Александер

Смерть Ивана

Радио, стальным, но в тоже время и несколько дребезжащим, как если бы из динамика выкрутили пару шурупов, сообщило о смерти Друтина.

— Ваня! Друтин умер, — закричала, выскочив на порог дома, Светочка.

Ваня вбежал в дом, радио все еще говорило. Не оставило сомнений, что может Светочка не так услышала, или что в нее внедрились по секретным технологиям враги. Радио замолчало. Иван осторожно подошел к стене. Потрогал провода. Все на месте, все соединено. “Может враги подключились”? — мелькнуло в голове. Выглянул в окно.

Все–таки много привлекательного в вишневом саде. Набухшие дочками светящиеся на солнце игриво вишни предвещали веселый сбор урожая. Из города как правило приезжали вечно смеющиеся племянницы, они забирались неуклюже на деревья, срывали упругие круглые плоды царства неукрощенного природой, не приученного городом, за которым было конечно и будущее, но сейчас, сейчас звонкий смех, вишни, Ваня понимал, что вот она — Родина, вот он, надвигающийся коммунизм. Вишни олицетворяли, подпертые крепкими телами его племянниц, счастливое сейчас, и более счастливое завтра.

— Ты, Маркова, сегодня не в настроении. Тройку тебе ставить не хочу. Иди на место, — Мария Ивановна что-то написала у себя в тетрадке, на секунду задумалась, перевела взгляд в журнал. В классе зазвенела тишина, — Иван Кондрашов, к доске!

Это воспоминание, казалось бы уже в далеком прошлом, но все ещё такое свежее, школьное, внезапно прорвалось наружу. Захлестнуло всего Ивана. Он слегка качнулся, стены комнаты расступились, и он вновь стал 14-и летним пацаном, сидящим за третьей партой, в среднем ряду. Успел только сесть на лавку, как воспоминания поглотили его полностью.

Ленка, сидящая на первой парте, красавица и отличница слегка качнула своею русой косой. Лёнька, сидящий спереди, почесал свой затылок, потрогал за мочку уха. Эта привычка осталась у него с прошлой зимы, когда он, катаясь на коньках, чуть не отморозил себе уши. Иван встал, хлопнул крышкой парты, сутулясь прошел к доске.

— Ваня, я надеюсь что ты выучил урок, — Мария Ивановна слегка улыбнулась, поправила очки и чуть повела плечами, покрытые её неизменным оренбургским платком. Расскажи нам про врагов народа.

— Троцкий гнида, пидарас,

он украл народный квас,

Убежать успел подлец

Но ему пришел пиздец.

Ловкий парень Маркадер

ледоруб достать успел

Замахнулся и хуяк,

Размозжил ему чердак.

Иван взял мел, быстро набросал на доске профиль Троцкого, но вместо носа нарисовал Эйфелеву башню.

— Молодец, вот не ожидала, коротко так, но ясно, в стихотворной форме. А скажи, про Эйфелеву башню ты сам догадался, или подсказал кто?

Иван бросил взгляд на первую парту, где сидела Леночка. Их глаза встретились. По позвоночнику у него внезапно побежали мурашки, левая нога предательски задрожала, он густо покраснел. Но совладал с собой.

— Сам, — негромко сказал он. Я читал сборник стихов один, и там было такое:

— На полу лежали гвозди,

Грезили мимолетными друзьями,

В восторге блиставшие слезами,

Звезды кружились….

В бесцветном небе.

Ведь видеть радостно тонкие краски,

Нам завещал великий Ленин!

Мария Ивановна поправила на себе пуховый платок, задумчиво посмотрела в окно. На дереве, росшем прямо напротив, на ветке сидела белка. Она пристально смотрела на учительницу.

— Вот, посмотрите, даже белочка пришла послушать к нам на урок. Ребята, посмотрите, только тихо.
С задних парт, не хлопая крышками парт на цыпочках подошли ученики. Белка сидела неподвижно, на задних лапках, только свесившийся её хвост слегка пушил ветер.

— Ну всё, всё, давайте продолжать урок. Какой ты молодец, Иван! Какие ты замечательные читаешь стихи. И как это верно ты заметил, про гвозди. Но ведь не только этот стих тебя привел к башне? Там были и другие?

Иван переступил с ноги на ногу, понизил голос, и прочитал:

"Я любовался на портрет

В нем Ленин наш алкал!

Бокалом пенилась хмельная влага.

На пол пути к нему маршировало стадо

Из доблестных французских молдован!"

— Сука, за базаром следи, бацилла гнилая. — Иван подпрыгнул на лавке, класс растворился, вернулась комната его деревенского дома, и из радио тот же голос, с хрипотцой продолжил:

— Ты чо сучара зенками поводишь, на рамсы бригаду раскатать рыпаешься? Отвечай, падла, ты бацилла гнилая, или мужик ломом подпоясавшийся?

Иван рванулся, одним прыжком оказался у радио, рванул провода, выскочил на крыльцо, нога попала в ведро, как тогда, несколько дней назад — Ивана вызвали в партбюро семенной станции совхоза “За пацанов!”. Там уже сидел Феоктистов. Молодой, светловолосый, с жгучими, буравящими насквозь глазами. Иван протянул ему руку. Феоктисов слегка привстал, крепко пожал, улыбнулся, и картавя заговорил:

— Недостатки, а у кого их нет? Да, только у одного их нет, пгавильно! У нашего годного Дгутина! Давайте спегва сделаем ногами кгендель фендель пылесос, чтобы из души, её расщелин вытгяхнуть возможные пегекосы, оглядки, и загодыши дугных мыслей. Мы знаем, пагтия не таит, что вгеменами вгажеские импульсы пгоникают на нашу Святую Госсию. И внедгяются в умы и души, сеют семена сомнения. Так что давайте, я сейчас включу вот здесь, поггомче, и хопа хопа хопа, вместе мы пехота, мы в Амегику пошлем наш удагный батальен. Мы Катюши снагядим, давайте, давайте, активнее ножками габотайте, вот, ага, хорошо, мы Катюши снагядим, и в Евгопу полетим. Они гады не хотят пить наш гусский славный квас, мы за это им покажем силу нашего меча, ой ты дрица ой ца ца!

Начальник партийной секции Единая и несокрушимая Россия начал выделывать ногами разработанные в Сколково особые движения — «Циркуль 44». Из динамиков раздавались ритмы, голос, стилизованный под Зыкину пел:

“Жить надо по приказу,

Жить надо квадратным елеем,

Колоколом строя

народным единством,

вон заморскую паутину!

Вон америкосскую госдепину!

Мы вместе! Вот-вот взойдет,

вот-вот покажется –

Китеж из вод серебристых, лунных”.

Слегка запыхавшись, Иван и Феоктистов остановились, как только смолкла песня.

— Надо любить работу, надо любить работу! — картавость его вдруг пропала, он говорил ясно, четко. — Тяжело, да, колокола не всем снятся, ну хорошо. Объясните, почему не заметили его? Нельзя нагружать, когда неподходящая фигура становится очередным топливом, то что? Ведь по-настоящему, обстоятельно, усеченный конус в чёрной каракулевой шапке это вам не косинус! И не синус! Это рядом шагает Май! Это рядом шагает Октябрь! Надо любить свою работу, по-настоящему, как интересный косинус, как миф о падении Люпицера, как рыбалку, понимаешь? Как червей копать. Ну? Вспоминай, вспоминай! Феоктистов незаметно нажал на стуле тайную кнопку.

Иван впал в транс. Не мигающим взглядом уставился на икону преподобного Асада и монотонным голосом заговорил:

— Вспоминаю как еще пацаном, с батей на рыбалку ходил. Все чин-чинарем, с вечера червей накопаем, батя жмыха запарит, для прикорма, ну и еще темно, а мы уже ведрами в сенцах гремим. Батя любил запораньше выйти, чтобы не на спрямки, а через пролесок пройти, еще темно, но и видно тоже, тропку-то. Первые птицы просыпаются, курлычат уже, фьють-фьють поделывают свои на деревьях, пробуют свои горлышка апосля сна. А воздух какой, звенит прямо! И дойдем к речке, плоскодоночку спустим на воду, и потихоньку так в наш любимый затончик. А уже света прибавляется, туманчик небольшой пошел. Червячка насадишь, и забросишь, и на поплавок. А кругом просыпается все. И вот я тогда хоть и малец был, а сидел вот так и думал, что вот как это, где же Родина? Как она может быть и в речке, и в деревьях, и в рыбках, и в птицах, и в облачках, что вот её самой не видно, а она, Родина — везде. А как-то раз я понял, что Родина — это особое чувство, которое дается при рождении — род и род — корни одинаковые, и что она тоже внутри всего, как жизнь. Ведь рождаясь, мы живем, значит и- и- и- и- и- и- и Родина в жизни и наоборот, наоборот, значит, значит, значит. Как наоборото, так вот и наоборотта.

И Россия и Родина — начала даже похожи! Ро и Ро. Россия и Родина — это близнецы братья! Как может русский человек это не понимать? Не чувствовать? А недруги стараются затуманить голову тортиками, печеньками, и и и и ну не знаю и. Ну как можно с каким америкосом или немчурой посидеть, поговорить душевно, за чарочкой? Когда он кроме своих башен Эйфилифых-то и не видел ничего! Но спадет пелена рано или поздно, и Родина Она, Родина-Россия — позовет, и нельзя тогда будет уже не пойти на её зов!

Феоктисов хлопнул в ладоши. Иван вздрогнул, обмяк, зашатался.

— Садись, садись, — начальник партийной секции пододвинул стул. — Хорошо, — потер ладони. — Подпиши вот здесь.

Иван поставил подпись. Вышел из здания, как сам не свой, пошёл. Нога что-то зацепила, что-то загремело, покатилось, он потерял равновесие, вишневые деревья поплыли куда-то вниз, из–под них вынырнуло небо, Иван замахал руками, стараясь сохранить равновесие, но внезапный порыв ветра ударил его босыми пятками в грудь, он ухватился за дверь, но и она юркнула, скрипнула, ярко в вышине вскрикнул жаворонок, из открытого окна, радио, с вырванными проводами вдруг зашипело, закашляло, и прокуренным голосом сообщило: “ты падла заморышная умри сегодня, а я завтра”. Иван окончательно потерял равновесие, и со всего размаха ударился о топор, лежащий острием вверх. Ёк. Что-то вспыхнуло перед глазами, пространство завертелось, и Иван увидел небо. Ярко красное, кумачовое. Вверх рвался воздушный змей. Нить напрягалась, звенела струной, силы ветра и обратного тяготения старались вырвать змея из юдоли земли, сократить косинус и синус, нивелировать Родину. Предать забвению.

“Нитка, нитка, как струна,

На погосте тишина,

Упокоит ваши кости

Плит суровая стена” — услышал свой голос Иван. Но это был уже не его голос. Это был голос мертвого Ивана.

— Но я не хочу умирать. У меня вишневый сад. У меня племянницы, у меня Родина в конце концов!

— Слыш, родимый, — из ведра как бы неохотно выполз страшный зек. В телаге, керзачах, кепке, сверкнул фиксой, не сгибаясь, достал из–за голенища нож. Ивана испугал не столько блеснувшее полотно стали, сколько удлинившаяся рука зека, доставшая нож. Зек сплюнул, цыкнул слюной сквозь зубы, и сутулясь пошел на Ивана. Тело Ивана замерло, как во сне, от страха, он не мог пошевелиться, да и бежать ему было некуда, пространства вокруг него, как такового не было, только кровавое кумачовое небо, бумажный змей, и звон, звон натянутой нити. И вдруг он понял. Что эта нить и есть его жизнь, зеку надо только удлинить руку, и всё, змей улетит вверх, в кровавые водовороты нестерпимого ужаса. Иван старался не упустить нить из своего поля зрения, он шарил по ней глазами, стараясь отыскать то место, где нить соединяется с землей. Ниже и ниже. И вдруг он увидел. Он увидел Марию Ивановну. Она стояла в школьном дворе, и держала эту самую нить. И он вспомнил. Самый первый день в школе. Деревья еще не тронула осень, они были зеленые, но уже не столько налитые жизнью как летом, они уже готовы были сорваться, при порывах ветра, готовы были сбиться каплями дождя.

— Слыш, щегол, сюда иди, — у входа в школу, в старом дореволюционном кресле сидела учительница. — Запомни, фраерок, — она сплюнула шелуху семечки, достала из–за уха папиросу, — на щёт три не успеешь мне огонька прифилить, на щипах будешь мылю супронить.

К ней метнулся старшеклассник, держа в согнутых ладонях зажженную спичку. Учительница затянулась, подержала дым в себе, медленно выдохнула.

— Ништяк, — голос её вдруг стал низким, грудным. Она поправила на себе пуховую шаль. — С политической доходяжки сняла, на ропчинской пересылке, в натуре. Уже десяток лет ношу, а как с базы, бацильная греечка. Кароче, звать меня Мария Ивановна, я тебя парашник буду учить Родину любить. А теперь метнулся в барак, за дубок присядь, на третий посередке. А щас докурю и приду. И марух чтоб не мацал, ферштейн, болезный?

Иван зашел в класс. Сел за третью парту. Достал учебник. Открыл. На первой странице была нарисована Мария Ивановна, держащая в руке нитку, ведущую к летящим в небе стерхам. В самом низу страницы были нарисованы ножницы. Иван перевернул страницу. Большими красными буквами вверху было написано: “Умри сегодня, а я завтра”. Под этими непонятными буквами стих, состоящий из таких же непонятных букв. Вдруг хлопнула дверь. В класс вошла Мария Ивановна. Все встали, хлопнув крышками парт. Иван повернул голову к окну. На дереве, прямо напротив окна, на одной из веток сидела белка. Она смотрела на Ивана. Открытая Марией Ивановной дверь создала сквозняк, из приоткрытого окна в класс шмыгнул ветерок и перевернул страницу в учебнике. Иван глянул на открывшуюся страницу. На ней был нарисован зек, но нарисован так искусно, что через мгновение он ожил, рука его с ножом удлинилась, залезла на первую страницу, и чиркнула по нитке, за которую держалась Мария Ивановна. Стерхи, потеряв управление взмыли вверх. Иван ощутил себя на мгновение получившим свободу воздушным змеем. Иван умер.

Каждый раз разрезая хлеб, вонзая в корку, а затем и мякоть острие стали, я не могу отделаться от навязчивой ассоциации. Как я первый раз убил человека. Срабатывают всякие потайные механизмы символизма, примордиальных кодировок, что хлеб — это жизнь. При чём символизм этот представлен во всей свой красе. Чтобы выжить — надо хлеб убить. И съесть. Наверное посему, во многих традициях хлеб запрещено разрезать ножом. Только ломать руками. Чтобы скорее всего не задействовать механизм ассоциации, на крючок которого попалась моя психика.

Дело было по молодости. При чем молодости бесшабашной, остро-смертельной и в тоже время философски созерцательной. Как и сама полоска острой стали. Которой и убивают, и режут хлеб, и в тоже время ухоженным мечом/ножом можно лихо пускать солнечные зайчики в комнату к возлюбленной, или даже улавливать свое отражение. Так вот, однажды, сидел я за круглым столом в некой разухабистой компании. На столе лежали карты, и лежала финка, которой кстати, резали аккурат хлеб. Помнится, я всё старался занять такое положение головы, чтобы в полоске стали отразилась покоящаяся в абажуре лампочка. Размышляя о том, что мир, который мы приучены воспринимать как некое незыблемое и целое, если присмотреться и найти нужный угол обзора, мгновенно дробится, фрагментрируется, рассыпается как оброненная неуклюжей детской ручкой ёлочная игрушка. Размышления оные стимулировались привезенными с Памира липкими головками травы. В общем, вечер как вечер.

Так вот, когда я наконец-то зафиксировал голову так, что лампочка прочно вошла своим бытием в бытие ножа, в сенцах что-то грохнуло, закричало, дверь в комнату от удара ногой чуть не слетела с петель, и одновременно с выстрелом в комнату ворвался какой-то бык в синем спортивном костюме. Выстрелил он из обреза двустволки, не дуплетом, и у сидящего аккурат на линии огня Стёпы лицо превратилось в развороченный огрызками гвоздиков спелый арбуз. Адреналин мой тогда подпрыгнул так, что я не осознал как хватаю финку, как вскакиваю со стула, как оказываюсь рядом с быком — осознание вернули мне треск и лёгкость. Лёгкость, с которой лампочка вошла снизу вверх, зашла в том месте, где заканчиваются аккурат рёбра. Может дело было в том, что бил я разворотом, с бедром, и что моё тело состояло сплошь из адреналина, а треск скорее всего галлюцинаторная производная от него. В общем я не почувствовал никакого сопротивления. Как будто нож вошёл с треском в воду. И всадил я финку по самую рукоятку, навалился своим телом, да так, что глаза быка оказались вровень с моими, и я увидел в них отражение абажура.

В психологии есть такой термин — “якорь”. Когда какое-то особое событие и вызванные им переживания врезаются в хлеб нашей психики, и там застревают. Таким образом застревают, что любое последующее даже и не событие, а просто намёк — раздражитель, всякий раз выкорчевывает из мякиша переживания, которые опять же, на языке психологии называют ресурсом. И вот каждый раз я, разрезая хлеб, вызываю ресурс. По началу он меня несколько тревожил. Ну представьте — вы не можете нормально поесть. Любой ломоть хлеба сразу связывает вас актом убийства. При чем ладно бы убийства простого. Ан нет. Убийства в своей философской экзистенции. Где нож — это зеркало отражающее свет, и где глаза только что убийцы (он только что убил выстрелом в голову сидящего за столом Степана) но уже убитого отражают тот же самый свет, который за мгновения до этого отражал предмет его убийства. И который ловил своими глазами и размышлениями другой убийца. Сложно, да. Со временем якорь всё глубже увязал в дебрях хлебной мякине, и по истечении многих лет с того события раздражитель затупился.

Но все равно, по привычке уже, я стараюсь хлеб не резать. Но не всегда это удаётся. Вот и сегодня. Забылся, и только сталь коснулась плоти, коснулась хлебной кожи — корки, как в ноже отразилась семечка. Которая мгновенно превратилась в лампочку, всё вокруг закружилось, и я как в машине времени оказался в частном доме, на окраине города, на малине, разглядывая отражение лампочки в финке.

СОХЭЛ

А сколько придется-то? 

Сохэл? 

Кряжисто подбоченясь.

Сохэл?

Самородки ходоки 

принесли недюжие

Поутру метель была,

Вьюжная. 

Сохэл? 

Из-под ватника народ

Кажет грудь мозолистую,

Безымянную. 

Заскорузлую. 

Легко ль на себе мешки мучные таскать? 

Сохэл?

Было время, когда к людской одежде карманов не пришивали. И смуты не было. 

А как понапришивали карманов, так и смутились все разом. А от смущения до возмущения один неверный шаг. 

И книжечки в кармане появились. А в книжечке явные сомнения и смуты размещение. 

Сохэл? 

Начали в карманах и карандашики и перышки гусиные носить, а чернильницу, прости меня грешного, к поясу привызывать. 

И что получилось? 

Вас спрашиваю. 

Сохэл? 

Кто знает? 

Никто?

Сохэл? 

Греция Сохэл?

Афины Сохэл?

Что получилось, спрашиваю вас?

Сав Юавишарпс. 

 Смуглый такой, стоит подбоченясь,

Горного ущелья

Батыр Акым. 

Тревожный год. 

Стоит с ружьем. 

Папаха. 

А черный глаз пронзительно глядит. 

Враги, друзья, кривая сабля, 

Горячая по венам кровь. 

Красавицы равнины томной, 

Обворожительная бровь. 

Устало смотрит из оконца. 

Щекочет ноздри ей любовь. 

Вдыхает. Выдыхает долго. 

А занавески все в крови. 

Не пишет ей солдат уж долго, 

Поди, убили басмачи. 

Платок сжимать зубами крепче, 

Шептать губами: 

“Отомсти”! 

За Русь. за Родину, за наших! 

За кровь пролитых пацанов, 

За камни, сбруи, гимнастерки

И пару женских сапогов. 

Ножом, ухватом, поленицей, 

Серпом, дрючком, 

Коли! Руби! 

Чтоб не осталось им не капли! 

Чтоб пересохли все ручьи”!

Сохэл? 

А как же Эсмиральда? 

Закутана и не видна. 

Мне что-то тихо руки шупчут.

Не разобрать уже, поди. 

И ей солдат давно не пишет. 

Прислал не давно сапоги. 

Вонючие. 

Она надела. 

Тихонько вышла до зари. 

Тропа ведет. Ни зги не видно, 

Воняют только сапоги. 

Но чу! Вздрогнула Эсмиральда. 

Стоят. 

Папахи. Черный глаз. 

Ружье. Тревога. Тесаки. 

Акым Батыр! Красавец горный! 

Зачем пронзительно глядишь? 

Во темь. Во даль. 

Сохэл? 

- Закурить есть? - Ленчик полез в задний карман брюк и достал мятую пятирублевую бумажку. 

- Ой рассмешил! - Людка игриво запрокинула свою голову и размашисто рассмеялась. - Не надо! Сама не пойду, а поволокете если, то такой вой подниму, что вся округа встрепенется. 

- Заманчивая ты баба, - Юрка сплюнул себе под ноги и поднял увесистый булыжник. Ак. Ак. Ак. 

Сохэл?

Кудрявая ты. Румяная. Нарядная. 

Мораль? 

Эсмираль? 

Да? 

Красавицы равнин туманных?

Их тянет. 

Тянет их. 

Особенно для нас, для женщин. Вот у меня нет сейчас муки, и я счастлива. Утром били незнакомца. Было хорошо и странно. Вот-вот придут коричневые волки. Отнимут. Сквозь щель в двери было хорошо видно, но плохо слышно, о чем они разговаривали. 

Сохэл? 

Пропадешь, Яша, пропадешь! 

Дрожь становилась сильнее. 

Довольно, хватит!

Вертлявый дым. Полутемное озеро. Маленький закат в чашке. Семен потрогал ртуть. Усмехнулся. Почесал под коленкой. Дверь неслышно приоткрылась. В проем просунулось лицо. Клавдия. Она четыре раза хрюкнула, и мгновенно исчезла. Дверь осталась приоткрытой. Семен зажег свечку. Слегка подул, и краем глаза начал наблюдать за стеной. Тени принялись раскачиваться, напоминая заросли камышей, где он впервые познакомился с Клавдией. Дело было так.

Приехал Семен на дачу к своему другу. Тот пригласил его на спиритический сеанс. Собирались люди в этом деле, можно сказать что мастера. Гена Мафеев с Новосибирска, ведьма Русалина, с Ипатьево. Да и друг сам был из старых, как сейчас говорят. Ровно в 4 часа дня, как обычно Семен отправился на прогулку. Обогнул он старый заброшенный дом, вышел к лесу, и решил пройтись к озеру. Только до камышей дошел, слышит всхлипывания. Чуток раздвинул, присмотрелся, прислушался. Сидит. То ли девка то ли баба. Что произошло в камышах, почему она стала у него жить, никто не знает. Сколько Семена ни расспрашивали - молчит, и только хмурится.

Да и толком разглядеть ее никто не может. Лицо прячет в волосах, вся дергается, как паяц. В лохмотьях ходит, но опрятных, чистая. И говорит на непонятном языке. То кудахтает, то хрюкает, то вдруг скажет: "алыт алты гну перегну", или совсем уже страшное: "армых сауртамо гнулло", и давай после этого "пшшш пшшшш" издавать. А Семену нравится. Как начнет хохотать, аж до слез. Смахнет слезинку, и пуще прежнего смехом зальется.

Семен дул на свечу, тени качались, и наконец одна из них дрогнула, обнаружила просвет, и он сумел зацепиться сознанием за мелькнувшую там ящерку. Свеча потухла. Комната озарилась янтарным светом. Тени исчезли. Неслышно вошла Клавдия. 

– Я – Варвара, – прошептала она, – Я принесла печку, веники, глиняный кувшин и восковую пирамидку. Я - талая Офелия. 

– Варвара, свет ты мой, моя кувшинка витиеватая, - еле слышно произнес Семен. - Ведь я наслышан был о бурях робких маяков, что свет бросают в тень прибоя. Я ни за что не брошу тапком в небосвод, в алтарь души прибрежных вод. Ты якорь ловкого сознания, что с этажа мелькает небоскребом. 

Выслушав внимательно, Варвара просунула голову в стену, и начала жалобно похрюкивать.

Раздался хлопок. Штора зашевелилась. Приняла форму вазы. Из вазы вылез сундук. Семен подбежал к нему, порылся в кармане. Достал две копейки. Подбросил вверх. Скороговоркой сказал: "верхом перхом верто карто мыло тыло чикатилло". Сундук открылся. Там лежала полуистлевшая корова с наконечником из сказок Гофмана-Базиле под редакцией фармацевта Проппа. 

– Ух ты, дай позырить, - Толян вытянулся на носочках, старясь заглянуть в перечень товаров народного потребления. 

– Кыш, гаденыш, - Варфоломей Яковлевич недовльно хмыкнул, и постарался залепить Тольке затрещину. Толька увернулся, схватил за порог и вытащил яловый утюг. Звякнула подвола, и солове знать наперед что будет дерево на робких плечах Верочки. В воздухе что-то лопнуло, возникло, и тот час же грохнулось об пол и покатилось. Послышался звон. Клавдия завизжала. Варфоломей подпрыгнул, и завис в воздухе.

За стеной что-то ухнуло, упало, покатилось, завизжало. Вектор открыл глаза, сердце забилось. В ушах стоял визг, но за стеной и в комнате стояла уже тишина. Дыхание было быстрым. Он рывком встал, подошел к стене. Прислушался. Звенящая тишина. Только уханье сердца, шуршание проехавшей машины на улице. Вектор подошел к окну. Отодвинул занавеску. Стал всматриваться, прищурив глаза. Старый ван прямо напротив его окна. Уже второй день. Вектор задернул штору. Закрыл глаза. Стоял считая до 23. Пошел на кухню. Взял железную походную кружку. Вернулся в комнату. Крадучись подошел к стене. Прислонил кружку, стал вслушиваться.

Сначала он принял шуршание за трущейся рукав его пижамы о кружку. Завернул манжет. Тоже самое шуршание. Сквозь него послышалась музыка. Кто-то играл на пианино и виолончели. Вектор заплакал. Потекли слезы, он прижался к стенке, старался впитать телом эти вибрации музыки, слабые, эфемерные, хотел заплакать сильнее, затаил дыхание. Музыка оборвалась. Женский голос отчетливо сказал: “Рето кварто, все кончено. Семь звезд. Обоюдоострый меч. Сияй как мертвый”. Вектор отшатнулся от стены. Сердце снова забилось. Он продолжал не дышать, голова закружилась, напряг мышцы шеи. Напряг все мышцы тела. Задрожал. Потерял сознание. Сияние смерти. Белая как волна, как снег. Голос: "И как пламень огненный. Возрыдай же, Омега. Кровью наполни чаши, разломи хлеб. Вспомни свою первую любовь. Убей ее и возлюби мертвую. Получишь камень. Побеждай, тогда не потерпишь вреда от смерти".

На улице было все как обычно, но это обычно было только внешне. Если отбросить эту внешнюю иллюзию, сразу за этой декорацией находились, как Ленка называла - "закорма". В детстве, когда ее отец еще был жив, он работал в театре, рабочим сцены. Она часто сидела за кулисами, в "закормах", как он сам это называл, тянувший канаты, в темноте таскал стулья и прочие реквизиты. “Вот так и жизнь, Ленка. В креслах, купившие билеты видят декорацию, а что на самом деле происходит они и не догадываются. А догадывается кто, он или в психушке, или в церкве лоб в кровь разбивает. Или вот как я”, - он доставал из кармана плоскую фляжку и делал несколько глотков жгучего рома. Погиб Артем, так звали Ленкиного отца, на работе. Прямо во время спектакля "Дядюшкин сон" он сорвался с балки, что проходила под потолком, и грохнулся аккурат на декoративный дом посреди сцены, сломав себе шею.

В тот вечер Ленка сидела на высокой табуретке в глубине сцены. Сцена в театре и мир за порогом не был чем-то другим, отдельным. Театр был для Ленки моделью мира, местом где совершаются таинства. Отец говорил ей, что сама пьеса - это закодированное послание, чтобы понять ее, надо уметь пьесу деконструировать. Это как прийти в церковь, и ничего не знать про тамошную пьесу. Все что увидишь, мужики с чудной одежде дымят и басом поют чего-то там. Христианская мистерия - это тоже все не то, личина, декорация. Надо там тоже уметь, деконструировать, тогда и поймешь. 

Слушая своего отца она мало что понимала. Но чувствовала, что дается ей что-то особое, волшебное, и придя домой она старалась записать, слово в слово, надеясь что когда вырастет, поймет о чем ее отец говорил.

Сегодня небо стало шире, 
и звуки дождя напомнили, 
своим погребальным шорохом, 
о неминуемости смерти. 

Завтра серебряное солнце 
продолжит свой поклон 
к неминуимой точке 
испытания смертью. 

Вчера же все было беззаботно, 
тепло и временами даже весело. 
И только найденная в лесу мертвая птица 
и зародившаяся луна намекали, 
что все станется, 
но не все что ожидал, 
сбудется. 

– Лясемский балясемский, аля тополя, мимо такого фраера грех пройти, лопатник так и просился у этого лоха, короче: “возьмите меня, я пухлый”. 


Пацаны в тачке завизжали от смеха. Сухому передали косяк. Вставив его между пальцами, сжал кулак, обхватил другой ладонью, чтобы уж наверняка создался вакуум, он сильно затянулся. Кончик папиросы зарделся, осветив сломанный нос, узко посаженные глаза, щетину. Сделав два напаса, Сухой передал папиросу, подержал дым в себе, дождался пока он растворится в его нутрях и выдохнул. – Так вот чего базарю. Рык про болгарское лото втирает, мол и шляпу и пальто, – все в салоне опять прыснули.


– Слышь, Сухой, хорош в натуре на ха-ха так пробивать, ты посерьезней будь, – забубнил Грач, недавно откинувшийся с химии, с дерганым глазом и беспалый.


– Хорош тебе Грач, в натуре серьезку мутить, ништяк он микрофонит. Не обламывай кайф, – вмешался Гера, подлечивая пятку.


– Фраера колхозные в натуре обступили точку, я и базарю, лопата аж подмигивает, – продолжал Сухой. – Я Шаману цинкую, для фартецела шумкни. Шаман: “граждане, ветерану войн разрешите протиснуться”. И пока он протискивался, я и насадил. А сука заметил, его типа кореш. Их там невидимо у Рыковской точки собралось. Бычары все колхозные, кулаки что кувалды. Как заверещит поц: “Гришка, он у тебя кошелек украл, держи”, и на меня пальцем. Ну я короче шабером фраеру в жопу сразу, да сука сломалась китайская выкидуха беспонтовая, сталь в жопе застряла, он как свинья завизжит в натуре. Тут мимо на тачке Ленчик ехал, Шаман приметил. И подцепил нас. А так прикинь, там их толпа, мы бы не раскидали, а шмалять это же кранты бы были, прям у вокзала.


– С лопатой-то что?
– Да 50 косарей. Вот бошек взял у цыган. Хорошие бошки в натуре. Прет слушай.


– До завтра отпустит? А то меня слышь, с молока однажды дня три перло, на измену высадился, на такую тему короче пробило, что я это не я, а типа подстава, а сам я хер его знает где.


– Ты не гони, Грач, пацанов на измену не высаживай, нам завтра дело делать, – Каток говорил низким до хрипоты голосом, с каким-то металлическим оттенком. Пару лет назад его старались придушить удавкой, если бы не подоспевший его брат, Катка не спасла бы его бычья шея. – Короче расход, пацаны, надо выспаться, завтра в 10 сход, в час уже на месте надо быть.

Тачку оставили во дворе на Моховой. Офис, куда должны были подъехать с наличкой находился совсем рядом, на Пестеля. Коммерсы покупали компьютеры, Атари. В кинотеатре игровой зал собирались открывать. Безумные наличные, от левых авизо частично расходились на заемы предпринимателям, порой чуть ли не под 100 процентов. Получить было легко. Достаточно показать прописку, которая и выступала в качестве залога. Катку кто-то цинканул про этих коммерческих. Собирались брать штук 50 компьютеров. Нал был уместный. Крыша их – бывшие вэвэшники, вертухаи, два брата. План был простой. Комерсы и крыша были точно уверены, что никто не знает о нале, о покупке. На этом и строился весь расчет. Прямо у офиса, на Пестеля, рядом с пересекавшейся Моховой припарковаться нельзя – аккурат напротив остановка. Метров тридцать от машины до дверей кoнторы – ближайшее место оставить машину. На этом промежутке Тын и Сухой должны были стреножить вертухаев. Я и Грач ставить на стволы коммерческих, забрать сумку с налом и передать Катку. Еще трое пацанов рядом на случай непоняток или плана Б. 

Все заняли свои места. Тын и Сухой у ларька, буквально рядом с офисом. Выбирали спиртное, считали мелочь, одеты были как ханыги. Я с букетом цветов, Грач на скамейке, с пивом. Каток на остановке автобуса.
 Первой подъехала светлая девятка. Два брата вертухая. Сердце забилось сильнее, в пальцах появился тремор. Нос прочистился, концентрация на дыхании, не дать сердцу утянуть за собой ритм в беспорядочное. Этому трюку меня еще научил дядя Саша. А сейчас, на тренировках, бывший гэбешник Самсон постоянно вдалбливал это братве. Сначала пацаны прикалывались, их заставляли сидеть в позе лотоса, и дышать ритмично, поочередно разными ноздрями. Но потом въехали, как эта простая техника по контролю дыхания выручала в ситуациях, когда адреналин буквально зашкаливал. Коммерческие должны были подъехать на карете скорой помощи – Рафик. Вот и она. Лоб покрылся испариной. Букет в левой руке. Правая как плеть опустилась, слегка заведена назад. Самсон много времени уделял тренировке по выхватыванию ствола – из подмышечной кобуры, сзади за поясом, спереди. Секунда промедления, замешкался, шансы превратиться в труп возрастают неимоверно. Вот и скорая помощь. 1-3-2-5, 1-3-2-5 - запустил мантру в голове. Самсон был профессионал действительно высокого класса, но было неясно, действительно ли в КГБ оперативников обучали всем этим техникам антистресса, чему он нас также обучал, или это уже были его наработки. Хотя он и рассказывал про закрытые отделы в конторе, занимающиеся при институтах психиатрии изучениями аутогенной тренировки, командировки в Китай, Таиланд, Тибет.

Вертухаи выходят из машины. Оглядываются. Идут к скорой. Коммерческий, что за рулем, открывает дверь, выставляет ногу чтобы выйти. Один из братьев что-то говорит ему. Тот закрывает дверь, остается в машине. Подъезжает вторая девятка. Опаньки. Четыре быка в салоне. К остановке подъезжает автобус. Выходят люди. Тремор уже передается всему телу, от адреналина буквально распирает. Стоять на месте нельзя, темор, электричество передается ногам. План А уже не работает. Значит план Б. А план Б - это пофигизм и огнестрельное оружие. Один из вертухаев подходит к подъехавшей машине. Берет сигарету. Идет в сторону офиса. За ним его брат. Тын и Сухой замерли.
 Выражением “время замерло” наверняка было определено особое состояние восприятия, когда адреналин переходит в какое-то особое, мистическое качество. При чем с бесчисленным количеством вариаций, в зависимости от обстоятельств. Единственное, что продолжало тогда двигаться, это счет в голове, 1-3-2-5, и подвязанное к нему дыхание. Мертвая точка, впервые я про нее узнал от дяди Саши, он ее называл “разрыв неминуемой реальности”, что это точно такое я тогда не понимал, да и было мне всего 14 лет. Улица странным образом опустела, только крыша коммерсов, и наша братва. Даже казалось что проезжая часть опустела.
 1-3-2-5 и Тын с Сухим уже около братьев. 1-3-2-5 казалось что я в один прыжок преодолел метров 20 до скорой помощи. Следующие 1-3-2-5 совпали сухими выстрелами. 2-2-2-1-1-3-2-5. Каждый из них отзывался микро взрывом адреналина внутри меня. Казалось, что еще чуть-чуть и я просто лопну, разорвусь гранатой. Единственное, что могло спасти, это действие. Рывок двери на себя. Рука вцепившаяся в руль. Удар по тыльной стороне ладони рукояткой пистолета. Второй удар в колено. Стреляю в вверх. Звон в ушах. Сумка на коленях у второго коммерса. Ее рвет с другой стороны Грач. Направляю пистолет на пассажира. Ору: “Сумку!!!!” Рука его разжимается. Оборачиваюсь полукругом. Каток, хватает сумку. Уже на бегу к машине, смотрю на застывшую картинку. Пробитая пулями девятка, там 4 трупа, на окнах красное. В нескольких метрах от входа в офис ничком два брата. На остановке остановившейся автобус. 1-3-2-5, арка очень длинная, двор, велосипед у водосточной трубы. Дверь в машину открыта. Внутри. Дергается с места. Прикрываю глаза. Ярко красная пульсация, выпуклая. Мир по прежнему застывший, даже и несущаяся через дворы машина.

"Утренняя почта", после, "Служу Советскому Союзу", а до него – "Будильник". Вот времечко было, так времечко! Поджигник спрятанный лежал под кроватью, родители на кухне кофий пьют, а я сижу, в телевизор гляжу, а там "Каскадёры, каскадёры, пусть жива у вас романтика в сердцах.." и все они, ВИА то есть, стоит на крыше едущего авто. А потом "Трава у дома". Послушаешь это, и жизнь не мила. Жить не хотелось после этого. Закончится "Утренняя почта", начнётся "Сельский час", а я звук уберу, "Кинг Кримсон" включу, альбомчик "При дворе Багрового Короля", и сижу и плачу, сижу и плачу.

А выпаклавшись, выйду на улицу, в подвальчик спущусь, а там пацаны качалку оборудовали. Штангу помню на грудь попринимаю, ноги и руки обматаю бинтами, с вшитими шариками свинцовыми, для тяжести, и давай по груше ударчики отрабатывать. Гриня там был такой, боксёр. Он всем удар ставил. Помню мне говорил, мол: "да ты чё, пацанчик, ну на хуя тебе каратели злоебучие? Я те вот прямым щас надрочу, потом боковушку и апаеркот бля. А потом сам уж научишься с подкруткой в печень бить, "ёпа". Он так и говорил, "ёпа".

Хороший был мужик. Перед тем как удар ставить, у него было условие. Он пацанов "разжимал". Стоите вы с руками вверх поднятыми, а он начинает вас ударами обрабатывать. Слегонца так сначала, не больно, а потом уже больно. Чтобы менжы не было, и тело знало как уйти от удара, или сгладить его. Как врежет бывало, дыхалку перекроет, а он шепчет на ухо, типа: "зато пацанчик, потом не больно будет". И ещё он любил: ты 20 отжимов от пола, на кулаках, потом на вытянутых руках, а он тебе под дых наяривает. Прохорями. Любил он в прохорях ходит.

Так вот. А потом реал был. В ЦПКО. Центральный парк культуры и отдыха, стало быть. Вечером. Стемнеет когда. Тогда мода была. Ботиночки на скошенных каблуках, клеши, на ляжках обтянутые. И расчёски, железная узкая ручка из заднего кармана должна была торчать. Ну и мафон на кренделем сложенной ручкой. А из мафона, "Синий синий иний, лёг на провода, ляля ля ля ля ля ляляляляля". И идут копной, человек по шесть. Мальца запускали обычно. Подходит к лохам этим, и мол, "мужики, хуё моё, тоси боси хуй на тросе, лясемский балясемский, аля тополя. В хуй мне дунете, чтобы я на Луну полетел". Ну они натурально, бычить, а тут мы с пацанами. Боковые да прямые отрабатывать. А Гриня в стороне стоит, и подмечает. И потом уж до нового воскресенья. Которое начиналось Будильником и заканчивалось как всегда ЦПКО.

Про Карелию, адреналин, Пеллу-Фиорд, немую шипящую девочку, танец водяника, 108 островов, молчаливых мужиков, косую бабу, и не только... 

Осень, вечер, самое время думаю для историй и воспоминаний. Да еще и страшноватых. В конце 80-х я был совсем молодым парубком, токма что пришедшим с армии. Ну и понятное дело, летом же надо ехать куда-то. И в основном все старались ехать и ехали в Крым -брым (с), на юг: там Сочи, Анапа, Туапсе какое-то. А у меня с детства были установки векторов на Север. Тянуло туда шибко. “Нет, говорю, пацаны. Какой юг, какое море, какой пляж? Куртка, озера, лес, камень, да Север, холодный и светлый, как сталь клинка зовет. Карелия! И Белое море там, и белые ночи, и Сампо, и Остров Игрищ - Кижи". 
Чтобы не тащиться со всякими палатками, мы обычно на местах пользовались, за местную валюту - чекушки - пунктами проката на турбазах. В общем в тот раз, доехали мы из Питера до Петрозаводска, оттуда на автобусе, сошли на остановке, ближайшей к озеру Кончезеро. Там турбаза. Лодочник. У нас с другом всегда была заготовлена история, наполовину правдивая, наполовину - фантазия. Но она всегда срабатывала. Да плюс еще местная валюта. В общем взяли мы палатку, лодку, как сейчас помню, с романтическим названием Пелла-Фиорд, и отправились вдоль по Кончезеру, в направлении одноименной деревни. Что имела место быть в самом конце озера. 

А озеро было непростое. Вытянутое шибко, вся форма ее порезанная, и аккурат на нем 108 островов. Выплыли мы уже под вечер, облюбовали остров, разбили палатку, костер развели, еду приготовили. Прислонившись к валунам помедитировали, пранаяму поделали, и легли спать. Воздух свежий, пьянящий, заснули сразу. И среди ночи просыпаюсь, чувствую некое присутствие у палатки. Голову поворачиваю к другу, а он тоже не спит, приподнялся, и весь во внимании. Понятное дело, рука за ножом сразу нырнула. Друг тоже, проверил, легко ли из ножен выходит. А с адреналином я был знаком, с его разными проявлениями, еще с армии. И тут вот чувствую, какой-то странный у меня адреналин. Сердце по идее должно сильно биться, а тут тело все как резиновое, и волны такие – иголками накрывают, причем ритмично, а сердце спокойное. Зверей не должно было быть, узнали, бывает, что бычков на лето вывозят пастись, но мы исследовали остров, он небольшой был, никого не обнаружили. А присутствие странное, звуками себя не обнаруживает, все на уровне чувств, и вот этих покалывающих волн. 

Знаками показываем друг другу, что мол надо выйти и если кто там непонятный, в бой вступить и убить, ежели агрессивный. Или в контакт вступить, если познакомиться пришел. И на волне вот этих иголок, мы махом выскакиваем из палатки, при чем я издал просто запредельный рык и крик боевой. А ночи kарельские летом светлые, понятное дело, фонариком не пользовались, костер уже еле тлел. Никого. Обошли все вокруг. И вдруг дикая просто волна адреналина, нас вдвоем аж подбросило. Вот если представить птицу, то ее размах крыльев должен быть метра три. И прямо надо головами. То есть мы вдвоем это видели - нечто объемное и черное, и чувствовали. 

Мы развели костер, защитные техники применили, и сидели часа два, внимая любым шорохам, но все было абсолютно спокойно. В итоге, пошли спать. Наутро, поделились состояниям: ночью мы абсолютно одинаково все переживали и чувствовали. В общем решили мы не концептуализировать случившееся, а воспринять, что нас заметили и навестили. А кто и что, фиг его знает. 

На следующий день мы обследовали разные острова, и один остров нам сразу напомнил ночное происшествие. Мы назвали его - Черный остров. На нем все было черное. Черные растения, черные грибы, черная кора деревьев. Идти вглубь очень не хотелось. Но конечно же пошли. И вскоре нашли скелет. Человеческий. Детский. И не нашли ничего лучшего, как взять череп с собой. Надо конечно обратить внимание, что и меня и друга шибко тогда интересовал оккультизм, мистицизм. И не только просто интересовал, но и практиковали разные типы медитации, дыхательные упражнения, опыты с зеркалами, экстатические техники, и т.д. В общем какие-никакие и знания и опыт так скажем потустороннего мы малехо имели. И задачей было у нас, прорваться в по ту сторону вот этого самого, трехмерного повседневного бытия. Посему череп найденный, ой как вплелся в нашу тогдашнюю картину мира. Конечно же находку мы связали с ночным посещением. И да, тогда мне было 20 или 21, друг несколько постарше. 

На следующую ночь мы облюбовали один остров, со скалой и классически одиноким деревом на вершине. Нашли удобное место пришвартоваться, и к нашему разочарованию увидели группу туристов. Но они уже собирались уплывать. Нас они восприняли мягко сказать странно. Мы попросили у них топор, нужно нам было срубить ветки, они очень удивились, что его у нас не было. Их лидер, или инструктор, сказал, что мы какие-то странные туристы, прямо как с перевала Дятлова… Забрали топор и уплыли. 

Перевал Дятлова… Если кто не знает, погуглите. Наверное самая загадочная, неразгаданная, мистическая история смерти туристов. И смерти лютой. Сдавленные ребра, вырванные языки, выдавленные глаза. В общем жесть конкретная. Непонятно было, что имел в виду главтурист:  нас ожидает судьба дятловцев, или мы как приведения, оттуда… В общем подлил он масла в огонь. В эту ночь мы засиделись у костра. Сонливости совсем никакой не было. Вроде целый день на веслах, ходили много, лазили, еды не так много, должны были устать. А тут ни в одном глазу. И вдруг меня, и моего друга снова как подбросило. Сначала что-то екнуло в животе, ниже пупка, вернее даже как бы толчок, и оттуда пошла волна иголок по спине, шее, рукам, волосы даже зашевелились. Но это совершенно не было состояние страха, очень странные ощущения. И присутствие. И волны адреналина, иголок, и странная сила в теле, резиновое ощущение. Мы ожидали, что нечто явится из темноты, леса, или воды, мы даже подготовили заранее ствол дерева, третий, у костра, для гостя. Мы были готовы к встрече. Мы даже ожидали, что явится нечто невидимое, мы думали, что готовы воспринять и не материализованное.. Но или мы не смогли дотянуться нашими слабо раскаченными восприятиями, или это нечто решило контактировать вот на таком, адреналиновом уровне. Несколько позже, уже в Сибири, я узнал более подробно что это такое - адреналиновые контакты, и вообще, как “работает” адреналин в вопросах “потустороннего”, магического мира. Но это уже совсем друга история. 

В общем, на следующий день мы дошли до конца озера, сделали волок (перетащили) лодку к Пертозеро, и решили задержаться немного в деревне с одноименным названием - Кончезеро. Попили молока у какой-то хозяйки, и пошли медитировать к развалинам церкви, что стояла на небольшом холме. Выбрали восточную часть, сели, и провалились в глубокую медитацию. Открываю глаза, как от толчка какого, уже видно, что солнце к горизонту идет, и около нас сидит старик с девочкой. Друг мой тоже, открыл глаза. 
– Вы чьи же будете то? - спрашивает. А голос странный, как будто зубов нет, с хрипотцой. 
– Да мы отец на Кивач плывем. Кончезеро прошли, вот на Пертозеро теперь волок сделали. 
– Да поздно уже, заночуйте в деревне, а там с утра уже, а и сегодня Косая баню топит, ай ли не смыть грехи? - и засмеялся так мелко и быстро-быстро. 
Я подумал, может какие особенности местного говора. Присмотрелся к нему, а он в рясе одет. Друг мой спрашивает, мол где ты служишь-то, церква-то заброшена. 
– Не смотри на внешнее, а смотри на нутря. Тем более церква то сия есть не простая, а мансоны ее строили. Архитектура-то глянь, аглицкая. Да, Варвара? - и к девочке оборачивается. А девочка возьми и как зашипит. И не только зашипела, а аж в горле заклокотало что у нее. И снова я испытал уже знакомый, лесной адреналин, волнами иголки пошли. 
– Немая, правнучка моя. А коль ночевать надумаете, у меня каморка тута в церкви есть, намоленная, не побоитесь? - и смотрит на нас, улыбается, а глаза странные, очень странные, как неживые. И не моргает. - Ну так, - продолжил, - коль в баню хотите, я расскажу как до Косой дойти, скажите что от отца Пантелея, а мы тут с правнучкой еще по делам, походим, кое-какие травки надобно собрать, а у меня глаза то уже старые, а у нее что у сороки. А лодку вашу никто не сопрет. Каморку-то найдете с северной стороны.

Нашли мы дом Косой, и действительно, бабка косая, да еще и хромая. Дом старый, в сенцы вошли, запах сильнейший, кругом травы развешаны. Баня на сваях, прям на озере стоит. Старая тоже, аж перекошенная. С нами еще два мужика парились. Апосля позвали на чай. Мужики совсем немногословные, только “эх” говорили, и “харашоооо”. Сели чай пить. Вдруг Варвара появляется, немая девочка. И рядом садиться. И говорит вдруг тихо так: “не умрете вы поди, а умрете, водяник плясать будет”. В тот самый момент я, признаться, начал себя осторожно щипать за ногу. Я вдруг почувствовал полную абсурдность всего происходящего, немая, недавно шипящая и клокотящая девочка, вдруг голоском ангельским сообщает нам, что водяник запляшет, если мы умрем, но в тоже время и не умрем, может быть… Мир, явным образом, я и не обратил внимание как, деконструировался, утратил привычные логические связи, смыслы, приобрел в общем-то то, к чему мы с другом и стремились, но все произошло настолько плавно, неожиданно, не то чтобы внезапно, но все, что на тот момент нас окружало, было действительно зловещим, в какой-то степени и откровенно сумасшедшим. Друг наклонился ко мне, и произнес: “Дикая мельница”. 

Он имел в виду рассказ Александра Грина. Мы нередко устраивали литературные чтения. Друг мой был художником, и имел мастерскую в старой церквушке - отпевальне на бывшем кладбище. Там создавалась порой ночами атмосфера - зажигались свечи и устраивались или мини спектакли, или выразительные чтения. И перед отъездом читали как раз Грина. Последним прочитанным тогда был рассказ “Дикая мельница”. Коротенький, буквально на полторы страницы. Путник остановился на ночлег в старой, стоявшей в полном уединении мельнице. Местность, куда забрел герой, была “мрачна и темна, как опечаленный трубочист”. Заснув, путник проснулся и осознав себя связанным, услышал монолог мельника, объясняющий, почему он его сейчас убьет. “Ты видел окрестности?” - спрашивал мельник? 

Выйдя на улицу, мы были ошеломлены яркостью ночи. Дома, деревья, земля, трава, само небо были как-бы выпуклыми, объемными, наполненные множествами смыслов. С ними можно было разговаривать, но не словами. Тотальная тишина и неподвижность Севера настолько уходили в себя, что ударяли казалось, в самое ядро, в самую суть предметов, и явлений, и это ядро взрывалось, и являло себя, пробивало банальную поверхность, банальный смысл, открывалось калейдоскопом возможностей, смыслов, и постижение мира зависело от активности твоего собственного ядра, твоей собственной спрятанной сути, насколько ты сам глубоко в себя смог зайти и ударить в это самое ядро…

Мы оказались у церкви. Сели у северной части. Мы понимали тогда, что готовы умереть. Не боялись умереть. Даже если это все западня, было совершенно не важно. Важно было то, что верхушки деревьев, в ночном северном свете были связаны с росшей у ног травы, а дуновение ветерка связано с криком ночной птицы, сидевшей на одной из вершин дерева. Плывущее по небу облако соотносились с движением крови, а вода, плескавшаяся в озере, с ритмом серда. Мы понимали, за это состояние, осознание такого, придется заплатить. И танец водяника вокруг наших мертвых тел, мы тогда воспринимали как само собой разумеющееся, мы были как бы уже мертвы, и в тоже время живы. Грань между мертвой водой и живой, стерлась. Грань между книгой и жизнью, между абсурдом и смыслом стерлась. 

Мы перелезли через проем окна церкви, в углу что-то темнело. Оказалась сколоченная из досок каморка. Внутри висели иконы с лампадками, сушились травы, по бокам стояли лежанки с одеялами. Мы легли и сразу заснули. Мне приснился мельник. Он стоял слева от меня, держа в руке изготовленную для убийства полоску матовой стали. Убьет ли он меня сейчас, выживу ли я, не имело никакого значения. Внутри был покой и понимание нечто такого, что собственно и генерировало это состояния смирения. Но это было не в коем случае не состояние слабости, не покорности мельнику. Это было состояния покорности Нечто, что придавал всему смысл, судьбу, Кто наделял и забирал. Это была внутренняя сила, преодоление страха. И вдруг я открыл глаза. И ослеп. Прямо в меня светило утреннее солнце. Я лежал в лодке. Ноги затекли. Зажмурился. Приоткрыл глаза. Рядом с открытыми глазами лежал мой друг….

Проснулся. Xмурое, рваное, холодное утро. Безутешное естество реальности полоснуло холодной водой. Носки, торчит палец. Постылый чай, черствый хлеб, маргарин, колбаса. Куртка, съежившись на улицу. Остановка. Внутри автобуса хмурые, остервенелые лица. Кто-то плюнул мне на ботинок. Офис, помятые лица. Секретарша Зиночка. Пудра, кривые тени, свитер в комочках.

Толик рассказывает, что купил новую машину. Ага, стоптанные ботинки третий год не меняет. Новую машину он купил. Новую вырванную рекламу из стыренного журнала себе в туалете повесил, машины. Был я у него дома. На кухне гэдээровские переводилки, на плитке. Весь коридор и туалет - скотчем страницы из журналов к стене приклеены. Машину он купил. Ходит весь важный. А остальные ему поддакивают. Да они все такие же. Вон Люсенька. В Египет говорит ездила. Олинклюзив. Мужчины за ней толпой ходили. Тональным кремом она намазывается, на рынке купленном, китайским. Запах такой, синтетический, как от жженой пластмассы. Да и офис этот, одно название. Даже и говорить не хочу.

А ведь не жаждал я такой жизни, совсем другого я жаждал...В юности о нуаре, эйдосе рассуждал. Бывало из-за Гуссерля этого подраться могли. Гилеморфизм, форма, логосы. А потом жизни красивой захотелось. Как в этих, нуарах, пессимизм и мрачняк был. Не было только гламура, да какого гламура, денег не было.

Да, я жаждал всемирной катастрофы, истинной поэзии разрушения, вагнеровских взрывов, летящих валькирий, дионисийской эстетики. Но все закончилось банально. Судом. Приговор, этап. Банальные вареные снегири, хрип, гнет ворон. В ожидании яркого слова солнца, падающие ели. Как во сне, замедленно и неумолимо. Хотелось броситься туда, в последнем рывке, экстатически страстно, на зов Зигфрида, сгореть в огне Валгаллы. Но зная, какую радость доставит это злобным, надменным карликам, я не решался на подвиг. Я ждал. появление Вотана. Но собственно не об этом я хотел написать. А о хмуром, рваном, холодном утре. Холодной воде, олицетворяющей постылую реальность, камеры квартир, окна из глины, носки, с торчащим пальцем. Плевок на носке ботинка. Но да не беда. Главное то, смысл то, в совсем другом.

Сегодня не пошел на работу. Тетя Зина всю ночь выкрикивала: “страшно мне, ой страшно”. Перегородки то, что фанерные, все слышно. К ее нечеловеческим звукам уже давно все привыкли. А тут что-то новенькое.

–Что, -говорю,- тебе страшно то, карга старая?

–Ой, Славик, -отвечает,- такая жуть прямо наваливается, не пойму, чи шо сплю, чи шо наяву все. Страшно так, а чего там было страшно, не помню уже. Только какие-то обрывки. Вот сегодня, послушай что видела.

–Да ну тебя, тетя Зина, бред твой очередной слушать.

Помню однажду сглупил, послушал. Рассказала, как какому-то Егорке, в детстве помогла вырвать зуб, а он когда вырос, взял да умер, но в тоже время и не умер. И вот вдвоем, один живой, а другой мертвяк, гоняются за нею, спросить хотят за зуб. Ну бред же.

Иду на кухню. Надо бы позвонить менеджеру. Скажу что заболел. Да пусть вычитают. Лучше вычтут из зарплаты, чем я вычту там кого-нибудь сегодня. Так хочется порой. До безумия. Взять сварочный электрод, заточить его на кирпиче, ручку сделать - изоленты намотать, ну как в детстве. Подойти к менеджеру, и воткнуть в живот. Представляю как он завизжит. Как все глаза то выпучат. А потом взять стул, и запустить его в секретаршу.

Но все. Стоп. Стоп машина, как говорил в лагере Шыря, бывший матрос на прогулочном катере. Ему тоже надоело. Рассказывал, ходили они по Волге, типа круиза. И так ему опостылело на эти сытые, довольные рожи глядеть, на эти снисходительные взгляды, хозяев жизни. В общем дали ему 20 лет лагерей. Мне вот тоже, не шибко хочется то, за какого-то фраера, хотя бы и с электродом в животе, визжащего, получить не мало. Другое дело конечно если по тайному все обустроить. Алиби там себе, не при делах мол. Надо подумать.

Пока все это гонял в голове, разогрел себе вчерашней гречи. Клеенка на столе вся порезанная. Хлеб прямо на ней режут. Сколько раз говорил, досточку подложите. Как об стену горох. Кухня. Смотрел фильмы, там показывают кухни. Да вы сами видели. В вальсе кружиться можно. Да хоть даже и не прижавшись, а на вытянутых руках, по пионерски. Места хватит. А тут что ли Ленку закружить? Так об углы все бока покоцаем.

Ленка, как только о ней подумал, появляется. Дура. В бигудях. Кто сейчас бигуди то вертит? “От бабушки достались, ну не выбрасывать же, и не чтобы валялись пыль собирать. Все при деле, наследство. А то у меня же совсем прямые волосы, как у совсем простушки, а я все таки колледж в прошлом годе закончила”. Представил, как будет выглядеть, ежели схватить ее сейчас, и на вытянутых руках закружить в вальсе. Прямо кадр из фильма какого. Встал, включил радио. Чтобы уж поточнее все вообразить. Передавали песню Малинина. Тореадор. “Сила есть и напор. Но я в шкуре быка, вот и весь разговор”. Прямо про меня. Эти внезапные послания, постоянно указывающие мне на мое место, начались еще с детского сада. Только я хотел совершить что-то из ряда вон. Что-то разрывающее эту унылость. Тут как тут: обрывок фразы, радио, итд. Один раз не послушал. Оказался в колонии. Но в этот раз было что-то новенькое. Про быка. Понятное дело, что я бык с кольцом в носу, в стойле. Но ведь сила то есть. Напор есть. Все стоп. Стоп машина.

Помню в детском саду. Шкафчик у меня был с молоточком, рисунок молотка. А рядом девочка была, у нее рисунок был ежик. Я как-то сразу тогда понял, что молоток это лучше всего. Меня выделили, кто выделил понятия не имел. Но ведь молотком можно было ежика прибить, лисичку, да и собственно человека. У на нас сосед на лестничной площадке так свою жену прибил. Кричала правда она сильно. А он здоровый, как сейчас помню, страшный как бык. А, бык, и песня была про быка. В общем да, детский сад. Новогодний утренник был. И мне сделали костюм молотка из папье маше, и надо было читать стихи. Что-то вроде: “и молоток всегда стучит, по наковальне светлых дней”, а дальше не помню, что-то про молоты большие и революцию. В общем долго возились мне одеть этот костюм, на меня, а там что-то случилось и елка упала, на детей. А потом в пионерском лагере. Все решили ночью тайно пойти на речку, а я по радио услышал, там было такое, типа: “волны бьются о берег, и приносят страшну весть”. Радиопостановка какая-то. А потом мы играли, в игру, море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, замри!. И я замер в такой неудобной позе, что разболелась шея. А мальчики ночью утонули. Фу… понесло меня. Стоп

машина.

Позвонил менеджеру. Валера. Младше меня, сынок чей-то, наверное. Это ему я мечтаю электрод в живот. Я могу погружаться так в свои мысли, что ничего не слышу что вокруг. Ленка что-то мне уже минут 10 рассказывает. Как она в колледже училась, и хотела в университет поступать, но не решила еще, на кого учиться. Дура. Что же все дуры такие. Я вот честно, не встречал умных девушек. Ну одно на уме. Как бы денег заиметь от мужика да нагреть его да, чего-то сегодня один негатив прет. Надо выйти на улицу. Я давно не гулял. Просто пойти поглазеть. Денег все равно нет. На витрины попялиться.

В юности я любил гулять. Смотреть, и как мне казалось, постигать мир. Любил вокзалы. Суета, воры, движуха. Поезда. Да всех наверное поезда еще в детстве завораживали. Еще бы. Вокзал, как портал, в другие миры. Сидишь, смотришь, качает, стук убаюкивает. И уже через короткое время в лесу, на речке, в деревне. Это чувство, в детстве, как же помню его, но только память. Память о нем, но не переживание. А может сесть сейчас, да поехать. Постараться почувствовать. Холодно. Ездил то в детстве летом. За ягодой, грибами. Мед в деревне покупали. Этот запах в доме, деревенском. Керосином, куры бегают. Зачем это все? Зачем вообще жизнь? Чтобы вот одни кайфовали, а другие мечтали этим кайфующим вот электрод всунуть. Бред какой-то. Под ногами слякоть. Серая темная масса. Наверху, на небе не лучше. Серые дома. Уехать в деревню. Я постоянно хотел убежать. Куда-то. Отсюда. Куда? Может жениться? Влюбиться? Хоть какие-то чувства. А то как ходячий мертвец.

–Славик, Славян, Поздышев, ты?

Первой мыслью было побежать. Вот так сорваться с места, и петлять, запыхавшись в конец остановиться в каком дворе. Но выстоял соблазну. Хотя как мне сейчас не хотелось встречать бывших одноклассников. Хотя с другой стороны, а вдруг знак?

– О, Генка, Телышев? Совсем не изменился. Здорово!

– А я думаю, еще издалека, ты, не ты. Я по другой стороне шел. А я в командировку приехал в Москву.

– Ты из Москвы уехал?

– Ну как уехал. Я на севере работаю, я же геологический заканчивал. Да и как-то вот переехал, квартиру сдаю, свежий воздух знаешь ли, в нефтеразведывательной компании вот тружусь. В общем, не жалуюсь? А ты сам как?

Как я сам? Да никак я сам. Никак. Менеджера хочу зарезать. Живу в коммуналке. На макароны не хватает.

– Ты помнишь, за школой, на пустыре электроды затачивали, а потом ими крыс убивали?

Генка слегка напрягся.

– Да что-то такое припоминаю, а что?

– Ты спросил, как я? Так вот мне хочется такой же сделать, хорошенько наточить, ручку из изоленты, и всадить в живот одной крысе. Менеджеру моему. Каждый день об этом думаю.

Генка еще больше напрягся. Он всегда был ссыкуном. О эти паузы! Паузы неловкости. Еще больше жути напустить? Или попустить?

– Да я пошутил, расслабься! - Я натужно рассмеялся, хлопнул Гену по плечу.

– Ну ты шутник, я уж и забыл, какие ты хохмы выкидывал. Помнишь, на георгафии, ты шарики от подшипника выкатил, а училка, как ее, Маргарита Алексеевна, не могла с места сойти.

– Помню, меня кто-то сдал тогда из класса. Ссуки.

Опять неловкая пауза. Ладно, растоплю я лед, который сам и заморозил.

– Да работаю в фирме, менеджером, продаем всякое, туда-сюда, ничего особенного, на жизнь хватает, - это я уже давно понял. Им нужно какую-то знакомую картинку предоставить, чтобы вписалась в их мир, в их конструкцию. Проткнутый живот менеджера явно не вписывался в картину мира моего школьного приятеля. А вот менеджер, фирма, ага в самый раз. Как же меня достал этот мир штампованных придурков. До тошноты, до не знаю чего. Тюкнуть сейчас этого геолога бы.

– Молодец, здорово. А у меня сын растет, представляешь? На следующий год в школу пойдет. А жена в школе работает, литературу преподает. А ты сам, женат?

– У сына то твоего, поди голова уже в трехлитровую банку не пролезает? - тошнота усиливалась. В голове помутнело. Лучше бы дома остался. Ведь хотел просто погулять, пошляться. Никого не видеть. А  тут вот это… Гена недоуменно смотрел на меня.

– Слав, не понял, в какую банку?

Остановившееся напротив машины на светофоре, их урчание двигателей каким-то хитрым образом отразившись от стен домов, не знаю еще от чего, я аж физически почувствовал это давление, эти низкие частоты. Фу, что за чертовщина. Что я несу? Почему нельзя было просто поговорить? Посмеяться. Зачем вот это? Зачем я вспомнил этот анекдот. Правда там вместо головы было нечто другое. Но уже не остановиться. Меня даже и не подмывало, уже несло. Это урчание машин оттолкнуло лодку, водоворот подхватил, закружил.  

– Да чего не понимать то, Гена? Все просто. Голова у сына пролезает уже в банку 3х литровую, где ты помидоры на зиму закатываешь, или еще не дорос? А? - Я улыбнулся, подмигнул.

Гена молчал. Покраснел. Ну же, скажи. Зажегся зеленый свет. Машины тронулись. Давление исчезло. Гена развернулся. Пошел. Бред. Самый настоящий бред. Догнать, извиниться? А за что? За то, что я вот такой, неуместный, ни работы толком, ни денег, ни жены, ни дома. Ни жизни. Это все не жизнь. Этот грохот, утробное ревение грузовиков. Этот ветер, завывающий. Эти окна, сотни окон. Я разве хотел всего этого? Почему мне все это? За что? Все, все что отнимает у меня счастье. Гена, жена, работы, довольная рожа. “Ну как ты, как”? Да пошли они все. Кто они все? Кто они мне? Да никто. Вдруг почувствовал, как замерз. Как этот мерзкий, проникающий холод сковал. Это дервенеющее состояние, мерзость. Я даже не могу позволить зайти в кафе, выпить кофе, чай. Не говоря о ресторане. Все, стоп. Стоп машина.

Перешел дорогу, подальше от этих ненавистных светофоров. Уж лучше эти окна, чем звук. Холод и  звук. Они сводят меня с ума. Еще двери. Дермантиновые. С глазками. Звонками. Этот запах в подъездах. Ссаками кошачьими, человечьими. Едой мерзкой. Ну проткну я живот. Ну убью кого-то. Станет ли легче? А вдруг? Серийные убийцы, они ведь не просто так убивают. Что-то движет ими. А что нами всеми  движет? Поиск наслаждения. Радости, покоя. А радость у всех своя. Хотя у большинства радость конечно одинаковая. Теплая уютная квартира. Жена, дети. Вкусный ужин. Секс. Кино. И все? И все? Что еще? Может убийцы, кто вышел за всю эту муру, может они что-то другое познали? Почему все эти табу? Зачем? Чтобы вот так спрашивать, “ну как ты”? А войны? А вдруг там  и есть замок? Код срываешь, сбиваешь навесной, амбарный. И поперло счастье. Да ну, бред. Мне к врачу надо по хорошему. Таблетки пить. Ведь у Гены наверняка таких мыслей нет. О чем вообще у него мысли? О чем они все думают? Эх, заглянуть бы в закрома их. А может притворяются, играют? Дескать все хорошо. А на самом деле там расчлененка, оргии в фантазиях? Уфф. Уфф. Хорош. Вышел погулять. Стоп мыслям. Просто идти. Считать шаги. Смотреть по сторонам. Один, два, три, четыре, пять, смотреть только под ноги, ну и не наткнуться ни на кого еще, не попасть под машину. А может и надо попасть, прекратить это унылое, эту унылую, полную ничего жизнь. Надо идти, просто идти, затылок стянуло, привычно, как будто кто-то положил руку, сжал, стянул. Двадцать шесть, двадцать семь………

Прогулка вымотала меня окончательно. Пришел домой вечером. Где-то на нескольких десятков тысяч меня отключило. Где я был, где меня носило, как дошел домой. Не помню. Снял только ботинки, куртку. Завалился на кровать и заснул. Ночью разбудил меня сон. Или не сон. У меня есть идея, подозрение, что есть вот сны, что видим ночью, ну всякая мура, типа как диджей сводит, из разных видеоклипов, что за день записываются, у нас там где-то. И в основном диджей авангардист. Такую ахинею понамиксует. Антилогика и угар. А бывают прямо не знаю как и назвать их. Но точно не сон. Так ярко, четко, такой прямо смысл, пока все это происходит значит, и ты сам, такой настоящий, все так красиво до безумства, или ужасно, до предела. Нет унылой середины. Я вообще думаю, что и наша вот, ну по крайней мере моя жизнь вся - сон, унылый микс из никчемных событий. В общем проснулся от ужаса. Глаза открыл, комната моя с улицы освещается, занавески не закрыл, такой матовый серый ночной свет, и как в кино, напротив окна внизу неоновая реклама, какие-то иероглифы, и они гудят и такое мерцание, что можно представить что не в Москве этой, а Нью Йорке там, Гонконге. Все, даже если и не имеет смысла, но такое напряженное, динамичное, пар из-под земли, уличные торговцы орут, змеи жареные, небоскребы. Само пространство другое, оно прямо как наркотик, вставляет, уже заставляет тебя делать что-то, не важно что, но это наполняет тебя чем-то, да не важно даже чем, главное, что не унылостью. Как здесь.  Московской, российской унылостью. Так вот что случилось пока я спал.

Черно-белая комната. В в окне все цветное, такое живое, объемное. Я стараюсь подойти к окну, а с трудом могу сделать шаг. Кто-то держит меня, внутри, тело вся тяжелое от этого. И как только все -таки делаю шаг, звук появляется, неприятный, жуткий такой. Я останавливаюсь, и замечаю, что на диване в комнате сидит девушка. Красивая очень. И вдруг в тот же момент она ужасная, потом снова красивая, но уже по другому, и потом страшная, но опять же, другая. И какой-то ритм, как бы барабана, с улицы, и под этот ритм она меняет свой лик. И мне от этого одновременно и страшно, просто ужас, и в тот же момент безумно хорошо. И ритм нарастает, и вдруг все в комнате меняется, то это необъяснимая жуть, какие-то страшные стены, геометрия безысходности, то красота, радость. И девушка встает, подходит ко мне, берет за руку, ведет к окну, с ней я могу легко идти. И когда выглядываю, ритм останавливается на том моменте, когда и комната, и девушка - ужасны, и вдруг я вижу играющего, и когда он смотрит на меня, я испытываю просто невыразимый ужас и боль. Просто разрываюсь на куски, и тело и душа и сердце, и даже не могу заорать от боли, крик идет внутрь. И не выдерживаю, теряю сознание. И просыпаюсь. Сердце колотится. Весь потный. Очень неприятно. Смотрю на часы. Три ночи.

Сходил на кухню. Выпил воды. Немного успокоился. Вернулся. Лег. Представил, что я в Гонконге. Заснул.

Вдруг сегодня, пока ехал на работу заметил странно отношение вот к этим записям. Начал писать, вроде как чтобы попуститься, наболело, боль такая внутренняя, а  высказаться некому. Вот и излил что называется душу. А оно как-то затянуло, понравилось. Эдакое изливание в никуда. Хотя и когда человеку изливаешь, по сути то, тоже в никуда. Ну выслушает, ну покивает головой, ну прокомментирует, посочувствует , или порадуется. А все одно, все что он запомнит, будет съедено червями, ну, или в редких случаях, сожгут на фиг. Если вот так посудить, то вокруг нас бездна сплошная. Все тщетно, все в никуда. Все какая-то химия из мозга в кровь выплескивается, впрыскивается, и заставляет вот,  меня лично страдать. А когда пишу, как-то вроде в крайнем случае, нейтрально становится. Не так гнусно, не так пожалуй страшно.

Да, именно, страх и боль всеми движет. Вернее все стараются бежать от нее. Всякими силами забыться, избавиться, на время, но боль и страх, древние, они древнее всего, они выслеживают человека. Зазевался, хоп, и в капкане. Хотя сейчас понапридумали средства, таблетки. Все пытаются даже смерть перехитрить, оттянуть. А все равно, это только все уловки, жалкие попытки. Но ведь должен же быть выход. Монахи всякие, ордена там. Хотя помню ездили в монастырь. Ну в Одессе есть. Там еще летняя резиденция Патриарха. Так у монаха, с кем общались, одно на уме было. Все к этому сводил. Бабы. Но оно и понятно, молодой совсем. Хотя что запомнилось сильно. Когда вошли, в само здание. Коридор такой, не то чтобы длинный, и в конце стоял старец, прямо самый настоящий, как с картины. Согнутый, с бородой длинной, с клюкой. И на меня он, мне так показалось, посмотрел. И даже не на меня, а в самого меня, в самую мою суть. И так на секунду страшно стало, но как-то по особому, тошнота такая. Как в этих не снах, ну что я выше описывал. Такой как бы нездешний страх. Потусторонний. Постой. А ведь мне после того посещения и начали эти пожалуй, не сны видится. Надо точно подумать. Вспомнить. А может ну на фиг. И так гружусь я, с ума схожу. Шаги считаю. Хотя, помню, у Достоевского читал. Там у него один вообще, с домами разговаривал. В Питере. Может попробовать тоже? Вместо того, чтобы шаги считать, познакомиться с домами.

Июль утра, или декабрь сна. 
Пасмурность, с привкусом пепла. 
Память о затхлости цветов, сломанных игрушках. 
Ладан, струившийся через ладони. 
Мир, так и не ставший темным лесом, 
полон замешательств. 

Хрустальные небеса вот-вот лопнут.
Изольются веером звенящих колоколов. 
Между колокольнями натянуты канаты. 
Городские стены уносятся! В гуще пыли слышны голоса.
Прозрачные женщины торгуются, выбирая подарок поэту.
Торговец рассказывает о собаках-философах, бритых стариках, орденских планках.

Луна смотрит в окна. 
Ее зрачки неуловимо пахнут бледными волосами.
Как надо поступить? 
Когда все в блеске огней. В криках радости, праздничной суматохи. 

Феи в лучах уличных фонарей. 
Запах дымящегося жира, вперемешку с ладаном.
Но пронзающая боль зимнего заката, напоминает о вечности.
Небо лопается обещанным хрусталем. 
Пронзительная боль и наслаждение долгожданным ужасом. 

Там, где раньше был хрусталь, открываются глубины уныния и прозрачности. Бездействие и безнадежность моря, возмущает. 

Торговки упаковывают свои товары. 
Улыбающийся китаец предлагает купить коробочку. 
Гора, внушающая страх маленьким людям. 
Эрзац веры и симулякр добра. 
Сегодня земля стала чуточку ближе.

Я ждал красного, желтого, 
неминуемого рыцаря 
в складках полутемных углов
теней от дубовых столов 
в захолустной таверне у истоков Днестра 

Жужжание мух, липкие голоса 
певчие звоны сладких мыслей 
терялись в шуршании юбок, 
наполненные трубки растворяли комнату 

Топот коня сравнял холмы, 
зенитное солнце наполняло негой 
у порочной груши отблеск разитой бутылки 
застывшая ртуть так и не ставшая золотом

Танец шпаги в алчной темноте 
звонкая кровь бьется о камень
подпрыгивая, превращаясь в ртуть 
смерть дрожащей пыли наполнила окна 

лучи затменного солнца оживили святого 
его янтарные бусы и застывшие в них пауки
рассыпались на прихожан ненасытного Морфея
стук сердца и плеск весел, звездная карусель 

Там, где никогда не начинается слово
там, где олово возвращает жизнь
там, где ручеек дыма рассыпается свирелью 
там, где никогда не начнется январь.

Книга, текст в процессе написания, дополняется. Постижение написанного не связано с нарративной логикой, но тяготеет к интуиционному нарративу, диссоциативному мышлению. Посвящается всем сумасшедшим, всем душевным странникам в по ту сторону здравого смысла. Автор не несет ответственности за вызванные изменения в сознании от прочитанного текста. Читать на свой страх и риск. 

"Первая девушка, которую поцеловал Анатолий, была Аркаша. Она так себя звала, представляла мальчиком. Гоняла с пацанами в войну, бросала карбидные бутыли, лазила по деревьм. Так вот и залезла на вишню в школьном дворе, а Толян глядел на верх и увидал ее трусы. И стал смотреть и кружиться, создавать вихрь, центральной точкой изберя белый треугольник, вокруг шепталось, неслось, он упал, зажмурился, понял, что за треугольником было оно, было вселенское космическое начало. Когда он открыл глаза, над ним сомкнулась Аркаша. Ниже и ниже. И вот уже рядом, это космос это запах незнакомого. Мокрые губы раздались на щеке алыми неуютными гвоздями. Шершавые губы. В ту ночь он не спал. Водил пальцем по стене, тыкал пальцем в стену. И поклялся. Он уничтожит пространство, он вынет гвозди, перережет тросы, развеет плакаты, истычет топором сцену, разломает стулья, подобьет опоры, растуманит злостные напевы, оборвет якоря, и отправит все смыслы в здоровое, неминуемое, раскрытое плаванье. Навстречу леденящему пеплу, навстречу огненным чернильным, взрывающимся смыслам. Навстречу полицейским заклинаниям, он зажмет уши, он доберется до яркого белого треугольника, он нанесет на него чернильного смысла, зеркало в по ту сторону от самого себя, проникнет, разлетятся чародеи халатами, чайками, журавлями, осенью. Снег! Пепел заменит снег! Он вырежет криво на капитанском мостике имя “Аркаша”, он зарежет боцмана, он отрежет себе уши, зальет желудевой водой глаза! И он станет новым Одисеем, новым Орфеем!"

Презумпция яви - 45 (роман в процессе написания, дополняется) 

Кто же был там вечерком зашли по проходу на диванах сидели, по кругу расстановки и все по моральному климату. А то Америка с их неимением по духу и по сердечному пройтись как захотели так и зашились? А молдаване? С ними было трудненько мил человек. Мы ведь что? Мы все по сути, если не вставая со стула, и в библиотеке знамо дело, но как и в ванной, такие детские игрушки были из ГЖ+РД натурально подводные лодки, а начинить можно чем угодно, хоть ватой забить, хоть стекловатой, а кто попроворнее, то и гностицизмом, можно и с лампочками, веселее чтобы. 

Постмодернизм на кушетке и постмодернизм как уделаю щас кривой портупеей, планшетом, так и мама не горюй, пожалей котеночка, они же специально поручни все посбивали в гностицизме этом, а мозги не приварили заново. И лодка может стеклянной быть, вровень с телевизором, за крюк души держится, это дитя воздуха, эфира гностического воодушевления. Вы просто все заново становитесь ка. Стулья в один ряд, а серванты где книги стоят, посуда, тарелки с мадонами, мы посчитаем и выдадим новоручкой по прейскуранту. Все как положено. Это наше все, это гностика чистой воды! Это пламя великого карусельного знамени! Это шипение издругов воротил якорей ястребов из Вашингтона. Они кнопочки жумают, вертятся жернова политического постмодернистского жемчуга. Вы просто одни, у них чисто все, журавлики в яме. Серванты, трюмо, семьи все истоник. А когда творожок за ножкой? Когда лодочка из подшипников в раковине всплывет тогда как?

Становилось все холоднее. Становилось все жарче. Люди, люди охочие до трелей, до зари, до сиреневой вони. До варежек, до гусиного жира. Запястье, малиновое трезвучие. Катай, Ромка, катай!" 

За неимением лучшего, лучшее было запрятано на антресоль. Предварительно завернуто в желтую моральную издержку слепого.  Но и у Толика была мечта. Подъезжает он на новенькой вишневой девятке, с тонированными передними жгутами. Дверь открыта, нога в мокасине выставлена. Пепел слетает с сигареты. Полет валькириевого пепла. Полет тружеников села. Физическая невозможность рабочего класса выжидать на сухих паях, с древнего опорного сочила. Курганы источили всю влагу. Толик догадывался, что Светка живет на 5 этаже. Камешек не добросить. Ее мать, тетя Вера, была неестественно выгнутой работой на фабрике, в вохре. Слезы на проволочной каждодневной ярмарке совести, плюшевых игрушек, витиеватого монгольского оккультизма, когда обоо тахилга слюнявит вершины холмов. 

“В Улан-Батор мы поедем, 

будем дуть на Богдо уул, 

а приземестой макушке 

мы достанем Ундуур”. - пели в соседних подъездах. 

“Будут и пляски под шатром,

 сигарету подарю, 

голомт тэнгер позову 

и надену чохтарму”.

 Это все наше было, всамделешнее, розовое, с ивняками, пахучими березами, илистыми заковыристыми раками. Ведро шипит, мучается, насильно милая в озере, расшевеливается рукописная утварь самоварная, писанная ставнями, узор в рыбной чешуе. 

Толик покрутил ручку настройки. Засмеялся пружиной, в динамике заскрипело, выскочили елочки, рукавички Леночки, пудри-пудри, румяна-золотяна, подушка вечного завоевателя. Лучшие близнецы - это сон. В воскресное майское утро Толян сидел в машине и слушал радио. Облокотясь, подпоясанные,  они вырыли свое детство, свой пейзаж. Прошли месяцы. По радио помидоры, притворялись своим гневом, восторгом женщин, он хотел произвести впечатление. У него были развесистые ухалые штаны, ушлатая куртка, смазанные наискось часы, и веретено израстающих мыслей. 

“Вы предпочли славу чистоте любви”, - сказали в радио. Толян напрягся, сказали голосом Родины, или диспетчера. Или вообще муравьи-гностики заалпатили сырого воздуха в свои ста метрах морской тины. В поисках жемчуга, в поисках жены он ждал, что в радио наконец-то передадут веселую чепуху, он забарабанит по краю, затопает ступней. Но налетевшая степень застревания в лифте, конфетные палочки, желуди поддельные, страхи молодых парадигмальных фееричных стимулов, слов, великанов истопников, звали детей на утренники, на залив, на омут. 

– Сама не пойду, а поволокете ежели, то так зачну кочеврыжить, аукнется сизым голубем, тормашками исцарапаюсь, - Оля говорила, как била наотмашь, как вязала носки дядьке в Уреченске. 

– Да жмых запареной репой расплескаясь схематично так, понимаешь? - Толян не обращал внимание на развязанную речь Ольги, - Сольфеджио - это же соль земли, - продолжал он, -  красная гималайская соль. Развитие по системе. Обморок получить и как все в одном полученном. Как помнишь, детство- зеркальце. Как следопыты - фениморы, фонари смысла, маяки симфоний, - говоря это, Толик размахивал в ритм рукой, во второй он держал сигарету, пепел на которой выстроился синим нечеловеческим космосом, холодом офицерского планшета, первой ласточкой, суетившейся под крышей ледяного елочного домика.  Вдруг синеющий космосом кончик лопнул, покатился звеня, и уперся в мизинец Ольки. Она дернулась, нарезанная колбаса поползла в сторону, холодец засверкал цветомузокой - это поставили пластинку. Из колонок, под звуки черного твердого угля, веселый голос запел: 

“Пеееепеееел, пеееепеееел, твои ушииии, 

Я ждаааал вааас, снегаааа, разлил на дне 

Ууууушиии, моя ты славная Кэээ, 

Моя ты, но я ждааааал, ждаааал, 

Уууушиии пепельным дымом 

Хризантемой дууууушииии

Легкой висячей похооодкой

Ты раааааскаааазала мне о лююююбвииии” 

– Манили меня Купидоны, жарил рассвет яровой прибылью, тюльпанами, ненавистными соловками, жатва, рыба, удельный вес! Что может быть лучше моста, дыма, свежего срезанного радостного дела? - Толик воодушевлясь приподнялся со стула, одна рука его по прежнему была занята сигаретой. Но уже без связи с космосом. Он это ощущал, и страждал жаром поэзии компенсации. 

– Я не хочу так больше. Цинк, молоко, золото. Я ждала времени у времени. Чтобы зашевелилось, чтобы рак выполз наружу, из под прилавка. Савушка - Какавушка, помер в зиму, ждал ждал, сжимал ручку и представился голубям - лентяям. Водичка размером что в подвале слышишь? Слышишь на мне бусинки различные волозятся, копошатся, словно муравейчики онтологические. Слышишь пристав околотком бушует навзрыд, солнечными деньками, пыльными разъездами, ворохом телеги, благоуханием времени.- Ольга, казалось читала заученный текст, старалась его выговорить, пока зубренные слова всплывали на поверхность. 

– Я ждал поверхность, - перебил его Толик, -  ждал неукоснимой поэзии! Смен зеркальных! Вот, послушайте все, послушайте, - Толик выкрикнул последнее слово с надрывом, со статусом врага, предателя. Встал, опрокинув стул, закричал, перекрикивая гитарный запил: 

Красный горизонт и булочка 

Навзрыд покатились намедни 

Оловянной крестовой ночью

Я жаждал затмение вечности 

Собирал ржавые минуты, 

В кустах обраненные кем-то. 

И вслух читал Овидия 

В надежде на кромку возмездия. 

–Психодрама, мокрые мостовые! Было, было, ты вытягиваешь лотерейные билеты, хромые, лучше танцы, лучше слушать новую музыку! - Денис соскользнул со стула, хромовые начищенные пластинки покатились, снова посыпался блеский колкий антрацит, в динамике, завыркали гитары, веселый голос запел: 

Кооогдааа тооо быыыылаааа зиммааааааа

А кооогдаааа тооооо быыыыло лееееетоооо

А сеййййййчазззз непрогляяядная лооодка

Мыыы всеее на на нееееее воооорчииим

Ну почему мы плывем на запад? 

Ну почему мы плывем на север? 

Ну почему, моя дооороогаааая трим, 

Пооочееемуууу ну скажи мне скаааажиии. 

Синхронизация! Утопия! Действие навстречу неприступного зеркала, душа рыдала елечными тайнами, скрипом, иголками, невзрачными клейкими фарами, снега быстрого, проворного, скрипа, шепота, оставшегося наряда, чиркнувшей спичкой жизни, жизни навзрыд, на душу положенную кривую ятычную саблю. И быть таковым! И быть невзрачным на подножке стремящегося трамвая. Убыль и одновременно приближение! Горизонты! Перспективы, надменные хаотичные трели пограничных звонков! Толик уже стоял в коридоре, он нарочито медленно застегивал куртку, туда-сюда, щелкал пальцами, вспомнил, как пудрилась его мама, как папа расчесывал усы, как он сам, в приграничном, неуместный, ждал что его найдут, возьмут в непознанное, в чарующее естество накрахмаленного белья. Но взоры обеих границ, одном единственном объекте, общим основанием, являли природу чувственного расплавленного света. Движется ряд, тени песни объяты словами простыми, нужными так, нужными раскаленной дали, таинственной вуали, для всего целого, неположенного на всех, на щелчок захлопнувшейся пудреницы, на пшиканье одеколона, на эти зимние сапоги, с подбитыми титановыми наконечниками. Душистый яд мглой распростерся. 

Луна гнусавила углом

Пером тупым водя по небосводу 

Причуды листьев жалкий хор 

В предвечном сне, где Фидий - вор, 

И катафалк по улице бежит, 

Вора стремглав так хочет полюбить. 

Анатолий хотел стать вором. Вором не простым. Не по карманам отрывать жалкие истины разнообразных ликов, существований, но вором раскрытой музыки, вором забытых чувств из театра априори, где пространство, философия бились наотмашь, насмерть, наперекосяк, на удаль импровизации потаенных чувств. Что там Бах и Шуман! Мы говорим об искусстве стреножившись, запутавшись в шпорах, в жарких предбанниках, в поисках нового центра. Но все не так. Не стоит выжигать глубину, не стоит внезапно ускользать из счета времени тритоны секунд, терции часов. Другое, другое ждет отшельников отраженности. Зеркала замечательны! Они умножают. Внутренняя полость тела ждет влажного объятия. Ждет друг друга. Когда глубина гомеровского плена наконец исчадет, наконец окаменеет, и польется новая, целиком сотканная система из восьми. Возможно и даже девяти. Экспрессия, взмах дирижерской палочки! Вот что нужно было Толе, вот до чего он так добивался, гляда на пудрящуюся маму, обрызгивающего себя одеколоном Москва усатого отца. Была зима и был новый год. И на елке сверкались очерчивающиеся смысловые пространства, вата баюкала события, речь застывала, а по телевизору шел фильм Кортик. Все было в карусели, и несомненно всякое величие заканчивалось звездой на острие елки! 

Сосед, алкоголик Шевцов, часто подходил к Толику, и учил всемешного иродка истонной философии.

– Истонное лицо - это способность тела ждать, - озираясь по сторонам, быстро нашептывал из прогорклого рта Шевцов познанные им истины, –  Но и у друзей, допускающих большее и меньшее, допускающих возможности объективного пространства были дачи. Дабы совершить первый подвиг воровства, стать причастным к заговору антивремени и антипространства, Толяну было поручено их сжечь. 

– Спичкой шаркнешь, времени разрыв наблюдешь, и потом обморок пространство коверчит! На мылю готованную, в прорубь стальную, неутечную пожаловать, содрогаясь пыльной истине тишины! 

Толян запоминал все, сказанное Шевцовым слово в слово. Даже интонации, ритм, все записывалось в Толиных нутрях с резкой трезвостью. Периодически Шевцов исчезал. Приезжала серая забрызганная машина с красным крестом, туда затаскивали ворочащегося соседа. Завидя Толика, Шевцов принимался лицом давать последние указания и мысленные проекции. Забрали в очередной раз спустя мало дней по истечении старого года. Толян не стал долго ждать. Собрав в охапку старые газеты, он разместил их у деревянной двери одного из островков сарайных, в подвале дома. Облил отцовским одеколоном Москва, и шаркнул спичкой. 

Несимметричные образы построений скажем так однако, пожелаем обощения, шероховатых стен, подушечки пальцев, что препятствует накоплению последних отражающихся, когда физические возможности казалось исчерпают, видимая величина изойдет. Перехитрить птицу? Перехитрить дождик? Из подвала потянуло гарью, едкий дым закучерявился сподножия, вулканом брызнул рассыпной дождик огня, радости, заохали, закричали. Италия! Сицилия! Затопали босые ноги. Загудели машины пожарным краном. Полилась стремящаяся пена в жернова Аида. Затуманились люди, хватали себя. Жадно стало. 

Первая девушка, которую поцеловал Анатолий, была Аркаша. Она так себя звала, представляла мальчиком. Гоняла с пацанами в войну, бросала карбидные бутыли, лазила по деревьм. Так вот и залезла на вишню в школьном дворе, а Толян глядел на верх и увидал ее трусы. И стал смотреть и кружиться, создавать вихрь, центральной точкой изберя белый треугольник, вокруг шепталось, неслось, он упал, зажмурился, понял, что за треугольником было оно, было вселенское космическое начало. Когда он открыл глаза, над ним сомкнулась Аркаша. Ниже и ниже. И вот уже рядом, это космос это запах незнакомого. Мокрые губы раздались на щеке алыми неуютными гвоздями. Шершавые губы. В ту ночь он не спал. Водил пальцем по стене, тыкал пальцем в стену. И поклялся. Он уничтожит пространство, он вынет гвозди, перережет тросы, развеет плакаты, истычет топором сцену, разломает стулья, подобьет опоры, растуманит злостные напевы, оборвет якоря, и отправит все смыслы в здоровое, неминуемое, раскрытое плаванье. Навстречу леденящему пеплу, навстречу огненным чернильным, взрывающимся смыслам. Навстречу полицейским заклинаниям, он зажмет уши, он доберется до яркого белого треугольника, он нанесет на него чернильного смысла, зеркало в по ту сторону от самого себя, проникнет, разлетятся чародеи халатами, чайками, журавлями, осенью. Снег! Пепел заменит снег! Он вырежет криво на капитанском мостике имя “Аркаша”, он зарежет боцмана, он отрежет себе уши, зальет желудевой водой глаза! И он станет новым Одисеем, новым Орфеем! Туманом изольются поверхности слов, снова станет тревожно хорошо, снова станет по сладкому страшно. И расколется палуба, и схватят брызги мириадами своих щупальцев, и потянут то вверх то вниз! И разорвут никчемное тело, и испустят они жимолость и вересковый жир. Улыбаясь от этих мыслей Толян екнул в развал своей памяти и был таков. 

К истокам зову тебя метель моего прогресса, метель моего порока! Стужа стыда моего грустит, грызет горечь, режет печаль. 

Сечь времени льняную нить

хареной заменить скорбящих 

исчадием стыда и срама качелей 

скеорфанов лики мытающих

– Для начала неплохо, но жить - это стремиться, это размолвить неокрепшие силы всемирного духа, земляника покоя, ветки вечности машут запоздалым путникам, укрывают в своих тщениях, своих проворливых ласкунах затонувшего трюма, – быстро говорил Шевцов, - Очищение жАровом, зеркалье никчемные голоса из потусторонности. Акстись! И смилуй! И смилуй! 

Неделю уже Аркаша маячила в мыслях Толика. Вылавливая из супа кусочки мяса, новый Орфей искал смысл в переливах красного густого борща, он жаждал кромки, ветра стихии, всматривался и понимал, что ад, это не нечто далекое и волшебное, ад в переливах наваристого супа, ягодками, бусинками игривого жира на поверхности назойливых мыслей. По вечерам он прятался в своей комнате и думкал о дереве, а днем, подходя к нему, ощупывал кору, смеясь ставил на коленки речитативых вестников ренесанса, тополиный пух вспыхивал, стлился ковром, исчезал в проворных подбытийных молчаливых изгибах междумыслия. Толик улавливал, напрягаясь, что связь есть, ее надо только осмыслить, сделать состоятельной, сомкнуть промежуток, сдавить мысли, и оттуда, как черви после дождя, как из-под земли, полезет. Ствол, надо стать стволом, опустить корни в суп, запрокинуть в вермишель времени стлавую мыслекоробку, запрокинуть вверх, в чудное, в то светлое то будущее, а он весь сейчас, настоящий, стоит в шортиках, рубашке, тычась в кору носом. Изымая последние нарочитые предметы из своего жадного, лупогого времени, никак не хотя замести все, расставить, жарко надеть на себя прошлые картонки своего голубя, своей тщеты, своего вытравленного жаром права надеяться, что и он станет, приобретет хоть на миг свое пространство и время, что будет ему нипочем и жар и холод, и корни, и кора, и нравоучительный свет, и ловкие пальцы, пробегающие по черно-белым клавишам неплотной жизни, этого электричества, первобытного экстаза, первого глотка неряшливого, безымянного, стойкого воздуха. 

Солнце все еще заставляло щуриться, жадно припадать хваткими губами до сладкой и хитрой водичке, мечтать о парусах, поплавках, возможных подводных лодках, скрипичном ключе, мертвой деревне и гуле далекого неряшливого самолетика. На кирпичах Толик царапал ржавым гвоздем имена соседей, червяков, выползших из его темного полушария. Ветер смывал пыль, стучали аршинные капли, шины расплескивали крепежи на пригородных станциях, куры ловко носились увертываясь от превращения в яловый, ярОвый навар обжигающего супа, несли яйца, а Толик подписывал приговоры, сидя на крыше маленького, покосившегося сарайчика. Под ним хрюкала надменная, снизошедшая до нас свинья, соседские ворошили кизяки, в надежде, что в сумерках, на истоме очередной ненасытной ночи им повезет, им наконец станет как и всем, в ушатлых испражнениях коров сверкнет гэдееровская человеко-амфибия. Встретит и старый Семен свою радость, свои ненаглядную Н. Из заморского города встрепенется поземкой и мокрой свадебной песней, заквохчет из бани старого немытого слова пусторейка. Яснет лик в дождевой бочке. Вот она! Славная потугородь невежества. Свежего народного гнева. Схватят мужики топоры, заточенные на проборы, завлеют скомканными распростертыми неумелыми каликами, затянут новгородскую стремнину. И бывай таков! Грянет свобода! Истопнится нелепыми струганными досками, жаркнет зарей по загривку совести, и бывай здоров! И давай полыхать ярче елки! Стогривая метель уже жужжит, копочится, и выйдя со двора, Толик уже не хотел есть. Он смотрел на пыль и знал, что еще чуть -чуть, и станет совсем хорошо, станет так, что валяющийся в пыли Жучок превратится в местную загривку, они возьмутся за руки, и пойдут навстречу сомкнувшему в силовой воде еще такие детские, нелепые руки Аркашка. 

Забор гудел. Слева стопорилась немысная Ять. Супорей жалился на обратной пленке экрана, жизнь трещала и звала. Было ненасытно, сладко, хотелось еще и еще. Хотелось, чтобы этот вечер, этот немытый запах засорил все вокруг, проник венами, забился лирическим героем во снах прихожан, где священник и митрополит, пребывая в космосе душ своих полуистлевших свечек быстро теребили волосяные каштановые шарики, и молились буйному истоку всего научного, всего такого машинного. Свейся кострами веселые дети, мы раскрывали во тьме сигареты. Мы слушали конвейеры, мы слушали плоть, мы делали, просто делали. 

Ольга вышла в коридор, приосанилась, в голове кубарились мысли, прыгали кузнечеками, носились стрекозами. Захотелось в ванную, истомно залезла в самую купель. Сняла трусы, подставила под емкую, злую струю. Сидела и слушала, как шумит лесом, морем, ветром, все ходило вокруг, неслось. Словно перестук поезда, дальние рельсы, свисток и сладкий сон, под вспышки в приоткрытые занавески. Включила воду, гибкой змеей направила душ в лоно, вымывая золотые капельки серебром. Захотелось безмолвия, горного, как чиркает пространство юркая птица, как праздником феерверится знакомое чувство раздолья, своего, знакомого, недоступного, яркого. Помнила, помнила, как в фонтане запускали детскую подводную лодку. Она заколдованно кружилась, то поднималась, то утопала в перескопе натужного поиска безысходности. Ольга хотела плакать, подавиться, не быть, не иметь мужества выстоять наперекор ловким немыслимым птицам. “Все не зря, все не зря” - думала Ольга. “Хорошо бы, хорошо бы, радостно и стойко, я смогу стать Дарьей, стать Тамарой, упасть и проникнуть в неистовство, в сырость. Она переключила воду, воронка заворожила своей недоступностью, своей вертолетной новизной. В дверь стучали. Оля натянула на мокрое свои трусы, вылезла из ванны, отряхнула юбку, смотрела на лицо в зеркало, корчилась, смеялась, на дне грубого прорыва в сторону текучего заварочного крема, приподняла ногу, топнула, открыла дверь. Эти запахи, эти водовороты дыма, шума, стихов, танцев, пота. 

– Офицеры! Офицеры! - разнеслось по стенам, - стойко и вымерно! Звенящая родная земля не сдать ее в мясную лавку! 

– Стерва такая, - Тамара прильнула к стене, медленно сползала - Гадюка подноготная, смолотова рыба. Я лаяла вниз, зажги мою печаль, сожги угрюм -реку. Разорви, разорви! - Тамара плакала, шептала, вздрагивала, разносила по телу руками жирные, слизкие неровности масла, она жаждала стать, жаждала чтобы на нее смотрели, ждали, ненавидели, нелюбили. 

Насекомые улиц. Эти маленькие фонари страха, еще не пережитого ужаса, следуют по вашим пятам, спят под подушками, касаясь тонких ладоней, складок губ. Фееричные кошмары, творчество, сожительство с самим собой, разрешение истоков, границ, необратимых достижений. Яркость сознания на уровне калейдоскопа невежества. 

Общая страсть, реализация страсти, удовольствие членов группы, таких же как ты, таких же отчужденных потребителей сознания, бессознательных верениц дней, ночей, нервных, лишенных крайностей поступков. Конструкция ценностей, команды принудительных актов насилия. Вереница забытых снов от я до ц. 

Ты ли жаждешь восхищения? Ты ли жаждешь насилия над днем, над постылыми улицами, подъездами, скучающим самим собой? В тебе ли пистолет счастья расстрелял патроны, щелчки в пустоту. Жадность не порок. Жажда самого себя, испить, испытать, взять, знать и в конце концов, на истоме дня умереть в пробирке лаборатории ненавистного потустороннего сновидения. Где насекомые улиц в толщине прозрачных домов жаждут получить свободу. Свободу проникать в по ту сторону самого тебя.

Вчера, линейный транспортер Яровой Постулат выдал новую кодировку. ПП44. Отнес в отдел проточных становых имперских настроек. 
– Опять ошибку выдает, чертовы америкосы, лучи посылают на сверхнизких частотах ,– Борис рубанул рукой воздух, – а наши станции устарели, представляешь, в Калининграде до сих пор на ламповых синусоидных генераторах работают! Их легко ВВ66– Опять ошибку выдает, чертовы америкосы, лучи посылают на сверхнизких частотах ,– Борис рубанул рукой воздух перекрывает и дезинвецирует.
Борис говорил это с эмоциями, левое веко его подрагивалось, нога подергивалась, руки он то сцеплял, то закладывал за спину, то разводил в стороны, то сгибал кренделем, то наклонял корпус так, что голова выводила в распредельный ракурс и там застывала, а Юленька, младший научный сотрудник выкрутила. Прямо подошла так, в полулекальной юбке, с фитилями, по последней моде, и выкрутила. Закурила папироску. Поправила челку, подула на нее.

Я оставил отчет, краем глаза глянул на Юленьку, и вышел. Прошел в модульный цех. Взял СМ6, раздвинул, согнул. День подошел к концу. Юлька осторожно вступила в темноту подвала. Каблуки явно мешали чувствовать себя комфортно, а снять их она не решилась. Зажгла фонарик. Светодиод вычертил трубу, обмотанную тряпками, стену в подтеках, свисающий с потолка провод. Крикнула кодовое слово. Сзади ударили молотком, обмотанным в ветош. Ноги Юленьки подкосились, фонарик покатился в сторону, осветив шмыгнувшую крысу и истлевшую кисть. На улице наступила ночь.

Здравствуй дорогой читатель. Ты меня не знаешь. К добру это или не к добру, решит суд. Но всё же я попытаюсь растопить Лёдъ. И полученную воду заново заморозить. В морозильной камере холодильника Зим. 

Сейчас мне не представляется возможным описать ту или иную эстетическую систему, минуя традиционный для русской и антирусской общественной и литературно- критической мысли вопрос об эстетических отношениях искусства к действительности. Лефовские теории "искусства - жизнестроения" и "литературы - факта", жанровые концепции нового искусства, предполагающие доминирование женщины в исполнении гетеросексуального акта №386. 

Но всё вышло ужасно. Их разнимали. Чьи-то руки, чужие, сильные, хваткие. Они лапали её за набухшие первородным грехом соски, налитые тугой жимолостью бёдра. Пытались засунуть свои грязные, заскорузлые пальцы в её чуть надменный, изящно изогнутый алый рот. Она и не пыталась сопротивляться. Привыкшая к насилию с детства, внемлющая тишине предрассветной деревни, она сидела на завалинке, сжимая в руке то, что вечером подарил ей Егорка.

Следующий троллейбус она пропустила- чтобы не ехать с этими, с остановками, свидетелями её позора. А в третьем, в который она нехотя влезла, и потом, от Дзержинки, на девятнадцатом, она уже была другим человеком, шпионом, подпольщиком, иностранцем, на лица поглядывала с недоверием, с опаской, мельком, исподтишка - все они были у неё на подозрении. Ведь никто в троллейбусе и не знал, что каких-то полтора часа назад, Григорий, особым трюком, заставил её, взять в рот изделие номер 35, и совершать поступательные движения. 

"Пропуск!" - она стояла у вертушки, сзади напирали, девчонка ждала. В правом кармане пропуска не было. В левый она никогда не клала. Ну что ж, мало ли... В левом не было. Сзади напирали и нервно дёргались. "Ссука, ****ь! Пропуск давай!"- вахтёрша перегнулась через стойку, цепко глядела Елизавете прямиком в левый глаз.

Начальник охраны с хорошей фамилией: Собакин. Сначала надо было к нему. Грубо покрашенный стол. На стене вырезки из местной газеты, прошлогодний православный календарь. В углу приютилась икона. "Жидам помагаешь, паскуда?"- он наотмаш ударил костяшками левой руки. Брызнула юшка. "Тварь такая, обамовская мразь!" Схватил за волосы. Сжал их, потянул в сторону и чуть вверх. Ударил сбоку твердым ботинком по ножке стула. Как учили. Стул юркнул в сторону. Елизавета повисла как бы в воздухе. Ноги судорожно искали опору. Опору в сборнике стихов Мандельштама. "Мы живем под собою не чуя..." Начало стиха забилось в ее голове. "Не чуя, не чуя, не чуя, не чуя, не чуя, не чуя, не чуя". Собакин отпустил волосы, толкнул. В воздухе запахло вербами. В открытую форточку проник гулкий, устрашающий звук колокола. Звонили на обедню. Собакин повернулся в угол, к иконе. Размашисто перекрестился. Икнул. С иконы на него смотрело всевидящее око Путина - 5 мегапиксельная камера.

Итак, с помощью таких технологий, вы можете буквально за пару дней, без особых усилий, выйти не только из состояния депрессии, но и скажем снова, по своему желанию войти в неё, потом опять выйти. Используя принцип Йо- Йо, вы сможете, не сходя в инфернальные регионы вашего Симиуса, вызывать в себе состояния Бесконечного Страха, Суицидальной Похоти, Онтологического пребывания при акте заклания невинного маладенца адептами секты "13 го дня подвенечной Сырости".

– Вы поймите, нужно понять одно, – то проглатывая и шепелявя, но с совершенной ясностью говорил Самойлов, – Русская мысль и, в частности, русская философия Серебряного века, не миновала ни одного из названных принципов построения в себе инфернальной иерархической лестницы. Самочинная апокалиптика в форме безобидных псевдомистических хлестаковщин - это дань русскому ренессансу, это дань "нового религиозного сознания". Минский, Бердяев и даже Мережковский. Мысли Фёдорова. Философия Карсавина. В двадцатые годы его философия была воспринята евразийским движением в русской эмиграции, это была линия сближения с большевистским режимом. 

– Но позвольте, позвольте! А как же русский космизьм? Как же наконец-то Лолита? – мелко тряся бородой вопрошал известный и маститый художник Красавин. 

– А вот так! - Самойлов полез в сумку, достал книгу, раскрыл на заложенной странице. - Вот, вот, смотрите! Ну? 

Красавин не ожидал увидеть ничего подобного. Глядя на это, он даже потерял всю всегда присущую ему самосознательность. Глаза его постепенно округлялись, дыхание участилось. 

– Виталик, Виталик, - еле слышно произнес он... 

Но подойдя к дому Виталий знал, что сейчас вот распахнёт дверь, и окунется в густой запах разложения. Он приехал как раз после суицидального сезона. Его новые друзья, попавшие на крючок новых веяний, решили тоже, себя убить. Купив набор DIY (Сделай сам) и разобравшись в инструкциях, они покончили собой с помощью трансформатора. Пролежав таким образом в отапливаемой кваритире пару недель, тела Осика и Людмилы преобрели такое состояние, что стали привлекать не только любителей метафизических бдений, но и простых бородатых художников. 

Проторчав пол дня в Эрмитаже, и взяв электричку, они маленькие такие, холодные, французкие альбомы живописи. Он тыкал её в девственные места, она же, не снимая цветных очков, лежала среди этих окурков, консервных банок. 

Она была для него Россией. Она олицетворяла и воплощала и даже вы не подумайте только чего, я не по старости своей рассматриваю все эти репродукции маленьких купильщиц. Она лежала, подрагивая, порезанная во многих местах грубо, тупыми ножами, вскрытыми банками из под новозеланской тушенки. 

Он слизывал эти милые кровоточащие ранки,припудривал россыпи кровоподтёков, и тыкал, тыкал в её тайные, никем ещё не протыканные места. Осторожный довод, неоплатонизм Прокла, Плотина. Предельность понимания всех феноменов микрокосмоса и макрокосмоса в контексте её источающей похоть плоти, её сокрытых внутренним холодом внутренние органы, идеи эёдоса, необходимость формы форм, порождающий форму субъект власти. Субъект христианской культуры, вылившей из ушата своих милых, нечленимых младенцев. И Съеденных. Съеденных свиньями, на задворках метафизического сарая номер 232.

"Неужели мы не можем проснуться? Неужели мы должны вечно умирать во сне?"

Застывшее солнце полуночи. Неужели тени навсегда покроют наши души, неужели кровь, разлитая в облаках рассвета никогда не коснется нас, не озарит наши лики? Каждое утро таинственный гость проходит мимо. Из приоткрытой двери тянет сыростью и вечным. Таинственный гость ждет нас. Однажды, печальным или наоборот радостным утром он остановится. И облака, кровяным огненным буйством рухнут и обломками разлетятся тени, пугая нездешних, залетных птиц, приютившихся в развалах монастырской стены.

Однажды сумерки донесут плач шарманщика. И деревья на миг перестанут слагать стихи. Шарканье, и совсем близкое дзинь-дзинь. Холодных губ не коснется рассвет. Дзинь-дзинь. Шорох земли и застывшая ящерка. "Счастливой дороги" - еле слышно шепчет нищенка.

Наверху останется все как всегда. Дзинь-дзинь..

Однажды вечером, ветер, вместе с колокольным звоном принесет вой. Солнце медленно провалится в Тартар, и девушки, развешивавшие на кустах бузины ярко разукрашенные холсты вмиг исчезнут, оставив в воздухе лишь смех, перелетающий ночной бабочкой с цветка на цветок. Однажды вечером странники - в диковинных одеждах демоны, притворившись юродивыми украдут ползающего в пыли младенца. Они научат его выпаривать ртуть и трем заклинаниям. Одно из них, однажды превратит розу в придорожную пыль. Пыль ту развеют по дороге, ведущей из Витербо к голосу Аида. Да-да, того самого Витербо куда после избрания удалился Папа Евгений третий. К тому времени в одной из башен города уже действовала тайная алхимическая лаборатория.

Витербо был выбран Папой не случайно. Если идти от Torre Biele по пыльной, высушенной неистовым солнцем ведущей на запад дороге, то аккурат через 800 пертиков вы неминуемо дойдете до места, откуда вещает сам Аид - из-под земли бьет серный обжигающий источник. И кроме запаха, доносит и голос самого Аида. Один раз в год, на день рождения Аполлона, у выплевываемого с Тартара кипятка появлялась закутанная во все черное, с подшитыми колокольчиками сивилла. Допущенные к сакральной толмачке инициированные адепты элевсинский мистерий расходились с неописуемыми котомками полученных знаний.

Судьба же похищенного переодетыми демонами мальчика, воплотится в странствующего францисканского монаха - алхимика. В один из нестерпимо жарких августовских дней, он остановится в тени башни. Башни города Витербо. Как только спина монаха оперлась о стену башни, Папа Евгений третий, на самом ее верху, отдышавшись после подъема по извилистой узкой лестнице, в своей тайной алхимической лаборатории, зажег последнюю, 23 свечу, и принялся разглядывать капельки ртути, покоящиеся на зеркально отшлифованном золотом листе. Что случилось дальше, растворено во множестве легенд, так что выяснить достоверность сейчас уже не представляется возможным. Достоверно только то, что как только роза, после произнесенного заклинания превратилась в пепел, и пепел сей был развеян по дороге, ведущей на запад от Torre Biele, местные нищие заслышали шарканье сандалий. То были сандалии Данте, направлявшегося к голосу Аида. Место то называлось Буликаме.

“В безмолвье мы дошли до ручейка,

Спешащего из леса быстрым током,

Чья алость мне и до сих пор жутка.

Как Буликаме убегает стоком,

В котором воду грешницы берут,

Так нистекал и он в песке глубоком.

Закраины, что по бокам идут,

И дно его, и склоны - камнем стали;

Я понял, что дорога наша - тут”.

Остается непонятным с логической точки зрения нашего мира, каким образом розовая пыль, развеянная в 1145 году мгновенно могла попасть на сандалии Алигьери, вступившего на дорогу сию 150 лет спустя? Второй достоверностью, при анализе сохранившихся легенд становится объявление Папой Евгением третьим Второго крестового похода. Единственная связь здесь – прапрадед Данте, Каччагвида, кто принимал участие во Втором крестовом походе Конрада III.

Дабы прояснить неизвестные тайны истории, остается надеяться на одно. Что однажды вечером, ветер, вместе с колокольным звоном принесет вой. И воем тем будет клокочущий подземный голос Аида. Из далекой Италии, со средневекового городка Витербо, смешавшись с колоколами, колокольчиками, васильками, порхающими бабочками, смехом, жужжанием пчел, громом небесным, тишиной, щебетом птиц, мыслями, обрывками из Вергилия, смехом Беатриче, он дойдет до каждого из нас. И мы буквально на 23 секунды станем сивиллами. И вой обретет семантический смысл. И мы услышим: “

Тут я собственно очнулся, и не услышал, что собственно мы то услышим..