человек, Муса. И он  пел. Муса жил рядом, через забор буквально, в собственноручно отремонтированном доме.
Летом Муса держал четырёх баранов. Зимой работал по найму в местном коммунхозе. На ассенизаторе.
Жена сидела с ребятишками, числом то ли трое, то ли пятеро.
Проводив взглядом говновозку, Василий метнул окурок и, придерживая треух, довольно резво побежал к калитке.
Колян нехотя встал и, чуя сердцем неприятность, пошёл следом.

Он ещё издали увидел расстроенное лицо и пылающие уши Мусы. Вокруг него, приседая, ходил Василий. "Вали отсюда со своим говном!” – орал он – “Суббота на дворе, а он дерьмо своё мне под нос приволок!” “ Э-э-э, брат, на обед ехал, дай полчаса – покюшаю, уеду, “ – виновато разводил руками Муса. “ Какой я тебе брат?” – изумлялся Василий и, свирепея, ещё ниже приседал – “Уматывай, говорю! То, понимаешь, от баранов житья не было, а теперь еще и говно чужое нюхать? Пошёл прочь, говорю! Я сейчас париться буду, понял? Отдыхать буду, понял? А тут ты со своим говном!” “ Ц-ц-ц, зачем кричишь,” – примирительно начинал Муса, но Василий замахивался на него локтём и теснил к кабине.
Мусе ничего не оставалось, как, огорчённо качая головой, сесть за руль, развернуть цистерну и уехать.
В воздухе, и правда, остался витать довольно омерзительный дух.
Василий в сердцах плюнул в след машине и повернул, было, в сторону дома, как вдруг из сугроба вырос  маленький черноглазый мальчик.  Он был облеплен снегом и  держал в руке желтую лопатку – должно быть, строил крепость.  Василий остановился.
“ Как зовут?” – строго спросил он.
Мальчик шевельнул губами.
“ Не слышу! “ – повысил голос Василий.
“ Абдурахман.”
Василий, молча, смотрел на него. Мальчик, не мигая - на него.
Лицо Василия дрогнуло:
“Мы тут с твоим батькой поцапались, но ты меня не бойся. Давай знакомиться. Я – дядя Вася.”
Мальчик молчал.
“ В садик ходишь?”
“ Та…”
“ Обижают, небось, а? “ – Василий приблизил к нему лицо – “Абдурахмашкой дразнят, а? Дурашкой-какашкой? Что молчишь?”
“ Пойдём, Вася, “ – подал голос Колян, но Василий не унимался:
“ Я буду звать тебя Сашком. А? Что скажешь? Александром. Отличное имя! Лады?”
Мальчик испугано молчал.
“ Ну, давай руку, Сашок” – протянул ладонь Василий.
Мальчик не шелохнулся.
“Вась, баня угорит, “ – слабо звал брата Колян.
“Руку, ну!” - повысил голос Василий.
Мальчик послушался.
“Ну, вот и познакомились, Сашок. Ты ведь теперь Сашок, да? Ну, скажи: Са-шок. “ – тихо и ласково уговаривал Василий.
Мальчик попытался высвободить руку, но Василий не отпускал:
“Сашок, надо отвечать, когда с тобой старшие разговаривают! “
Мальчик молчал.
Василий сжал маленькую руку:
“ Не слышу!”
“Дядя Вася, меня зовут Абдурахман. “ - сказал ему мальчик.
А потом он заплакал.

 

Бабку Зинаиду в округе звали не иначе как Полковничихой.
Дружбы с соседками она не водила, кивнет, да и мимо плывёт - некогда, мол, мне с вами тут…
Что ни день - обновка на ней: то кофта с люрексом, то юбка  гофре, то сумочка с золотым замочком, то шаль с кистями, то берет с брошью, а то и – шубка под леопарда.
На голове – вечная хала. Брови накрашены домиком, и губы -  сердечком.
Знала в красоте толк, хоть и было ей без малого восемьдесят пять.

Жила полковничиха в сумрачной трехкомнатной квартире, уставленной пузатыми кадками.
В кадках буйствовали монстера и щучий хвост.
Меж кадками теснилась лакированная мебель эпохи социализма - другую полковничиха не признавала.
Из нутра сервантов тускло поблескивал хрусталь.
Окна и дверные проемы занавешивали тяжелые портьеры в бордовых тонах.
Полы устилали ковры. Диваны и кресла – плюшевые накидки.
Ей бы не полковничихой быть, а купчихой, да не вовремя родилась.

Утро ее начиналось поздно: любила понежиться.
Спала она крепко и просыпалась, как девка, румяною со сна.
Долго потягивалась, прежде чем встать. Сладко, в голос, зевала.
Отвлекали, правда, слабые постукивания в стенку из соседней комнаты, но не так чтобы сильно.
Встав, полковничиха, возвещала: " Зинаида завтракает! " И шлепала, как была в сорочке и простоволосая, из спальни на кухню.
Съедала миску квашеной капусты с горбушкой белого хлеба, плошку овсянки, выпивала три чашки сладкого кофе с лимоном. Заедала мятным пряником.
Слегка морщилась – стучали все-таки .
Насытившись, усаживалась перед телевизором в гостиной и включала религиозный канал “ Спас”.
Делала звук погромче – чтобы не слышно было назойливых постукиваний.
Ровно в одиннадцать в телевизоре возникал круглолицый батюшка с крестом на пузе, который говорил неизменное: “ Ну, дорогие, надеюсь, что ваш день начался, вы встали, поприветствовали своих родных, привели в порядок себя и свой дом, и теперь настало время утренних молитв…”
Полковничиха слушала. Вздыхала. Скреблась в неприбранных волосах и подмышками. Иногда мелко крестилась.
Отслушав проповедь, объявляла:“ Зинаида одевается! ” И шла прихорашиваться.
Одевшись, подхватывала большую алюминиевую лейку. Поливать цветы.
Долго опрыскивала их, тщательно протирала тряпочкой, приговаривая рассеянно в сторону: “ Сейчас, сейчас… У Зинаиды дела.”
Управившись с поливкой, шла на балкон. Долго, умиляясь и воркуя, кормила голубей – сухарями, а дворовых кошек – колбасными обрезками.
Возвращалась в дом, и у ней снова находились дела.
Надевши очки, перебирала квитанции. Под мерный стук, беззвучно шевеля губами, щелкала костяшками на счетах – сверяла цифры.
Изредка косилась в сторону  и говорила, уже сердясь: “ Да иду я, иду, ну чего ты…“
Наконец, вздохнув, откладывала очки и открывала  дверь в третью комнату, откуда и доносился стук.

Там, на кровати, обнесенной досками, как в коробочке, лежал полковник.
Он лежал под одеялом совершенно голый. Если не считать подгузника.
В руке  держал липовую палку. Ею он стучал в доски своей коробочки. Призывал полковничиху. Так как говорить и вставать самостоятельно давно уже не мог.
Полковничиха останавливалась в дверях: “ Что, обоссался? Терпи. Гали еще нет. А одна я не могу.”
И уходила перепроверять расчеты умножением в столбик.

В двенадцать приходила соцработник Галя.
Женщины удалялись на кухню и пили наливочку.
Полковничиха ругала власти. “ Ворюги кругом! – горячилась она.
Галя жаловалась на сына: “ Играет!”
“ А что ты хочешь? – авторитетно внушала ей полковничиха – мужики, они - такие. Или картежники, или пьяницы, или бабники…”
“ А твой?" – интимно налегала на стол грудью соцработник Галя.
“ Гулял, сука, - поджимала губы полковничиха – Никогда ему этого не прощу! “
И стучала для убедительности пальцем по столу: “ Ни – ког- да!”
Ей вторил стук из соседней комнаты, и женщины шли туда.

“ Сэр! – преувеличенно жизнерадостно говорила, отворяя форточки, полковничиха – ты чего это разлегся без штанов, а? У тебя дамы….а ты…”
Извлекалась стиснутая матрацем доска, откидывалось одеяло, и взору женщин представал полковник.
Тощие его ноги были покрыты синяками и ссадинами от постоянных долбаний о доску. В руке была крепко зажата палка.
Женщины нагибались и две руки принимались ворочать тщедушное тело.
Выпрастывали из под него мокрое, тщательно осматривали на предмет пролежней, обмывали из тазика мыльной губкой, крепко, до красна растирали и заворачивали в свежий подгузник. Полковник стонал и вскрикивал, но палку не выпускал.
Управившись, придавали чистому полковнику сидячее положение, подпирали диванными валиками, и Галя принималась за бритье и кормежку.
Полковничиха, тем временем, снова водружала очки и низко сгибалась у прикроватного столика, уставленного разновеликими коробочками.
“ Тебе…мне…тебе…мне… - вполголоса отсчитывала она. И на столике вырастали две внушительные горки таблеток и пилюль.
“Открывай!" – отдавалась команда, и полковник послушно распахивал беззубую пасть -" Господи, благослови” - говорила полковничиха, и одним хлопком закидывала туда таблетки.
Галя подавала стакан.
Бывало, полковник упрямился и, надув щеки, держал таблетки во рту.
“ Ну чего ты," - кипятилась жена –" за столько лет не научился? Смотри, как надо!” – и, подбоченясь, отправляла в рот свою порцию пилюль.
Полковник смаргивал и тоже глотал.
Закончив с делами, Галя укладывала полковника в его домик и принималась за уборку. Или, шла за покупками. У полковничихи тоже находились дела.
В планах у неё было: новый тюль на окна и мойку на кухню.
Вечером приятельницы сходились. И все повторялось. Только без бритья.
Уходила Галя с зелененькой в кармане.
Этого ей не полагалось, но пенсия полковника позволяла.

Ближе к полночи, невнимательно досмотрев передачу с популярным ведущим Соловьевым, хозяйка пробиралась мимо кадок к окну, в угол гостиной.
Там, на столике, у неё стояла лампадка.
Полковничиха зажигала огонек, одергивала портьеру, и комната озарялась светом: за шторой висел зеленый полковничий китель, увешанный, как новогодняя елка, медалями.
Блик лампадки играл и прыгал с медали на медаль.
Кряхтя, полковничиха  вставала перед кителем на колени и говорила истово, стуча лбом в пол: “ Господи, дай, чтобы он еще пожил….Мне так много надо успеть…Вот и шифер на дачке прохудился…”

- Милый, давай поедем в Кобулети!..
- А швы снимать у кота? А двигатель на расточку? Эдик ждать не станет… И вообще, где это?

1.

“… там, верхом на белой калитке одного дома сидит мальчик Илюша.
А в глубине сада, с треском расправив скатерть, накрывают на стол. Из подола фартука, прямо на скатерть выкатывают квадратные, дочерна багровые яблоки и каменную, похожую на булыжники, айву.
Пристукнув, ставят грубую глиняную маслёнку – в ней тает желтое масло. Помогая себе большой ложкой, вываливают в розетки тугое варенье из алычи.
Стопкой кладут лепёшки горячего пузырчатого лаваша – его только что принес хозяин. Традиционно, на голове. Если прислушаться, то слышно, как лаваш попискивает.
В центре стола - блестящий двухэтажный чайник. В его нижнем ярусе – кипяток, в верхнем, с намёком на талию - крепчайшая заварка.
Лаваш ломают, вспарывают вдоль, мажут маслом, потом вареньем и, улыбаясь, кусают. А как ещё можно есть горячий лаваш с маслом и вареньем из алычи?
За столом - хозяева: статный, не старый ещё, Акакий Алфезович со своей одышливой супругой Сулико Михайловной, и их старшая дочь - рыжеволосая Манана. На руках у Мананы, заломив сведённые ручки, мается Нинико – святое дитя, девочка без возраста. Её кормят, как птенца, крошками: столовых приборов она боится.
Еще, сидят постояльцы, они же – отдыхающие: смирная чета пожилых москвичей-академиков и завитая дама в сарафане с вырезом. Ещё - нескладная девочка-подросток Лида и её лысеющий, с животиком, папа.

2.

Лиду с отцом принимают, как родных. Младшим хозяйским детям, близнецам Важе и Ире, обещано содействие при поступлении в ВУЗ: в августе Лидин отец председательствует в приёмной комиссии одного далёкого сибирского института неопределённой специализации.
Хозяева долго не раздумывают: Сибирь так Сибирь. В Тбилиси, за поступление нужны бешеные деньги. А перевестись всегда можно. После второго, положим, курса…
И действительно, ровно два года спустя, душным сибирским летом, оба родителя - Акакий Алфезович, в черном костюме, при галстуке и шляпе, и Сулико Михайловна, на распухших  ногах и в серьгах черного серебра – приедут с визитом вежливости в далёкий сибирский город к своим благодетелям. Пугливо озираясь, поднимутся на четвёртый этаж обшарпанной хрущовки, долго не решатся присесть за клеёнчатый стол на кухне, должно быть, ожидая, что где-то ещё есть комнаты, куда их сейчас отведут, и, наконец, отведают угощения: квасной окрошки, пельменей с уксусом и садовой земляники в молоке.
Тарелку с пёстрым бурым месивом, вежливо, но твёрдо отодвинут в сторону (“Спасибо, нэ надо…”), пельмени, крепясь, осилят до половины, а ягоду cъедят, одобрительно постукивая ложками, до чиста (“Молодэц, сибиряк! “)

3.

Илюша с высоты калитки, украдкой, смотрит на Лиду, Лида – на отца. А Лидин отец смотрит в вырез завитой дамы. И глаза у него масляные.
“Я вот расскажу маме, как ты смотрел на тётю, “ –  скажет Лида отцу. С обидой скажет.
“А я – про то, как ты вчера описалась ... “ – припомнит находчивый папаша. И вопрос будет закрыт.
Но Лиде тоже будет, что вспомнить. Та же завитая дама объявится за тем же столом, будущим летом. И следующим тоже… И станет, измазывая вареньем рот, смотреть смеющимися глазами на отца.
Впрочем, и супруги-академики, улыбаясь фальшивыми зубами, приветливо, как старым знакомым, помашут им будущим летом из шезлонгов на пляже, и в этом не будет ничего удивительного - мало ли… Тянет людей в полюбившиеся места.
Если бы не одна деталь.
В обратном поезде, в соседнем купе с ними - опять совпадение! – будет ехать всё та же дама. Отец станет регулярно сопровождать её в вагон-ресторан. А Лиде - приносить корытца с супом и гуляшом.
Глядя, как Лида с хмурым видом ест, отец задумчиво скажет: “ Надо тебе купить хорошие джинсы. Приедем, дам денег, сходишь на барахолку, купишь, какие понравятся. “ “ Ага. И сапоги ещё. “ – подхватит Лида, с вызовом глядя на отца.

4.

То  лето, так уж вышло, окажется последним из трёх, проведенных в Кобулети.
Во-первых, утонет Илюша.
Во-вторых, разведутся родители.
Разводу будет предшествовать ночной скандал.
Сцена будет выглядеть примерно так: На кухне свет. Мать лежит плашмя на столе и, обняв столешницу руками, причитает: “ Да что же это,  господииии …” Отец сидит напротив, и у него расстроенное выражение лица. В дверном проёме вырастает Лида в длинной ночной сорочке. Увидев её, отец досадливо машет рукой, но мать поднимает голову, и отец немедленно принимает виноватый вид. “ Где, где ты был?” – возобновляя допрос, выкрикивает мать – “ Все пришли, все! Поздравить пришли! С серебряной свадьбой! И Горики пришли, И Мордковичи, и Паша Сидоров… А ты… Я тебя спрашиваю, сволочь, где ты был?” “Ну, что ты Зина, в самом деле, “ – неестественно высоким голосом начинает отец, и мать снова бухается головой об стол. “ Я был на совещании…” – защищается отец. “ Да?” – тут же поднимает голову мать – “ На совещании? В двенадцать часов ночи?” “ …Потом мы пошли к Нерознаку…” – стараясь сохранять самообладание, продолжает отец. “ К Нерознаку? “ – сварливо переспрашивает мать – “ К Нерознаку?? У-у-у… Морда твоя бесстыжая! “ Слёзы у матери моментально высыхают и она, почти торжествуя, докладывает: “ Я звонила Нерознаку! Да! И тебя, кобеля, там не было! А где, где ты шлялся?” Отец молчит и смотрит в пол.
Не дослушав, Лида идёт в прихожую и надевает новые сапоги.
Ей слышно, как мать выговаривает отцу, но уже без прежней обиды.
Теперь в её голосе звучит мстительное злорадство: “ Больше я из твоих рук денег не возьму. Так и знай. Вот не возьму, и всё тут! С голоду буду подыхать, по миру с детьми пойду, а – не попрошу! И пусть тебе будет стыдно."  Тут мать громко высмаркивается и заканчивает на пол тона ниже: “…Только, если на стол положишь – тогда возьму. И то – подумаю ещё...” Лида открывает дверь в свою комнату и ложится на кровать, как есть в сапогах.

5.

Но это случится тремя годами позже. А пока…
После вечернего чаепития все обыкновенно идут, белея одеждами, на набережную. Смотреть, как тонет в море алый диск.
Завидев оживление в саду, Илюша соскальзывает с калитки, седлает велик и, приподняв тощий зад, катит вниз по узкой улице, туда, где темнеет треугольник моря.
С набережной, на широченный галечный берег, спускаются просторные ступени бетонных выщербленных плит. На них, постелив газеты, сидит публика – местные и отдыхающие. Кое-где в ивовых корзинках лежат: белый сыр, белый хлеб и черный виноград. Из оплетенных бутылок наливают молодого вина. Детям выдают монетки и отправляют наверх. Там торгуют связками чурчхеллы, засахаренными орехами в кулёчках и ломтями домашней пахлавы на меду. Ещё, там катают на ослике и жарят мясо в жаровнях.
А внизу, шурша, ворочается тяжёлая, грязная волна: в Кобулети часто штормит. Купальщиков в такой час не бывает, если не считать мальчика в красных шортиках.
Это Илюша.
С набережной видно, как Илюша раз за разом уходит с головой под воду, выныривает, отфыркивается, ищет глазами Лиду и, найдя, блаженно тонет. Вдоволь натонувшись, ложится животом в мутную пену и долго багровеет в сумерках избитым камешками телом.
С последними лучами солнца зрители встают и медленно расходятся по домам. Делать на берегу больше нечего: внезапно опускается черная южная ночь.
Илюшу коротко окликают.
Лида оглядывается.
Никого.
Лида смотрит на белеющую полосу прибоя, но Илюши там уже нет. Зато под ногами, в расщелине, меж двух криво поставленных плит что-то маячит. Лида нагибается и видит Илюшино лицо. Он силится что-то сказать, но горлом, горлом идёт пена с камешками. Он отплёвывается, мотает головой, ударяется об угол бетонной плиты с торчащими концами ржавой арматуры. Лида упирается руками и, пукая от напряжения, толкает плиту. Сейчас, бормочет, тужась, Лида, сейчас … По ногам течёт тёплое, и она просыпается.
”Я расскажу...” - пригрозил ей тогда папа.”

- Давай поедем в Кобулети!

Танин домик, хотя и на главной улице - стоит особняком, хмуро обозревая темными окошками нарядный, говорливый поселок .
Летом Танин огород зарастает лебедой, снытью и лопухами, а  деревья туго колотятся плодами о зеленый забор.
Соседей Таня игнорирует, отворачивая лицо, случись им идти мимо неё. По улице бредёт, подволакивая ноги. Зимой – в колпаке грубой вязки, лыжном костюме и с палкой в руке, чтобы отбиваться от деревенских собак. В пестрой хламиде до пят – летом.
Жители поселка сходятся во мнении, что Таня – странная.
У неё никого нет, и поговаривают, что она – старая дева.
Таня работает акушеркой в родильном отделении местной больнички. Её часто можно видеть стоящей с задранной головой и раскинутыми в сторону руками на фоне восходящего солнца в просвете улицы, на самом узком её месте, где горбатая дорога идет резко вверх и вбок – глаза полузакрыты, губы шевелятся: так она разговаривает с солнцем и питается энергией космоса.
Потом идет в больничку  - принимать детей.

…Ночь. Таня крадется кромкой леса, вдоль соседского забора, одетая по случаю своего таинственного предприятия в мягкие валенки и пятнистую фуфайку. На руках - садовые рукавицы, карман фуфайки оттопырен, колпак надвинут низко на брови, ветви деревьев, цедя свет луны, гримируют её лицо морщинами и тенями.
Таня заранее высмотрела брешь в соседском заборе, наспех залатанную куском строительной сетки. Загодя, на глаз, прикинула её высоту и на ощупь - податливость при надавливании сверху.
Несколько раз, накануне, незаметно прохаживаясь мимо, мысленно замахивалась и швыряла на участок… – вот тут, насчет метательного орудия, у неё были сомнения. На ум приходили обломки кирпичей, проросший картофель, куски шифера.
Остановилась на пустой бутылке из под водки.
Странное решение. Таня, вроде, непьющая. Беспечные латальщики забора – тоже.

”Мама, мама, смотри, что я нашла!” - закричит утром девочка в оранжевом пальтишке, восторженно неся в вытянутой руке стеклянный трофей. Вокруг неё будет наматывать круги крупный рыжий пёс - это ему принадлежит первенство находки.
“ Фу, гадость, откуда это? “ – скажет мать, отнимет находку и станет задумчиво и брезгливо держать её двумя пальцами, не сразу найдясь, куда её определить.
Таня, конечно, будет исподволь следить за дальнейшими событиями из-за занавески. Из её чердачного окна, как на ладони, виден соседний участок: увитый девичьим виноградом коттедж красного кирпича, его хозяйка - черноволосая беременная женщина, дорожка, вымощенная плиткой, пара корявых, но ухоженных яблонь, куст смородины, крашеные металлические воротца, угол недостроенного гаража, а под домом - нежилая  собачья будка, с куском толя вместо дверки.
Не пройдет и нескольких минут, как Танин глаз выхватит заметное оживление у соседей: мужчина в шлепанцах, увлекаемый жестикулирующей дочкой, поспешно, двигая коленями врозь, сбегает с крыльца, а стоящая у гаража женщина растерянно и огорченно смотрит внутрь.
Затем все четверо, включая собаку, в три погибели станут ходить вокруг стоящей там голубой машинки, криво осевшей на продырявленных шинах, при этом девочка потешно и преувеличено огорченно будет держаться обеими руками за свои круглые щеки.
Тут Таня, улыбнувшись всеми своими настоящими морщинами, тихо опустит занавеску. И не увидит, как женщина медленно выпрямится и тихо тронет мужа за локоть, поведя головой в сторону шевельнувшейся кисеи.

Но Тане нечего беспокоиться.
На бутылке, которую она запульнула ночью в соседский двор - убедиться, что собаки нет во дворе – не останется отпечатков. Сетка, мелодично скрипнув и прогнувшись гамаком, легко перенесла Танин вес туда-обратно и приняла исходное положение. А что до того короткого телефонного звонка,  сделанного однажды в адрес хозяйки кирпичного коттеджа - с угрозой продырявить колёса, если не уймётся вечно скачущая и захлебывающаяся лаем собака ( на что Тане было извинительно сказано: “девочка так любит кидать ей мячик”) - свидетелей разговору нет…

Через день машинка уже будет бегать по поселку, возя мужчину в город, а женщину и девочку - в детский сад и магазин.
История огласки не получит: соседи - приезжие, восточных кровей люди – боязливые и, хотя улыбчивые и приветливые, живут тихо.
Язык держат за зубами.
Но собаку все-таки подвергнут аресту в будке, а полосатый мячик накажет себя сам, застряв под кустом смородины.
Девочка, краснея пальтишком,  будет смирно гулять, вскарабкавшись на перила крыльца.

Через пару недель соседская собака скоропостижно и тихо околеет, отвернувшись мордой к стене и выставив в проем будки свою сгорбленную мохнатую спину.
Тане будет видно из окна, как женщина, тяжело присев на корточки возле, трогает её за бок, не умея вытащить наружу.
Вечером приедет из города муж и, как есть - в пальто и клетчатом кашне - голыми руками станет ломать фанерную стенку, чтобы вызволить окоченевший труп.

А Таня… Таню можно видеть, как и прежде, стоящей с задранной головой и раскинутыми в сторону руками на фоне встающего солнца, в просвете улицы, на самом узком её месте, где горбатая дорога идет резко вверх и вбок – глаза полузакрыты, губы шевелятся.
Тише, дети и собаки.
Таня разговаривает с солнцем.

Хлопает дверь, и в фойе школы вбегает пунцовая от мороза второклассница Леночка. Она громко топает и на ходу разматывает заиндевелый шарф: под воротником жарко.
Дорогу перегораживает швабра с распластанной на полу антрацитовой тряпкой. От тряпки идёт пар, и об неё полагается вытирать ноги.
Возле швабры, подбоченившись, стоит Ильинична - одноглазая бесноватая баба, в халате чернильного цвета и войлочных ботах на толстых ногах. Все входящие, не исключая директора, должны извинительно шаркать подошвами под её недобрым взглядом, прежде чем прошмыгнуть внутрь. Техничку боятся.

Провозившись с тесёмками цигейковой шапки, Леночка сбрасывает в угол раздевалки шубку и пулей взлетает на свой второй этаж.
Камнем падает сердце: опоздала! Все девочки, плотно сцепившись локтями, уже образовали восторженный, жаркий круг.
В центре - новенькая.
Леночка замедляет шаг, нерешительно останавливается поодаль.
Нет, ни за что не протиснуться! Все хотят быть поближе к этой...
Леночка отходит к окну и безразлично смотрит в него.

Новенькая - генеральская дочка. Её высокопоставленное семейство недавно прикатило из со…со…со-ци-а-лис-ти-чес-кой Германии, от неё пахнет, как от дорогой импортной куклы, и у неё есть всё, о чём только может мечтать советская школьница: синее платьице с воротником стоечкой - вместо стандартно коричневого, с отложным; алые лаковые сапожки - вместо стандартно тупоносых, без малейшего намёка на каблук  из местного военторга; коллекция блестящих заколок для волос - вместо зубастых невидимок. Ещё, имеется: пупырчатый ранец диковинного рыжего цвета, сплошь обитый металлическими гвоздиками, а в нём - многоярусный пенальчик на молниях, оборудованный гнёздами для ластиков и ошейниками для карандашей. И главное - набор шариковых ручек, похожих на межгалактические ракеты, каждая с пятью разноцветными стерженьками.
Чудо-ручки немедленно становятся предметом дружной зависти: при нажатии на крохотные рычажки они - прелесть, с каким щёлком! - выстреливают наконечниками стерженьков.

На переменке случается неприятное. Новенькая машет рукой, айда-те все сюда! Девочки стайкой слетаются к её парте. Выясняется: из дому притащен альбомчик. Он битком набит пёстрыми вкладышами от жвачек.
Протиснувшись за спинами девочек, чтобы лучше видеть, Леночка подлезает под  висячий пенал узкого шкафа. В нём хранятся пластилиновые, картонные и вязаные уродцы. Шкаф мягко трогается, снимается с гвоздей и  плотно ложится ей на плечи. Леночка тихо ойкает, но на неё не обращают внимания – все поглощены содержимым глянцевого альбомчика. Ни одна живая душа не видит её мучений, кроме доброго дедушки Ленина, чей портрет висит над доской. Всю переменку, пока Леночка молча пыхтит под своей ношей, он ободряюще щурится на неё карими глазами. Помимо шкафа на загривке, в ногах у Леночки ещё что-то, вдобавок, елозит и катается. Мешает балансировать и сохранять равновесие.
Наконец, раздаётся звонок, все бросаются к своим партам. Кроме Леночки. Она изнемогает под шкафом. Оттуда, под всеобщий хохот, её и вызволяет учительница. Очутившись на свободе, Леночка быстро нагибается, поднимает что-то с полу и незаметно кладёт в карман фартучка. Украдкой смотрит на Ленина – заметил, нет?
Но тот, осклабившись пеньками плохих зубов, веселится вместе со всеми.
Предатель.

***

Ильинична, зажав в обеих руках черенок швабры и упоённо зажмурившись, вертится волчком. Синий халат вздымается пузырём, под ним видны лиловые панталоны на резинках. Мокрая тряпка со свистом рассекает воздух. Испуганные зрители жмутся по стенкам, не рискуя сунуться. Директор, смущенно покашливая, подскакивает первым, причём, неожиданно резво, после чего спешно, не оглядываясь, удаляется прочь. Леночка, улучив момент, тоже, одну за другой высоко задирает ноги, но тут что-то вываливается у неё из кармашка фартука, со стуком падает на пол и – ах!...
…Леночка просыпается.

Сердце у неё бешено колотится. Из соседней комнаты доносятся голоса, смех, звон посуды – у родителей гости.
Леночка сползает с кровати, ощупью пробирается в свой уголок.
Там, на спинке стула висит школьная форма. Порывшись в кармане фартука, она вынимает чудо-ракету, садится на пол и щелкает рычажками. Потом выдвигает нижний ящик письменного стола и надёжно прячет её под кипой рисунков. Забирается на кровать, но, прежде чем заснуть, шарит под подушкой. Там живёт Леночкин друг и советчик - старый тряпичный Буратино. Он почти окончательно одряхлел:  пластмассовый нос уже не стоит - висит жёваной тряпочкой. Леночка привычно запускает себе в рот измочаленный нос товарища и… встречается со взглядом Ильиничны. Та сидит, широко раскинув ноги в ботах, на полу, и томно обмахивается половой тряпкой.
Рядом валяется разбитая межгалактическая ракета.
Леночка поднимает её покорёженные останки, и вдруг по фойе проносится шепотком: “ Ленин, Ленин…” По лестнице стремительной походкой спускается Ленин . Обеими руками он держится за лицо. Замечает Леночку, резко останавливается, отнимает руки, и – ах!- все видят, что вместо носа у него сморщенный, дырявый кулёчек. Ленин строго смотрит на Леночку и говорит: “ Пффф…” Нос взлетает и падает. Кто-то прыскает. Тогда Ленин засовывает большие пальцы рук в проймы жилетки и произносит возмущенно маминым голосом: “Товарищи, это безобразие какое-то! Вы только посмотрите, ребенку восемь лет, а она до сих пор грызёт чужие носы! С этим надо кончать, окончательно и бесповоротно!” Леночка открывает глаза.
Из проёма двери в спальню падает сноп света. Пахнет папиросами и духами. Над Леночкой, блестя глазами и сережками, склонилась мама. Рядом стоят и улыбаются тётя Оля с мужем. Мама привела их посмотреть на спящую дочку.
Потому что своих детей у них нет…

Буратино окончательно и бесповоротно отправлен на пенсию в кладовку, гости давно ушли, мама тихо переговаривается о чем-то с папой и моет посуду.
А Леночке всё не спится.
Она долго ворочается, смотрит в темноту сухими глазами. Наконец, опять сползает с кровати. Крадётся на цыпочках. Присаживается на корточки возле ящика письменного стола и выуживает из под кипы рисунков чудо-ракету. Вертит в руках, нежно гладит её космические бока.
Когда за дверью раздаются мамины шаги, Леночка с разбегу прыгает под одеяло.
Сон приходит быстро.

На следующий день, не дожидаясь звонка, она решительно огибает сбившихся в кучу девочек, прямиком идёт в пустой класс и, не глядя на Ленина, подходит к парте новенькой. Расстёгивает портфельчик, достает чудо-ручку и без сожаления кладет её в углубление на крышке.
Потом оглядывается на портрет и говорит изумленно: “ Ай!...”

Кафе "Причал". При нём одиннадцать гусей.
Заезжий купит у буфетчицы Маруси
вчерашний хлеб и на одиннадцать ломтей
разломит.
Хлеб возьмут с ладони важно гуси.

И человек в линялой майке МЧС,
придёт с полутораметровой хворостиной,
в загон нахлебников отправит -
а с небес
их перекрестит треугольник журавлиный.

Зачем летите, журавли, неужто снег
из Подмосковья гонит в Чад и Палестину?
"Вот ваш паштет. К паштету нож."
И белый хлеб
намажут густо треугольником гусиным.

Марина напоминает женщину, сошедшую с полотна Боттичелли.
Та же фарфоровая, до голубизны, бледная кожа, узкое лицо, тусклые, без блеска волосы цвета темной меди, те же продолговатые, с разрезом до самых висков, медовые глаза в белых полукружьях век.
Носит она исключительно зелёное и коричневое.
У лица что-то вечно розовеет – шарфик или косынка.
Марина выглядит старомодно в своих тупоносых туфлях с пряжками и клетчатом, в талию, пальто из шерсти-букле, потому что надевает то, что выдаёт ей мама - скорее всего, из её собственного старого гардероба. Наряжаться самой у Марины нет ни сил, ни средств.
Её можно было бы счесть интересной, если бы не сбившиеся в кучу, просящие брекетов зубы и болезненность во всём облике.
Большую часть своей жизни она больна таинственным недугом, который выражается в постоянной мышечной слабости, атаках сердцебиения и внезапных приступах мигрени.
Утром она медленно прогуливается под окнами нашего дома.
Соседки её жалеют и останавливаются со своими магазинными кошелками, чтобы перекинуться с ней парой слов и посочувствовать – Марина не делает тайны из своей болезни.
Иногда ей составляет компанию общительный эпилептик Алёша, из третьего подъезда – юноша неопределенного возраста со съехавшими к переносице глазами, слюнявым ртом и застающей врасплох жестикуляцией.
Остальное время она безвылазно сидит дома и читает до одури библиотечные книжки.
Правда, что-то и зарабатывает, но крохи. Марина - домашний аккомпаниатор.
По средам и пятницам к ней ходит распеваться Вадик - стремительного вида тенор-любитель . Он же - слесарь в нашем ЖЭУ.
Марина - неплохая пианистка и, говорят, стала бы выдающейся, если бы не заболела в отрочестве.

А так-то она на инвалидности. И лет ей тридцать девять.

***

Слесарь Вадик часто забегает и к нам.
Трубы в квартире, старые и трухлявые, обязаны своей жизнью окаменевшей краске, в несколько слоев спеленавшей их.
“Куда, куда вы удалились?…”- мурлыкающе затягивает Вадик и, поддернув коротенькие брючки, ныряет под раковину или ванну. Наступает короткая пауза - наморщив лоб, он оглядывает фронт работ:  бесцеремонно дёргает за трубы – сейчас окончательно доламает, обмерев, думаю я - шмыгает носом, деловито елозит ладонью по полу, и со стороны даже кажется, что принюхивается.
“Что день грядущий мне готовит?…” – Вадик гибко выныривает из-под раковины, одним рывком, как фокусник, распахивает свой саквояж, достает завернутый в вафельное полотенце инструмент и раскладывает его на полу.
Работает тенор яростно, но весело, ни на минуту не переставая напевать. То, тише –“ …забудет мир меня, но ты…но ты… но ты...” – это Вадик исследует на просвет гайку или ощупывает таинственные внутренности труб и сливных отверстий, а то, воодушевляясь - “…скажи, придешь ли, дева красоты…” – и Вадик быстро-быстро наматывает паклю на облысевшую резьбу.
По мере продвижения работ голос слесаря крепнет, разворачивается, и становится очевидно, что занятия вокалом не проходят даром.
“Сердечный друг, желанный друг, приди, приди…” – заливается соловьем Вадик, оповещая окончание ремонтных работ, и я иду расплачиваться. Кран обзавелся чужеземным вентилем, из резьбы предательски торчат лохмотья пакли.

Но так-то не капает.

***

Мой муж Марину не любит: от неё пахнет болезнью, лекарствами и хозяйственным мылом.
А ещё она часто ходит к нам красить алым лаком свои бледные, коротко остриженные ногти пианистки : у её матери, Галины Павловны – одышливой, полной торсом, но сухопарой пониже бёдер дамы с пронзительным взглядом белых, с точечкой посередине, глаз - аллергия на всякого рода запахи и моющие средства.
“А у нас маленький ребенок” - огрызается мой муж и, бурча, плотно закрывает за собой дверь в кухню, чтобы не встречаться с соседкой.
Марина бережет мать. Во всем её слушается, понимает, что кроме матери, заботиться о ней некому.
Правда, у матери есть сожитель, Генрих Валентинович - моложавый, стройный господинчик, с изящными ручками и ножками, со спины похожий на переодетого мальчика. Они сошлись лет двадцать пять назад, когда Галина Павловна, служившая оперной певицей в местном театре, овдовела и осталась одна с больной девочкой-подростком.
Говорят, Генрих был давним поклонником оперной дивы. .

А так-то он адвокат.

***

Марину пытались лечить.
В малолетстве просто возили к разным столичным докторам.
Потом окрестили.
Поили святой водой, подвергали гипнозу, кормили заговоренным арбузом, , окуривали, изгоняли бесов, сажали на сыроедение и травяные чаи, изучали линии ладоней, толковали звездный гороскоп, гадали на кофейной гуще, писали записочки и отправляли с оказией на землю обетованную, производили перестановку в квартире согласно канонам фэн-шуй и даже вели переговоры со свахой.
Некоторое, правда кратковременное, улучшение принес заговоренный арбуз – Галине Павловне даже пришлось приобрести дочери бюстгалтер на один размер больше. А ещё, совершенно незаметно для себя и окружающих, Марина осуществила самостоятельный – и неблизкий, притом! на другой конец города, а обратно и вовсе в горку! - поход в местный музей, в котором не была с детства. На передвижную выставку одного очень обласканного московского художника. Потом долго и восторженно делилась со всеми, не исключая эпилептика Алёши, культурным впечатлением.
Обнадёжила и сваха - якобы нашелся приличный молодой человек, тоже из еврейской семьи, но нужно было ехать в Трускавец.
Галина Павловна съездила на смотрины, и семья ей понравилась.
Вот только молодой человек оказался с изъяном – носил очки с линзами минус восемнадцать и передвигался на костылях.

А так-то они до сих пор переписываются.

***

Мы иногда встречаемся на прогулке.
Я – со спящим в коляске сыном, она – в клетчатом пальто и в неизменных, в любую погоду, кроме календарного лета, лайковых перчатках: зябнут руки.
На мой осторожный вопрос, как всё началось, она охотно поведала мне историю своей болезни:
“До девяти лет я была абсолютно здоровым ребенком… “

До девяти лет она была абсолютно здоровым ребенком. При этом, без преувеличения гениальным.
В три года читала, в пять пошла в школу, тогда же - в балет.
А учительница по фортепиано уже сама ходила к ним.
Причем совершенно бесплатно, так как способности девочки представляли если не научный, то педагогический интерес.
День был расписан по минутам. Из школы рыжеволосая, быстроногая Марина бежала домой, проглатывала тарелку нянькиного супа, играла сонатины Клементи и пьесы Бартока, потом вприпрыжку мчалась в балетный класс. И мешочек с пуантами колотился по спине.
Пожилая нянька едва успевала за ней – обратно надо было идти в горку.

Однажды дорогу в подъезд перегородил великолепный - весь из себя черный и алый, в сверкающих деталях, с отполированным кожаным сиденьем - велосипед.
Его владелец маячил чуть поодаль за кустами и, по-мальчишечьи звонко матерясь, резался в карты с дворовыми пацанами.
У обладателя блестящей машины были жгуче черные волосы и синие глаза.
Он был соседом по подъезду, на несколько лет старше Марины,  звали его Витькой, и он был двоечник и хулиган. Марина же была воспитанной девочкой. Она знала, что играть в карты и материться – плохо.
Но ничего не могла с собой поделать. Так жарко становилось щекам, когда она сталкивалась на узкой лестнице с синеглазым соседом или просто слышала через распахнутую форточку треньканье велосипедного звоночка!
Так вот…
Марина замедлила шаги, оглянулась – не видит нянька? - и тронула кожаный чехол руля.
Погладила – гладкий! - взялась – прелесть, какой тугой! - легонько надавила. И тут, ай! Случилось ужасное. Машина качнулась, накренилась и с грохотом повалилась на асфальт, зацепив звоночком лавку. Блестящая драгоценная коробочка, жалобно звякнув, отвалилась и поскакала, теряя колесики и пружинки на своем пути.
Из-за кустов выметнулся Витька. Глаза у него были бешеные.
” Ты чо сделала, сука! А ну, пшшшла отсюда, падла еврейская ! “ – заорал Витька.
Марина отшатнулась и кинулась к ступенькам, ведущим в подъезд.
И тут же почувствовала что-то резкое в паху и моментально вслед за тем - онемение.
Это костлявое Витькино колено догнало её и со всей силы въехало меж балетных ног, надорвав что-то нежное внутри….
Когда запыхавшаяся нянька достигла дома, ни велосипеда, ни мальчишек у подъезда не было.
Марина сидела, вывернув коленки, на корточках и с ужасом смотрела на белый треугольник исподних штанишек.
Там что-то медленно алело.
“Что это ты, милая…” - завела было нянька . Она была подслеповата. Марина подняла помертвелое лицо и сказала одними губами: “Ко…пеечку наш…ла.”
И вечером слегла с температурой.
“ Я всем говорила, что просто упала. Шла, шла и… упала…”

Молчи, Марина, всё было не так! Была весна, начало мая.
Томительно ждалось полуденного зноя, вечерней благостной теплыни, сладчайших утр.
Всё обещало счастье. Бабочка летела. Зелёным и коричневым мерцали крылышки её.
И что-то розовело у лица. Но бабочку накрыл сачок.

***

Под нами, в квартире на первом этаже живет многодетное семейство Вити - бывшего афганца и алкоголика.
Трезвым он не бывает почти никогда.
Трое его пацанов с утра до ночи болтаются во дворе.
Жена Вити, расплывшаяся дебелая баба, перекинув через плечо вертлявую годовалую девчонку, вечно маячит за кухонным окном, в неистовом угаре кастрюль и сковородок.
Периодически, напившись сильнее обычного, алкоголик Витя выгоняет домочадцев на улицу, и все пятеро – расхристанная жена, в засаленном халате и чумазые от слёз дети - сбившись в кучу, голосят у подъезда.
К несчастным присоединяется эпилептик Алёша.
Он сердечно мычит что-то зареванной девчонке, близко придвигая к ней своё страшноватое, но доброе лицо, еще сильнее пугая тем бедное дитя. Потом, повернувшись в сторону Витиных окон, гневно трясёт тщедушными, сведенными в кукиши кулачками.
Если день семейной расправы приходится на среду или пятницу, то к ору во дворе присоединяются теноровые, в мажорной тональности , арпеджио, доносящееся из распахнутых окон третьего этажа – это распевается Вадик.
Наконец, кто-то из соседей догадывается вызвать милицию, и упирающегося, грязно матерящегося Витю увозят в известном направлении.
Любопытные расходятся, двор пустеет, остается один Алеша.
Он смотрит, задрав голову, на музыкальные окна и проникновенно мычит – подпевает.
В воздухе плывут аккорды чуть расстроенного фортепиано и дрожащий голос Вадика: “ Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни…”
По лицу Алёши текут слюни.

А так-то он плачет.

я в костюмерной не за этим ль 
стою пред зеркалом, 
пока - 
их реквизитор не заметил 
исчезновенья колпака, 
пропажи клетчатой хламиды, 
измятых туфель с бубенцом 
и масок - 
белой от обиды, 
другой - с хохочущим лицом ? - 

примерить лот чужой украдкой 
и, запустив ладонь в карман, 
нащупать рёбра шоколадки 
и скользкий эластичный срам, 
в другом - 
комочек влажной ткани 
для слёз, для пота и соплей 
(коли любви не знаем сами, 
так хоть принюхаемся к ней!), 
смести пуховкой безучастье 
и палочкой карандаша 
нарисовать гримасу счастья 
и мушку чуть повыше рта... 

а после - 
скинув наважденье 
к ногам, как ворох панталон - 
не замахнусь на отраженье, 
не усмехнусь фальшивым ртом, 
усилия мне будет стоить 
глаза от зеркала отнять, 
и, подышав чужою плотью, 
я оберну, 
вздохнув, 
опять - 
взгляд бесталанной клоунессы 
и подобревшее лицо 
на брошенное в угол кресла 
моё родное пальтецо.

.И она вынула из дорожной сумки пушистый абрикосовый свитер. 

*** 

Если женщина бросает одного мужчину ради другого, то первый оказывается в очень затруднительном положении. 
Такой мужчина становится вдруг суетлив и недоверчив. 
Он думает, что все только и делают, что ищут в нем изъяны. 
Его часто можно застать в людном месте, в растерянности похлопывающим себя по карманам. 
И тогда всем вокруг становится страшно жаль его. 
А если женщина уходит к маме, то муж какое-то время может и вовсе не дёргаться. 
Он даже может попить пива, растянувшись на диване и не терзаясь запахом несвежих носков. 

Объявив мужу, что уезжает к маме, жена даёт себе отсрочку от борьбы с собственной совестью. А ему – возможность сохранить невозмутимость в лице. 
Сперва он не очень-то и верит в то, что она уходит навсегда. 
Рассеянно следит за её сборами - идёт финал кубка, между прочим, и муж даже теперь не может оторваться от экрана. 
Иногда, в ответственный момент, он, забываясь и будучи не в силах противостоять эмоциональному подъёму, громко крякает и дует себе в подмышки. Потом оглядывается и смущенно улыбается: “ Извини…” 
А она уходит на кухню и курит в форточку, грустно поглядывая на недавно купленный керамический кувшин ручной работы. 
Причин уйти много. И все они весомы. Но, собственно, для ухода достаточно и одной. 
Повод же - один единственный и, притом, ничтожный. 
Однажды, вернувшись с работы, она случайно подслушала разговор мужа с приятелем. 
Оба сидели на кухне. “ Как твоя язва?” - интимно спросил приятель. “ Которая из них?” – хохотнув, сострил муж. 

В тот момент у неё заклинило молнию на сапоге. 

А уйдя, она долго ещё будет бояться, что он разыщет её и будет добиваться встреч. Или даже начнёт преследовать. 
И до такой степени она измучает себя страхами, что муж станет являться ей во снах. В странном обличье и при странных обстоятельствах. В трамвае, к примеру. 
Почти всегда в кожаном френче на голое тело и в кожаном же фартуке, вроде тех, что носят мясники или сапожники. 
А в руках – плоский портфельчик. 
И будет он к ней как-то неприятно предупредителен. И будет их синхронно потряхивать и мотать из стороны в сторону. 
А потом он вдруг, буквально на полуслове, отвернётся и пойдет к выходу, посверкивая в разрезе френча голыми поджарыми ягодицами. 
И у неё защемит сердце – как же плохо он одет. 

Такой сюжет. 

Муж, действительно, не сразу отреагирует на её уход. 
Он даже некоторое время будет слать письма, которые мама станет вскрывать и зачитывать ей по телефону. 
Письма он будет писать, вероятно, под влиянием сиюминутного душевного порыва, оттого они будут коротки и алогичны, вроде обрывков воспаленного бреда. Или вроде телеграмм из психбольницы. 
Ну, например, помнится, там будет такая фраза: “ …всё ещё впереди, кроме парикмахера с ножницами…” 
Письма зятя поставят в тупик её бедную наивную маму. 
Наткнувшись на подобную фразу, та, спустя паузу, понизит голос и скажет в трубку : “Господи, вот юродивый! Как ты с ним жила-то? ” 
Мысленно представив мамино недоуменное лицо, она будет хохотать до изнеможения, сидя на низеньком табурете. 

Потом положит трубку и пригорюнится.. 

Он все же объявится. Через год. По рассказам мамы, она встретит его на лестнице в подъезде. 
Ничуть не удивится встрече. 
Ну, её можно понять: в квартире будет лежать тело умершей утром троюродной тётки, а сама мама понесёт хоронить кота, который в свою очередь вывалился из окна буквально через час после несчастья с теткой. В дальнейшем этот эпизод приобретёт мистический оттенок, и мама будет утверждать, что кот не выпал, а выбросился из окна. 
От горя по внезапно умершей тётке. 
Кота уложат в коробку из-под теткиных новых сапог, которую мама и будет нести в вытянутой руке. 
В другой руке у неё будет коротенькая штыковая лопатка. 
А тут зять - поднимается её навстречу по лестнице. 
“ О, - скажет она, - здравствуй, Эдик.” 
И они отправятся вместе хоронить кота. В березовую рощу. 
Из вещей у Него - один плоский портфельчик. 
Когда они вернутся, маме придётся предоставить зятя всецело себе самому, так как в доме всё ещё будет находиться её мертвая троюродная тётка. Мама и так много времени потратит на похороны кота. 
Ей будет необходимо срочно заняться родственницей. 
Так что, зять просто посидит на диване, обводя глазами комнату и не находя признаков бросившей его жены. 
К предложенным тёщей вчерашним щам он не притронется. 
Ночевать не останется. 

И писем больше не напишет. 

…Через много-много лет жена приедет в его город. 
Поднимется в горку по крутой тенистой улочке, обойдёт ставший незнакомым знакомый дом, незаметно заглянет в низенькое кухонное окно на первом этаже. Третье от угла. 
Зайдет в подъезд, постоит у покорёженных почтовых ящиков. 
Принюхается. Там будет пахнуть половой тряпкой и абрикосовым вареньем. 
Хлопнет дверь. Мимо, не торопясь, пройдёт человек. 
На пороге он остановится и щелкнет зажигалкой. 
Она повернёт голову. Человек встанет к ней спиной. И хотя на дворе июль, он будет одет в кожаный френч. 
Она, как завороженная будет смотреть ему в спину. 
Одно, но мучительное воспоминание забьётся в мозгу. 
Качнувшись, она сделает шаг, другой… На звук шагов человек слегка посторонится, но не оглянется. 
И будет мерно ходить по воздуху рука с сигаретой. 
Тогда она, внезапно охрипнув, скажет: “ Здравствуй, Эдик”. 
Человек повернется всем телом. 
Но на нём не окажется кожаного фартука! 

И это будет совершенно посторонний мужчина. 

*** 

… Поэтому-то она и вынула из дорожной сумки пушистый абрикосовый свитер и еще один - цвета фуксии, выудила дюжину чулок, свернутых в шёлковые улитки, и ещё несколько нежных тряпочек. С ворохом одежды в руках она приостановилась у двери в спальню и оглянулась на мужа. Он уже успел раздеться до трусов, потому что всегда сильно потел, когда смотрел футбол. Шли последние минуты матча. Муж слегка двигал голым торсом, словно уворачиваясь от невидимого удара, и, по своему обыкновению, отдувался. 
Видно было, как сильно он переживал

Мой пёс Мухтар не любит пьяниц. 
А я - из тех из вышивальщиц, 
что не выносят на дух пялец, 

они - меня. 

Там посерёдке вышивают - 
а я люблю узоры с краю, 
с узором прошву выбираю, 

она - меня. 

И вместо тонкой канители 
плету ажур тесьмой метели, 
слух перфорирую капелью, 

лью в воду воск. 

Кому больнее из страдалиц? 
Когда лежит канва вне пялец - 
игла грозит ужалить палец, 

любовь - лишь мозг.

1. Перед ней стоит полный растрёпанный человек с умоляющим выражением лица и протянутой, как на паперти, рукой.

“Вам чего?” “Я вас искал.” “И что дальше?” “Нашёл. ”

Она ошеломлённо смотрит и видит : на протянутом запястье значится её имя. Вспоминает: точно - три дня назад… стучали колёса, ходили туда-сюда люди, то и дело заслоняя собой этого смешного толстого человека. Он сидел напротив и, потея, смотрел на неё. Смотрел такими жалкими глазами, что она, усмехнувшись, встала и села рядом. Взяла его послушную мягкую руку, положила себе на колени и, достав из сумочки помаду, написала: Вера. Выходя на своей станции, оглянулась . Всё. Ну, шутка такая.

А он что - не мылся? Все три дня?? Глупый какой, думает она спустя полчаса, глядя, как он, наморщив лоб, бережно несёт к их столику бумажные стаканчики с кофе и тарелку с пирожными. С трудом удерживается от смеха, глядя, как он ест - вращая ртом и двигая бровями. Все три дня искал… слонялся из вагона в вагон, заглядывал в лица… стоя на платформе, тянул шею, его толкали - вон, пуговица оторвана – или, прислонившись потным виском к холодному мрамору, ел вчерашний пирожок.

“Предупреждаю, у меня есть бейби.” - она ложится подбородком на скрещенные руки. Он перестаёт жевать.

“Ну, ребёночек… маленькая дочка.” – врёт она, наблюдая снизу за ним.

“Дочка…” – эхом повторяет он.

“Ну да!”- веселится она - “Беленькая. То есть, наоборот, черненькая. Вот такая.” - показывает на пальцах, давясь от смеха.

“Это ничего… это даже хорошо. “ – спохватившись, убеждённо говорит он.

“ Ты серьёзно? “ – она поднимает голову и смотрит насмешливо - “Тогда, диктуй адрес.”

2. …Потому что, во-первых, осточертела тётка: по субботам заставляет натирать паркет. Сама сидит - нога на ногу, в одной руке - телефон, в другой - папироса, зорко следит прищуренным глазом за процессом и выговаривает сестре:

“ Зина, ну что тебе сказать. Я, конечно, её не выгоню. Пусть пока живёт у меня, а там … “- тут тётка задирает ноги, чтобы племяннице было удобнее ползать - “ …ты можешь на меня обижаться, Зинуля, но держать её долее не стану. Она же ничем не интересуется! Зина, жить в Москве и не посетить Большой театр? Не сходить в Третьяковскую галерею? Вот я, например, когда приехала в Москву, из нашей деревни, торговать луком на Савёловском… “- тут тётка делает выразительную паузу, глубоко затягивается и продолжает уже другим тоном –“… Да, Зина! Она пишет про меня гадости. Где, где… В телефоне! Строчит сообщения. То есть, как это - у них сейчас так принято? Ты что, Зина? Перестань! В общем, так, Зина, ты плохо воспитала свою дочь! И я не удивлюсь, Зина, если выяснится, что она нигде не учится! ... Как - что делает? Катается в метро, шляется по улицам… Я тебе так скажу, Зин, чем иметь таких детей, так лучше быть, как я, бездетной!”

Тётка бросает трубку и энергично гасит бычок. Во-вторых, осточертел тёткин муж, много старше её, бывший член-корреспондент. Обыкновенно он дремлет в кресле, а рядом, на полу, испустив из нутра резиновый шланг, янтарно мерцает прозрачный контейнер. Другой конец шланга, сделав петлю, теряется в районе ширинки тёткиного мужа. Передвигаясь по квартире, муж таскает контейнер под мышкой. Содержимое издаёт слабый плещущий звук, пузырясь и играя, наподобие шампанского. Шланг, извиваясь, волочится следом. Когда тётка снаряжает мужа гулять, она опоясывает мужа шлангом, надевает ему через плечо торбу, пошитую из старой драповой юбки, и укладывает в неё контейнер с шампанским. Застёгивает мужа на все пуговицы, потом встаёт на колени, зашнуровывает ботинки, кряхтя, поднимается и, легонько толкнув, выставляет его за дверь. Сама идет на кухню, садится у окна и, обмахиваясь веером – мучают приливы - караулит…

3. “ А где дочка?”

“ В сумке. Спит. Она же маленькая!”

Он встречает её в шлёпанцах, у подъезда, расплачивается за такси, осторожно подхватывает дорожную сумку, набитую её барахлом, и, наморщив лоб, несёт в вытянутой руке – боится нечаянно двинуть коленом.

Она идёт по лестнице следом, смотрит на его разом вспотевшие подмышки и едва удерживается от смеха. Ну, надо же… Поверил! А еще в Москве живет. Такого вокруг пальца обвести - ничего не стоит. Квартира ей нравится, жаль только, что коммунальная. Имеется сосед, Андрюша, но он смирный – геолог и почти не бывает дома. А когда дома - жужжит ночами за стенкой. Обтачивает и шлифует камни, мастерит безделушки, подвески, серёжки. Но это не мешает, он не громко. Дочку не потревожит.

“Да нету никакой дочки! - не выдерживает она и опускается, изнемогая от смеха, на пол – “ Пошутила я! Ну, шутка такая!”

И, хохоча, выкидывает из сумки свои вещички. В воздухе летают бельё, колготки… Он стоит с растерянной улыбкой на лице. На ухе виснет, зацепившись бретелькой, розовый, в горох, бюстик. Глядя на него, можно и в самом деле помереть со смеху.

“ Ой, я сейчас лопну… Скорее, где тут у вас туалет?” В комнате, кроме него, живёт толстый, большеголовый щенок. Раньше он жил на улице. Щенок громко дышит, роняет слюни и гоняется за её ногами. Она, визжа, спасается от него на диване. Щенок, не умея вскарабкаться, лает. Набегавшись, он съедает миску простокваши, ещё больше расширяется в боках, с разбегу падает на пол и моментально засыпает. Она присаживается на корточки, трогает его за горячие подушечки на пальцах. Щенок брыкается во сне.

“ Нет имени? Тогда, я буду звать его, как тебя, ладно?”

“ Я сейчас, “ – говорит он и исчезает. Отсутствует полчаса, час… Она выглядывает в прихожую. Из ванной доносятся ритмичное шарканье. В дверном проёме маячит зад, обтянутый трениками. Оказывается: додраивает ванну. На очереди зеркало. А унитаз уже сверкает белизной. Когда она, распаренная после душа, возвращается в комнату, щенок и хозяин спят. На раскладушке. В её распоряжении диван.

4. Просыпается она поздно. В квартире тихо. Андрюша не жужжит. На столе ждёт завтрак – сыр, масло, варенье, хлеб, чай, простокваша. Сыр достаётся щенку, чтоб не приставал. Хлеб с вареньем и простоквашу съедает сама. Потом идёт гулять во двор. Щенка полагается носить на руках и выгуливать подальше от людных мест, но он тяжёленький и норовит цапнуть за лицо. К неудовольствию мамаш и полному восторгу детей, щенок охотится за сандаликами на детской площадке. Соскучившись, она бродит по квартире. Сначала исследует комнату. Роется в столе – там ничего нет, кроме, бумаг, исписанных бисерным почерком – всё цифры да цифры. Заглядывает в шкаф – старушечья кофта, пара рубашек, бельё да мятые штаны. Всё, впрочем, чистое. На полу и подоконнике горы книг - ничего интересного, все справочники да словари… Выдвигает ящики. Рассматривает фотографии, перебирает квитанции. Есть немного денег в бумажнике. Часть берёт себе. Выходит в коридор, нерешительно останавливается у двери Андрюши. По ту сторону тихо, и она нажимает на ручку. Глазам предстаёт голая комната. Из мебели - кровать, стол, верстак и два ящика с камнями. В углу свалены рюкзаки и одежда. На кровати, лежит яркоглазый человек и курит.

“Здравствуйте,” – говорит она. Человек стряхивает пепел на пол и, прищурившись, затягивается.

“ Я вас знаю, вы - Андрюша.”

Человек продолжает молчать. У него черные волосы и такая же борода. Она проходит в комнату. На столе, на бархатных подушечках мерцают гладкие камушки, оправленные в серебряные проволочки кольца и серьги. Желтые, дымчатые, изумрудные, крапчатые. В картонных коробочках лежат крупные и мелкие бусины.

“Можно?” – не дожидаясь ответа, берёт пару каплевидных длинных серег и вдевает в уши. “ У вас тут зеркала нет. Пойду в ванную. “

Поворачивается, чтобы пройти, но человек, шевельнувшись, удерживает: “ Ты кто?” Хлопает входная дверь.

“Я? Вера.”

Человек тянет за руку: "Присядь, Вера.”

Пристально смотрит ей в глаза: “ Можешь взять их себе, Вера.”

И ей раздвигают колени. В соседней комнате тоже идёт молчаливая возня. Там борются со щенком, зачем-то с усилием разнимают ему челюсти. Щенок упирается и фыркает, стараясь вывернуть башку из-под оседлавших его ног.

“Ну-ка, ну-ка “- говорят ему, и медленно багровеет собранный в гармошку лоб. Ещё немного возни, и – в кулаке зажат мохнатый полузадушенный, обслюнявленный шмель. Звенит стекло, распахивается рама, и шмель получает свободу. Долго ещё слышится его натужное гудение. Ему аккомпанирует тугая струя - на полу, под щенком, дрожа и волнуясь, расплывается тёплая лужа.

мы идём с тобой  
идём рядышком  
чую я спиной  
взгляд прохожего - 
как волна с волной  
как два камушка  
как сестра с сестрой 
мы похожие  

до заплат и дыр  
до " вселился бес"  
до царапинок  
твоих жжения - 
твой безумный мир  
непокорный лес 
моего хребта  
продолжение  

пока рядом мы  
не узнаешь как 
чтоб не били - шасть! - 
на шесток на свой,  
или - от блесны 
и - к зубам кулак 
и - слезу мешать  
пополам с водой  

и лукавыми  
с стране гоблинов  
мне мы кажемся  
королевнами:  
" Хочу в алый я!"  
"Да хоть в огненный!" 
"Лучше - на лысо!" 
"Чур, я - первая!"

Павлов застыл у распахнутой настежь двери, разом ослабев от страха. По ту сторону, как всегда, отчитывая за что-то Любашу, бубнил ненавистный голос Надьки-Давалки. Любаша, как всегда, чуть грубовато оправдывалась. 
Путь в спасительный фаянсовый рай был отрезан. 
От осознания безысходности, внутри у Павлова что-то нестерпимо заныло, потом затопало сапожищами, потом скрутилось в бараний рог и, резко дёрнув, обрушилось вниз, сложив Павлова пополам. Он заскулил, затанцевал на гладком полу, суча посинелыми ногами, и неимоверным усилием воли стянул себя в жгут. 

Ах, если бы за дверьми оказалась одна только Любаша! 
Большерукая, жилистая и нескладная, пропахшая табаком, но такая родная! Такая понятливая! Она мигом бы все уладила! 
От нечеловеческого напряжения в глазах у Павлова стало троиться, а зубы принялись выбивать дробь, да так сильно, что прихватили изнанку щеки. Во рту стало кисло. "Чертова дура, чтоб ты обосралась, проститутка!" - мысленно воззвал он к Надьке-Давалке, воспользовавшись дежурным Любашиным проклятием. 
За дверью зашаркали подошвами. Ближе, ближе… 
Павлов в панике присел. 

Не решаясь разлепить сведённые колени, он засеменил на полусогнутых, примериваясь, куда бы ткнуть свернутую в мерзкий ком улику. 
Муравей в картузике, Лопата в сонме снежинок и оранжевый Подъемный Кран хранили трофеи товарищей по сражениям - и были неприкосновенны. 
Неразлучные подружки, Вишенка и Печенька, беспечно хвалились помпонами гольф и пряжками туфелек. Как ни плачевно было положение Павлова, у него не хватило бы сердца воспользоваться их доверчивостью даже теперь. 
Далее, скромно потупив глаза, обнималась с собственным пушистым хвостом Лиса Патрикеевна. Павлов часто в мечтах воображал себя лисьим хвостом: Лиса была тайной любовью Павлова и его лекарством от обид - при виде её нежных ручек с крохотными целлулоидными ноготками у Павлова таяло сердце. Но он был Космонавтом и любовался Лисой, выглядывая из окошечка своей ракеты. 
Следом за Лисой, на страже вороха кое-как запихнутых доспехов враждебно нахохлился Колобок. Из доспехов угрожающе выглядывали деревянная сабелька и бомбочки, слепленные из глины, чертополоха и дорожной грязи. Павлов Колобка боялся и уважал: он был единственный, кто знал секрет буквы "ша". 
На другую половину можно было проникнуть, рискуя попасть в поле зрения Надьки-Давалки сквозь дверной проём. 
А, чего ждать, как, бывало, ворчливо приговаривала Любаша, чего ждать от этой проститутки? Ха! Кому, как не Павлову, знать, чего ждать! 
У Надьки-Давалки одно, но действенное средство: “…Павлов, ты опять, как маленький, не съел молочную лапшу? Держи, раз так, сисю!... Павлов! Утри нюни! Ты уже большой! Сиси захотел?… Павлов! Немедля спать! А, то…” И, выпростав пуговицы из накрахмаленных, до скрипа тугих петлей, Надька-Давалка вываливала из халата белое что-то, устрашающего размера, с коричневой блямбой посередине, при виде которой ложка сама и дочиста выскребала тарелку, слёзы мгновенно и без следа высыхали, а глаза зажмуривались так крепко, что из носа фонтаном шла кровь, и Павлова клали затылком на холодную кушетку в изоляторе. 

Голоса сделались громче, и Павлов помертвел от предчувствия близкой экзекуции. Но тут из своего угла интимно подал голос старина Урумчи. Все это время он хитро следил за перемещениями Павлова, искоса поглядывая на него единственным уцелевшим глазом. 
Второй когда-то вытек в драке за первенство обладания блестящим пузырьком валерианки, после чего израненного Урумчи выходили и усыновили, поселив в самодельный фанерный дом, пустовавший после скоропостижно умершего прежнего постояльца. 
Урумчи заговорщицки повел кривым носом и даже слегка посторонился, гостеприимно уступая место подле себя. Павлов, не теряя времени, сунул улику между досок и заковылял, по-обезьяньи, помогая себе руками, наутёк. Урумчи обрадовано всплеснул остатками конечностей и, сгорбившись, залопотал над добычей. Потом негромко, но сердечно кашлянул вслед улепетывающему Павлову. Благодарил. 
Ну, и для порядку, освидетельствовал акт приёмки. 

Спустя пять минут, на предмет причастности к лепёшкам подозрительного происхождения, обнаруженным на полу в раздевалке у шкафчиков, были подвергнуты тщательному досмотру: Муравей, Лопата, Подъемный Кран, Вишенка, Печенька, Лиса Патрикеевна, Колобок, Космонавт и другие. 
Содержимое шкафчиков было опрокинуто на пол. 
Было изъято следующее: два ножика перочинных, один - кухонный (инвентарный номер К-03), полдюжины ржавых стропильных скоб, обломок кухонного оконного стекла ( недавно, кстати, выбитого неизвестными ), замызганный футляр с наполовину съеденной губной помадой (“ Люба, что это...” ), пудреница с толченым кирпичом вместо пудры (“…Что это, Люба...”), папиросная коробка с горстью бычков ("Люба, я тебе сколько раз говорила!...”), мятая колода карт и пустая пивная бутылка (“Эх, Люба, Люба…”), грязный пакет, набитый зелеными ранетками, шприц с мутным содержимым (“…Люба!!!”) и золотая серьга ("Слава, богу, нашлась…”). 
В клетке, у ручного ворона Урумчи были найдены слипшиеся шортики. Расставаться с ними ворон не был намерен категорически. 
Однако, после кратковременной схватки, штанишки были отвоеваны, а при дальнейшем осмотре была доподлинно установлена их принадлежность. 
Несчастный владелец был обнаружен неподалёку, лежащим ничком, под раскладушкой - в бреду, слезах и говне. 
От него пылало жаром, как от печи, и он был немедленно препровожден в изолятор. 

К вечеру, сильнейшая дизентерия, с температурой под сорок и безостановочным кровавым поносом была диагностирована у всех поголовно детей старшей группы детского дома номер два города Нска. Включая его заведующую, Н.Д. Кочубей. 
У няни Любы Ивановой дизентерийной палочки выявлено не было. 

ВВальцовщик, выправи мне новенькую грудь, 
покрой её калёным, жестким матом - 
меня, со старой, тянет блевануть: 
восходит в ней, как в градуснике ртуть - 
тоска по женщине. И каждый атом 
готов начать 
полураспада 
путь - 

к самозахвату. 



Вальцовщик, жидкого свинца глоток 
мне в горло влей. От ржи немею, 
изнанка трескается губ и щек. 
Я от утИля стал на волосок : 
ласкать хочу в железном кулаке я 
не инструмент, 
а фиолетовый 
цветок - 

в её камее.

Первое, на что я обратила внимание, были штиблеты. 
Когда-то щегольские, а теперь сильно поношенные и запыленные. Скорее черные и явно мужские. В дырочку. На них гармошкой лежали штанины просторных фланелевых брюк. Далее взору предстала удлиненная цветастая блуза из крепдешина, с дрягающимися рюшами, поверх которой был надет брезентовый жилет рыболова, со множеством карманов и кармашков. 
"Не задерживаемся, дорогие мои, проходим, занимаем свободные седушки! - зычным голосом командует брезентовый жилет с рюшами - готовим денежку заранее, расплачиваемся за проезд!" 
Высыпаю горсть заготовленной мелочи в протянутую ладонь. 
"Хорошая девочка, без сдачи, - потеплевшим баском хвалит меня блуза с кармашками - береги платье, а то отдавлю." 
Подхватываю подол юбки и, с дорожной сумкой в другой руке, начинаю движение в конец вагона. 
Вокруг одни улыбающиеся и доброжелательные лица. 
"Уже выходите? Жаль, а мы к вам привыкли," - слышу за спиной и оглядываюсь. Блуза в штиблетах держит под руку благообразного старичка, помогая ему спуститься с подножки. "Заходите ещё, будем рады!" - дружески провожает она своего медлительного пассажира, подавая ему трость и авоську с половиной батона. 
Двери закрываются. 
Оставшиеся пассажиры переглядываются и кивают друг другу, как добрые знакомые. 

Занимаю место на задней площадке. Оттуда могу хорошенько разглядеть блузу в жилете. 
В ней без малого два метра росту и налицо признаки обоих полов. 
Пивной живот и пышный бюст. 
Отменно густая пшеничная борода обрамляет мясистое, румяное лицо, с холмами щёк, орлиным носом и младенчески синими глазами. 
На веках намалевано голубым и сиреневым. 
Невольно задерживаю взгляд на полных, округлых, неожиданно женственных руках с пальцами, унизанными разномастными перстнями. 
На запястье висит прихваченная кокетливой резинкой тяжеленькая катушка трамвайных билетиков. 
Жилет вразвалку двигается в сторону задней площадки, останавливается у вновь вошедших пассажиров, расставляет для устойчивости ноги в штиблетах, ловко выуживает сдачу из кармашков, отрывает билетики. 
Находит пару-тройку добрых слов для каждого. 

Трамвай не нов, но чист, нигде ни соринки, и его здорово потряхивает на стыках рельс. Дерматиновые сидения кое-где полопались и облезли, обнаружив мышиную начинку. 
Рядом со мной, на возвышении, и несколько в стороне от прочих сидений, стоит продавленный трон, перечеркнутый крест на крест зелёной изолентой. 
Бельевые прищепки крепят к его тыльной поверхности клеенчатый фартучек с отделениями. Украдкой заглядываю и примечаю: треснувшее карманное зеркальце, початую упаковку бумажных платочков, расческу, несколько книжек в мягких обложках, карандашик. 
Ещё яблоко и кружку. 
Пачку Кента. 
Всё, что нужно для жизни. 
Дом на колесах. 
Глаза у меня затуманивается, и я предаюсь мечтам. Где-то на задворках сознания, под аккомпанемент колёс, как во сне, гудит добродушный басок: "Располагайтесь, мои хорошие, будьте взаимно вежливы, уступайте места... Тетенька, вам туда, моя драгоценная... а ты, мальчик, сиди, где сел, у тебя ножки мягонькие... Следующая остановка...готовимся заранее...заходите ещё, будем рады..." 
Краем глаза вижу, как блуза в жилете, дойдя до площадки, грузно опускается на свой трон. 
"Ох-хо-хо, - слышу я протяжный вздох. 
Стоп. 
Перематываю ленту памяти на минуту назад, щелкаю кнопкой пуска и снова слышу измученный, для чужих ушей не предназначенный, долгий, прерывистый выдох. 
Он-то всё и решает. 
Вынимаю из сумки узкий синий конверт, трогаю блузу за плечо: 
" Махнёмся?" 
У меня в руках авиабилет. Московский рейс, отправление через три часа. Прибытие в Домодедово, ровно в полночь. Встречает серебристый Лексус. Или черная Тойота Каролла. По желанию, и то и другое. " Ну, как?" 
Жилет, ни чуть не удивившись, мельком сверяется с билетом и деловито осведомляется: 
"Багаж?" 
" Есть немного. Дюжина белья, четыре платья, туфли..." 
" Ну, это не пригодится," - строго перебивает меня блуза, с осуждением оглядев мою фигуру. 
" Есть ещё банковские карточки, - тороплюсь я, - каждая на сто тысяч, пароли легко запомнить, четыре последних цифры номера... на первое время хватит." 
Мой голос звучит просительно и даже умоляюще. 
В трамвае вдруг становится очень и очень тихо, и вижу я, как, повернув белые пятна лиц, на нас выжидательно и заинтересованно смотрят пассажиры. 
И останавливается время. 
И замирает стук колес. 
Трамвай летит, скользя по рельсам. 
Минует остановки, не сбавляя скорость. 
И нет желающих ни выйти, ни войти. 
"Ещё есть Луна и Грош", - мямлю я упавшим голосом. 
"Принц и Нищий?" - подозрительно переспрашивает блуза. 
"Ну...почти, - соглашаюсь мягко -... Бойцовский Клуб..." " 
" Паланик?" - вдруг оживляется жилет и, привскочив с дерматинового трона, принимает комическую боксерскую стойку. 
"Чак!" - немедленно реагирую я и наношу жилету понарошечный удар пониже рюш. 
Мы улыбаемся. 
Блуза по-родственному приобнимает меня и уточняет, понизив голос: " А там... что?" 
" А там, - отвечаю я честно - никто не заметит подмены." 
Блуза некоторое время пытливо смотрит мне в глаза. 
" Всё помнишь, девочка?" - тихо говорит она. 
" Всё!" - в тон ей, тихо, но убежденно отвечаю я. 
Трамвай, словно опомнившись, подскакивает и, взбрыкнув, останавливается на пустынной остановке в чистом поле. 
Двери раздвигаются, и входит тишина. 
Блуза подхватывает сумку, спускается с подножки и тонет в траве по самое пузо. 
"Ну!" - вопросительно произносит она, с тревогой глядя снизу вверх. 
"Осторожно, двери закрываются, - неуверенно и тоненько затягиваю я. 
" А билетики-то, билетики!" - спохватывается один из пассажиров. Он услужливо выскакивает на подножку, наклонившись, тянет руку за рулоном с билетами, теряет равновесие и чуть не падает под колеса. Вагон дружно охает, но доброволец живо вскарабкивается обратно и напяливает рулон мне на руку. 
"Ну!" - напряженно всматривается в мое лицо жилет. 
Несколько десятков глаз выжидательно и участливо обращены на меня. " 
"Осторожно, двери закрываются, - осмелев, повышаю я голос, - проходим, не задерживаемся, занимаем...эти...как их..." 
Двери захлопываются. 
"... седушки!" - хором подхватывает вагон, и трамвай трогается. 

Последнее, что вижу - широкая улыбка в пшеничных зарослях и ободрительно задранный кверху большой палец. 
"Заходите ещё! Мы будем рады!" - вспоминаю я и, от толчка, вмазываюсь щекой в стекло. Пассажиры облегчённо переводят дух и вытирают вспотевшие лбы. 
Некоторые до того растроганы, что лезут в карман за валидолом. 
Шибко стучат колеса. 
Мой трамвай идет верным маршрутом.

каково это - 
мне, зацелованной няней, 
обещавшей, что я, как из кокона, бабочкой - 
биться в липком стакане, 
богемной средь пьяни, 
а во рту петушок, да не тот, что на палочке? 

каково это - 
плыть, как кораблик, по лужице, 
вместо паруса - белый в горошек платочек, 
у парадного тужиться, 
холодея от ужаса, 
что заслышит прохожий пищащий комочек? 

каково это - 
мир сквозь ажур балюстрады, 
в паутине, как в плесени, рыжей настурции - 
целых сто часов кряду, 
без трусов, без помады, 
головою в петле, малолетней натурщицей? 

Вот возьму 
без единого пятнышка сажи 
накрахмаленной юбкою небо парящее, 
рот помадой измажу, 
в путь - кораблик бумажный 
и пойду, и куплю петушка настоящего.