mayor

Шла Муза рано утром на Пересыпь.
В разорванных чулках и с синяками.
Такое вот бывает (не для прессы),
Поэты тоже, сука, с кулаками.

Ее в пальтишке чахленьком знобило.
Болела в кровь отбитая печенка.
Она его хотела и любила,
Такая вот — обычная девчонка.

Хомяк Фома родился философом. Он даже в детстве любил смотреть, как ветер треплет колоски трав на его родном лугу, за пределы которого он никогда не выходил. Как солнышко ярко сияет, или неожиданно прячется за тучку. Если начинался дождь, он садился под любимый лист лопуха и наблюдал стекающие с него капли. Эти интеллектуальные развлечения он предпочитал играм с окрестными хомячатами и дракам за первенство. Он и женился-то также. Разбитная и пушистая Люська обнаружила его под листом лопуха, вытащила оттуда и отволокла в ЗАГС, мудро прикинув, что этот ни пить, ни по бабам бегать не будет.

Змея Инна была космополиткой. Она свободно перемещалась по всем лугам и перелескам и часто заползала за бугор. На пике своей молодой грации, одетая в шикарное платье из змеиной кожи, она владела миром, и мир поклонялся ей. Проблем с питанием у Инны не было. Папа – крупный змей, рано научил ее искусству охоты на всю эту пищащую никчемную мелюзгу, жалко набивающую защечные мешки дешевыми и невкусными зернышками. Она даже усовершенствовала метод и давно уже не жалила своих жертв. Те и сами заползали ей прямо в рот жалкие в своей никчемности. Драгоценный яд Инна предпочитала продавать за валюту, а деньги размещала под хороший процент.

Встреча Фомы и Инны была предопределена. Увидев немигающие глаза царицы, Фома, жалко взъерошенный, на подогнувшихся лапках пополз в широко раскрытую пасть.

Инна была раздражена. Кипрский банк, заявил о банкротстве и, выражаясь образно, показал ей большую дулю. Нет, она не разорилась. Солидные депозиты в Швейцарии и Панаме гарантировали ей дальнейшую безбедную жизнь. Инну терзало чувство несправедливости. Она непроизвольно сглотнула, серьезно сократив глотку.

Именно это движение и вывело Фому из транса. Фома вспомнил Люську нагловатую, иногда вредную, но такую непрактичную. Он вспомнил ее недавно разросшийся животик, уткнувшись носом в который было так приятно помечтать… Пути назад не было, Фома рванулся вперед. Во время этой недолгой борьбы ему показалось, что количество зубов и когтей у него волшебным образом возросло многократно. Он наткнулся на желчный пузырь и рот его заполнился невыносимой горечью.

На солнце мокрый и обессиленный Фома выбрался через дырку в боку змеи. В стекленеющих глазах Инны читалось одно: Такое платье, сволочь.

Люське Фома ничего не сказал, он вообще говорил мало. Домой он пришел на закате, тщательно умытый у ближайшего родничка и с полными защечными мешками. Жена была поражена неожиданно появившейся в его глазах чертовщинкой, но тоже ничего не сказала.

Мораль проста: Делай, что должно и пусть гадюки тебя считают хомяком.

 — Девушка, здравствуйте! Вы не могли бы проводить меня до серпентария?

Височки бритые, штанишки мешком. пикапер наверное  — решила она.

— К родне на свиданку?

— Бывшую тещу проведываю.

— Я бы с удовольствием, но меня туда не пускают. Я мангуст.

— Прекрасно! С будущей тещей, я чувствую, проблем не возникнет… Так что пройдемся?

— Скорее. нет.

— Чего так?

— Мышей боюсь.

— Причем тут мыши?

— Ну, я боюсь мышей, мыши боятся змей, все в мире взаимосвязано.

— А, ну да — мыши боятся, но я лягушка.

— Холодный и скользкий?

— Готовый выводить любовные рулады всю ночь.

— И хорошо вы поете?

— Честно говоря, не очень. Но с удовольствием возьму пару уроков у вас.

— Я, знаете ль, уроков не даю. Конкуренции опасаюсь.

— Вам бояться совершенно нечего. С вашей внешностью можно просто прохаживаться по сцене. Туда-сюда, туда-сюда.

— Голова не закружится?

— От хождения — нет. От наблюдения — да. Вот вы стоите, а я уже нехорошо себя чувствую. Возьмите меня под ручку, а то могу и упасть.

— Так вам в больницу, или в серпентарий?

— С вами, хоть куда! Могу показать вам окрестности.

— Я, знаете ли, местная.

— Тогда вы мне покажите. Поделимся тайнами, обменяемся телефонами…

— А у вас хороший? Нокию 3310 не предлагать.

— Так себе телефон. Но номерок интересный: 067-383-13-16. Наберите, убедитесь, я не вру никогда.

— Боюсь телефонная книжка лопнет.

— Со мной вы можете ничего не бояться! Любые невзгоды, неприятности, проблемы… Как за каменной стеной.

— Пока смерть не разлучит нас?

— О смерти нам думать рано. Будем думать о жизни и ее продолжении.

— Так вы мыслитель?

— Я — Антон. Скорее практик.

— Людмила — духовное начало для конченных материалистов.

— Людочка, душевно мы с вами пообщались. Пройдемся?

— Ладно, Антон, проводите меня до института.

— С удовольствием. И после занятий я вас буду ждать. Можно?

— Как дойдем, так и посмотрим...

Зеленое море, сурово,

Швыряет обломок доски.

У Прохора сдохла корова,

Повесился Прохор с тоски.

Не то, чтоб корова кормила,

Скорее, зазнобой была.

У Прохора страшная сила —

Узнала, влюбилась, дала.

Детей, правда, не было что-то,

Хотя и прожили года.

Наверное, Бога работа

От них отвлекла навсегда.

Наверное, прочие боги

Погрязли в грехах и войне.

И Прохор висит у дороги

На толстой гитарной струне.

Вот так, до скончания века,

Смеясь над природой людской, 

Играет судьба человеком,

Как волны играют доской.

Я уже не молюсь. Ни к чему.

Просто, нет никого в вышине.

Да и что бы там делать Ему?

Пребывать в летаргическом сне?.

Ну, а тут-то куда горячей —

То вулкан, то пожар, то стрельба.

В вековечном порядке вещей

Жизни нету, есть только борьба.

Не за сладкий кусок пирога,

А за крохи накрытых столов.

И, конечно же, образ врага

Рисовать заставляет любовь.

Для себя — да и так бы прожил.

Да не кланялся бы никому.

А для них, до разрыва всех жил,

На работу, как будто в тюрьму.

Отбываешь день за днем срок.

Навсегда невозможен побег.

Кто-то сеет, кто кует, слог

Подбираю тот, что нужен Тебе.

Не в цене этот каторжный труд.

Важен только лишь труд палача.

Ибо Бог исключительно крут.

Ну, какие молитва, свеча?

Проживает на Земле Бог.

А в руках у него плеть.

Я пытался улететь, да не смог,

Потому что в небесах твердь.

Не браните, графиня, паяца.

Не гоните, графиня, его.

У него отморожены яйца,

За душой у него ничего.

Не гоните в холодное поле,

У него замерзает душа.

У паяца фантомные боли,

Нет в трусах у него ни шиша.

Вам, конечно, шикарно в Париже -

Бланманже, трюфеля, соболя.

У паяца чесотка и грыжа.

Одолжите ему три рубля.

А ваш дядя - он старый пройдоха!

Он, наверно, под дверью стоит.

Ох, графиня, чего же так плохо?

От чего отвратителен вид

Из окна на большую помойку,

На которой дерутся коты?

Нам бы пасть, окончательно... В койку.

Ах, мечты, все мечты и мечты...

Мы могли бы по койке кататься,

В наслаждении страстном урчать!

Почему отморожены яйца,

Расскажу, коль сумею начать...

Дело было, конечно, в Тамбове,

Где вороны подохли с тоски.

Нет в Тамбове ни капли любови,

Не дадут, мне соврать мужики.

В общем, там отморожены яйца.

Да, по-пьяни. А как же еще?

Не гоните, графиня, паяца,

Он и так обитатель трущоб.

Веки смежив, в расслабленной неге,

Я мечтал о высоком и чистом.

Тут приехали в старой телеге

Три цыганки при муже плечистом.

Говорят: "Не хотите ли секса?" —

Это типа любовь, но за плату.

"Я, конечно, не против прогресса.

Но, ваще-то, я парень пиздатый —

Много пёзд у меня на заметке,

Что готовы платить мне за секс.

Цыганячьи вот эти ранетки

Вызывают во мне энурез.

Вызывают кишков диарею.

Чую — даже возможен ковИд.

Я от вас, прошмандовки, хуею.

У меня даже череп болит." —

Я хотел им все это ответить.

Но цыган, меня взяв за плечо,

Говорит: "Заказали минетик.

Не хотите чего-то еще?"

Отвечаю: "Вы что посходили,

В вашем таборе сраном, с ума?

Чтоб я писю дал в рот крокодилий?

Лучше, сука, сума и тюрьма!".

Но цыган, не приняв моей шутки,

Говорит: "Ты обидел семью —

Это есть оскорбление жюткий.

Я тебя очень больно убью.

Если ты не оплатишь заказа —

Восемь тысяч российских рублей —

То останешься тут же без глаза

И получишь потом пиздюлей."

Закричал, я: "Какие заказы?

Я сто лет никуда не звонил!".

Но цыган не сдавался, зараза.

Улыбаясь, как злобный дебил,

Говорит, доставая топорик,

Отступая немного правей:

"Ты смеяться щас будешь, до колик.

Ложный вызов — семь тысяч рублей".

Били злобно всей блядской бригадой,

И раздели почти догола.

Вот такие на улицах гады.

Вот такие творятся дела —

Ни за что, ни про что человека

Обобрать им в порядке вещей.

Да, о чем это я? Ипотека! —

Вот где злобные мрази ваще.

Бродят мысли разные...

Разве тут заснуть?
Мысли безобразные,

Мерзкие, заразные.

Семафоры красные,

Закрывают путь.

С настроеньем худо.

Стрелочник - паскуда

Стрелки друг за друга

Зацепил —

Наш поезд едет не туда.
Нет любви и счастья.
Лишь дождем ненастье

Заливает страсти.
Скоро всем пизда.
Разве... 

Проводница...
(Всем сейчас не спится)
Вздует под титаном
Зарево огня. 

Я тогда не стану,
Помирать не стану.

Потревожь мне рану -
Полюби меня!

Сначала-то я ничего не стыдился, но это давно было — когда я нагим по пляжу бегал, а брат меня этой самой голой попой в ведро с морской водой сажал. Не, потом то я голым принародно тоже бегал, и стеснительности при этом не испытывал. Но это все по пьяни, а значит — незачет. Пока пьяный, не стыдно нифига, а потом не до этого — до магазина бы добрести, да отхлебнуть прямо у прилавка. Нагота, в общем, меня не смущает и, уж тем более, не вызывает стыда.

Стесняться и стыдиться я позже стал, октябренком примерно. Рос я пареньком активным и любознательным. «Зорьку» слушал, «Правду» читал. Чувствую, что-то не то. Объявит, например, диктор в программе «Время», что, по всенародной просьбе, партия и правительство цену на водку поднимают, а мне стыдно так, что аж пунцовым становлюсь — врут ведь. Ну, не слыхал я таких просьб в народе. Вот, чтоб колбасу, хоть раз в квартал, завозили — это да. А чтоб цены подняли — это нет. Собственно, с этого объявления первого я и стал стыдиться. Щеки пылают. На лбу испарина. Попа, наверное, как у макаки, но я не смотрел — зеркало высоко висело. 

И, главное, стырю чего или малышню соседскую дразню, не стыдно мне абсолютно. Родители говорят, что стыдно быть должно, а мне — ни капли. Но, как партия и правительство что сделают  — морда красная, глаза прячу, пот на лбу. Позже пот начал в подмышках еще проступать, а еще позже по всему телу, аж белье прилипает. Испанский стыд какой-то. За руководство, короче, я стыжусь.

Вот, например, вожатая в пионерском лагере — Лена, у директора — Павла Леонидовича писю в рот брала. Я там у знамени на посту стоял. Рубашка белая отутюжена, галстук красный на груди, а они дверь неплотно прикрыли. Стал я краснее галстука и потный весь. За Павла Леонидовича стыдился. Ну так же нельзя, да еще члену партии. Ленка-то любвеобильная была. Как за кустики не зайдешь, там Ленка, да не одна.  Я, правда, по малолетству, ее не привлекал, да не больно-то и хотелось. Но за партийца Парамонова стыдно мне до сих пор.  

Раз, Брежнев мне приснился. Сидит он на унитазе без штанов, попукивает. Бровями еще шевелит. Проснулся весь в поту, красный от стыда. Как так, думаю, генсеки не какают. Потом краткосрочные гонки у них начались. Не успеешь устыдиться, а уж всё — новый.

Тут Горбачев объявился. Врать не будем, говорит. Я-то, сдуру, аж потеть перестал. Потом чую — зря. Прямо в этой фразе и наврал Сергеич. 

Страны и президенты менялись. Они, мерзавцы, то под военный оркестр танцуют, то под балалайку, от пива с диоксином, по кустам блюют. Главное, громко так блюют, что весь мир слышит. Стыдоба-то какая. Аж сердце начало побаливать.  

Это потом уже, я философский постулат о том, что история повторяется дважды: первый раз как трагедия, а второй — как фарс, полностью осознал. Танцы со сблевом — это трагедия была. Теперь-то, куда ни плюнь, комедианты и клоуны. Аж лысеть со стыда начал. Давление скачет, сердце шалит, пот градом сыплет, морда пунцовая.

Но интересно, зараза, чем же вся эта фигня закончится. Протянуть бы еще лет пятьдесят, постыдиться.

— Кто там?

— Сто грамм! Ой, простите, пять литров принес. Служба доставки.

Дверь слегка приоткрылась на цепочке. Из-за двери появился один глаз в окружении сеточки морщинок, которые его хозяйка наверняка называет веселушками, объясняя подругам — смеялась в детстве много.

— Я две пиццы заказывала и банку кофе.

— Быть того не может! Смотрите сами — пять литров пива и бутылка водки.

— Уважаемый, вы что пьяны?! Или у вас шутки такие нездоровые? Мне к утру отчет сдавать. Я есть хочу, и усну без кофе!

— Что значит пьян? Вы, милейшая, просто пьяных мужиков еще не видели. Да и откуда вам, в вашем нежном возрасте. Кофе-то вам уже пить разрешают? А то в наши времена оно жутко вредным считалось, вместе с лимонадом. Ни того ни другого не выпросишь. Газировка с сиропом — три копейки за стакан. Но где ж их взять — три копейки? То ли дело сейчас — позвонил, и через пятнадцать минут, пять литров пива и бутылка водки.

— Мне пицца нужна и кофе. А вы точно не пили?

— Я конечно пил, но вы об этом не спрашивали. Вы спросили — пьян ли я? Я ответил — нет. Мне, чтоб пьяным стать, нужно еще одну бутылку водки выпить. Вот такую, как в вашем заказе — литровую.

— Это не мой заказ. Никакой я водки не заказывала. Тем более литровой!

— А напрасно. Жизнь-то смотрите какая… Тоска и серость. Люди злые, сердитые. Глаз не поднимают, а подымут — так зыркнут, что лучше бы уже и не смотрели. Ну, как тут не выпить-то. Все мы понимаем. Вот — пять литров пива и бутылка водки. Точно так, как и заказывали.

— Вы издеваетесь надо мной?

— Ну, что вы, мадам. Чтоб гусар издевался над дамой? Да ни в жисть! Только цветы, шампанское, Есенин, жизнь моя иль ты приснилась мне… Вот это вот всё. Девчонки-то прям растекались с Есенина. В тринадцать-четырнадцать-то, ой каким себя взрослым мнишь… Байрон-то, конечно, лучше. Но откуда же язык знать, чтобы байронов шпарить. Ну, сделаешь морду позагадочней, как у Чайльд Гарольда, а шпаришь, натурально, Есенина. Впрочем, девчонкам-то все равно. Им, что Чайльд Гарольд, что Чапаев, лишь бы принц.

— Вы, простите, курьер или филолог?

— Я — военный, замполит бывший. Сейчас на пенсию вышел. Жена бросила. Дома скучно, а тут среди людей. Живое общение, да.

— А я филолог, как раз. Язык и литература. Элитная гимназия. Дети — дебилы. Родители — бандюки тупорылые. Зато в Brioni, Vuitton и с Patek Philippe на запястье. Про Байрона не слыхали. К учителям, как к обслуге… Надоело всё. Уволилась. Сейчас в одной компании торговым работаю. Денег больше, нервов меньше. Но стихи до сих пор люблю. 

— Ох, как я вас понимаю. Вы заказ-то свой брать будете?

— Это не мой заказ, а ваш. Но ладно уж, заносите на кухню. Присаживайтесь. Я картошки сейчас пожарю.

Из грязной прихожей, что скрыта портьерой,

Выходит ансамбль жуткой песни и пляски.

Он был на гастролях. Он создан гетерой.

Артисты все голы. Лишь бедра в повязках.

Готовы канкан танцевать до рассвета,

Своим коллективом и вместе с оркестром.

Но мне они пофиг. Все отблески лета

Уже умирают, и мне здесь не место.

Пойду и повешусь на старых воротах

И стану прохожих дразнить языком.

Пусть будет плеваться испуганный кто-то —

Один из несчастных, что мне незнаком.

Старый граф был стар давно. Кутежи, бурные романы, даже участие в олимпиаде отошли в прошлое. Генеральская форма, увешанная орденами, пылилась в шкафу. Граф не любил ее разглядывать. Куда милее ему была, черно-белая еще, фотография, с которой белозубо улыбался лейтенант. Сегодня, накануне грандиозного события, граф чувствовал себя особенно отвратительно.

Водитель остановился перед парадным крыльцом, скрытого внутри старинного парка, особняка.

- Прибыли, граф — сообщил он — Клиника доктора Шульца.

Граф кивнул. Шофер заглушил мотор, вышел из-за руля, открыл дверцу и помог хозяину выбраться из машины. Несмотря на многолетний опыт, сделать это было непросто. Ноги приходилось медленно передвигать руками по одной. Когда они обе оказывались на улице, нужно было поднимать графа, обхватив его одной рукой в районе груди. Вторая рука страховала голову от удара о проем двери.

Граф ходил с тростью, но все равно практически висел на, поддерживающей его, руке водителя. Так вдвоем они медленно и отправились к дверям.

Открыла им шикарная блондинка. Девушка была столь свежа в своем медицинском наряде, что даже у графа что-то шевельнулось в груди.

—Здравствуйте, граф. Я Кристина. Доктор Шульц ожидает вас.

— Нет, никакого сопровождения. Я сама помогу графу добраться — сказала она водителю и подарила ему роскошную улыбку.

Граф с Кристиной исчезли в проеме. Дверь захлопнулась.

— Доктор ждет в операционной. Пойдем прямо туда — щебетала Кристина. Дубликат готов, он прекрасен. Я видела — Кристина кокетливо рассмеялась.

Граф слегка покраснел, но сумел выдавить полуулыбку.

Операционная была необычной: Никакого яркого света, несколько мониторов, провода и два операционных стола. На одном, покрытое простыней, лежало тело. 

Шульц — высокий светловолосый блондин, поздоровался и энергично пожал графу руку. Граф поморщился.

— Ничего-ничего — сказал Шульц — скоро такие мелочи будут вас скорее веселить, чем доставлять неудобства.

Врач снял простыню с тела. Да, оно было точно таким, каким восхищались все пассии графа, когда ему было двадцать.

— Как мы и договаривались, граф, это выращенный из ваших клеток, полный генетический двойник. Биологический возраст — двадцать лет. Совпадает все, даже отпечатки пальцев. Улучшений вы не пожелали. Впрочем, я и не вижу, что здесь можно улучшить — сказал Шульц. Мозг дубликата девственно чист. Ложитесь на второй стол. Мы подключим провода и, через десять минут, вся информация вашего мозга будет скопирована в мозг дубликата. Вечная молодость — уже не сказки.

Через некоторое время дубликат пошевелился и сел на столе. Осознав свою наготу, он прикрылся рукой. 

— О, не стесняйтесь, граф. Кристина — врач, и привыкла — произнес Шульц. Проходите за ширму, там вас ждет полный набор белья и шикарный смокинг. Думаю, сегодня вам захочется закатить вечеринку.

Молодой блестящий граф вышел из-за ширмы. В этот момент на втором столе пошевелился и попытался сесть старый. Он во все глаза смотрел на новое тело. В глазах читалось полное понимание ситуации.

— Он, что все понимает?

— Да — ответил Шульц. Переписывать данные из мозга в мозг мы умеем, а стирать информацию в старом мозгу, пока нет.

— И что мне теперь делать? Два законных графа и владельца огромного состояния это невозможно!

— Никаких проблем — сказал Шульц, и вложил в руку молодого графа девятимиллиметровый пистолет.

— Может вы? — отшатнулся молодой человек.

— Никак невозможно. В моем случае, это будет квалифицировано, как убийство. В вашем, как самоубийство, которое преступлением не является. Впрочем, мы тут приберемся, и никто ничего не узнает.

— Мы с Кристиной подождем за дверью — произнес Шульц, убедившись в том, что юноша все понял. 

Уходя, они оба заметили слезу, катившуюся по щеке старого графа.

Шульц и Кристина сидели в фойе. Доктор, уже двадцать минут, взбалтывал лед в стакане с виски. Пауза затягивалась. Наконец, за дверью операционной прогремел выстрел.

— Пойдем, посмотрим? — спросила Кристина.

— Если снова застрелился молодой, закрываем к черту эту богадельню — мрачно откликнулся Шульц.

  Шел 93 год. Истерика приближалась к вселенскому масштабу. Машка Иванова, бывшая Махарадзе, моя  одноклассница, натыкалась на все, расставленные на тесной кухне, предметы и пыталась биться головой о стену. Серега Иванов, или как он предпочитал называть себя ИвАнов, был доцентом одесского института и на предметы не натыкался. Он мирно спал, уткнувшись головой в стол – двести грамм убили доцента напрочь. Машка же, то картинно закатывала глаза, то заламывала руки, то пила водку, то запивала ее валерьянкой. Даже мое сердце закаленное трехлетней невыплатой зарплаты и то разрывалось.

  Я Машку не видал уже лет пятнадцать. Угораздило же, вернувшись в Одессу, сходить на встречу одноклассников. Там весьма располневшая Машка, лихо клюнула меня напомаженными губами в орден, и весь вечер пыталась поглаживать мои поседевшие виски. По окончании она долго и нудно вспоминала, что у нас с нею было. Я закаленный армейским техническим спиртом твердо помнил – не было ничего. Ну не считать же за любовь щипок за жопу в пятом классе, и полученный в ответ удар по морде. Но как галантный кавалер я, идиот, номер мобилки Машке оставил.

  И вот я здесь, на этой пропахшей аджикой семиметровой кухне, обязан немедленно взять в свои военные руки судьбу Машки, ее дочери Тани, и всех не рожденных внуков династии Махарадзе. « Этот идиот – ботаник. Ты, Леша, пойми!».

  Проблема действительно была не проста. Семейство Ивановых имело дворянские корни. История династии восходила к 1914 году, тогда рядовой Павлоградского полка, убегая от австрийцев, взвалил себе на спину раненого в ногу полковника, в надежде, что если будут палить, его спина не пострадает. Однако, поевшие не свежей капусты, австрийцы палили неохотно и до своих траншей оба добрались живыми. Полковник Белоконь-Шилькельсбрюхер происходил из остзейских баронов и был вхож в царскую семью. На счастье подвернувшийся, на фронте, государь император навестил пострадавшего в лазарете, и судьба героя изменилась. 

 На следующий день государь император, начавший принимать с утра, стоял под развернутым знаменем Павлоградского полка. Вышедший из строя нижний чин, в собранной со всего полка мало заплатанной форме, дрожал от ветра и от ужаса. Император принял очередной лафитничек и спросил: «Ты, чей сын?». «ИвАнов.»- ответил дрожащий солдат. Трясущимися руками император закрепил на потертой шинели орден. Вот так Панас Иванович Покойбатько стал дворянином и Ивановым. 

 Не смотря на то, что после войн и революций он работал скромным зоотехником на селе, грамотку на дворянство сохранил. И родовую гордость передал по наследству. Эта грамота и вырезка из газеты «Русский инвалид» от 13 декабря 1914 года и составляли основное достояние семьи.

  И все бы ничего, но отличница и красавица Танька, единственный отпрыск семьи, Ивановых влюбилась. Влюбилась она в успешного бизнесмена, понаехавшего в Одессу из Закарпатья. На презентации он так интеллигентно оттопыривал пальчик, а его рыжая куртка косуха так сияла на фоне потертых костюмов остальных участников, что Танька пропала сразу. Утром она проснулась с именем Васенька на устах, и больше ее в жизни не интересовало уже ничего. Роман развивался бурно – цветы, шампанское, рестораны, поход в ЗАГС. Вот тут-то все и произошло…

  Увидев в графе фамилию будущего супруга, Танька напрочь отказалась ее принимать. Но род Василия был еще более древним. В летописях Запорожской Сечи за тысяча шестьсот затертый год сохранилась запись о пире атамана Бессеребряного по случаю очередной победы над басурманами. Там и описан случай, как некий казак, желая отличиться, притащил отрубленную голову, убитого им паши прямо к праздничному столу. Атаман был пьян, и поэтому добр. « Иди ты на хрен, хуепутало!» - вот и все, что сказал атаман. С тех пор и появилась на скрижалях казачья фамилия – Хуепутало, от которой Васька отказываться не хотел наотрез.

  Машка плакала, ломала руки. Водка кончилась, валерьянка тоже. В этих невыгодных условиях я вынужден был признать поражение, и согласиться завтра поговорить с женихом.

  Хлебнув с утра из заповедной фляжки, я четко понял, что одному мне с эти делом не справиться. Помочь мог только Петька Затулийветер. Этот бывший инженер ядерщик, имел два метра пять сантиметров роста, руки с мои ноги и кулаки с мою голову. После того как его НИИ «приказал долго жить», он удачно устроился в частную кузницу молотобойцем, и с деньгами проблем не имел.

  К пяти часам потомок донецких шахтеров прибыл ко мне. По старому шахтерскому обычаю он вмазал бутылку водки из горлышка и сообщил, что готов к разговору. В шесть часов, мы были у Васьки. 

 Жених сначала ерепенился, пытался переходить на мову и даже что-то спивать. Но Петька после третьего пузыря не выдержал. Его могучая рука сомкнулась на васькином горле, и малость оторвала казака от земли. «Слышь ты, хуепутоло, - подобно атаману вскричал Петька – не нравится так, пишись через черточку!».

  Свадьба была пьяная «в дым», но без драки. Молодые не сводили глаз друг с друга. Теперь потомки дворянско-казачьей фамилии Ивановых-Хуепутало, как подрастут собираются в Раду – древность рода велит.

Здесь темно и холодно, как у негра в заднице.

Как у негра в заднице, что убит подругой.

Пахнет омерзительно. Да какая разница?

Да какая разница? Все идет по кругу.

Этот негр разложится, прорастет травинкою.

Прорастет травинкою, превратится в дуб.

И, еще в зародыше, будет сожран свинкою.

Будет сожран свинкою - мир жесток и груб.

И опять все заново. Лет так через тысячу,

Лет так через тысячу, жуткой суеты

Пазлы снова сложатся. Будет путь твой вычерчен.

Будет путь твой вычерчен, и родишься ты.

Глупая, продажная, с родинкой под сиською,

С родинкой под систькою, как мальтийский крест.

По рукам ты двинешься - все ебут и тискают.

Все ебут и тискают, на пять верст окрест.

А тебе не совестно. Даже как-то нравится.

Даже как-то нравится, был бы только хер.

Будешь ты убитою, местная красавица.

Местная красавица, а убийца негр.

Я гляжу из космоса, здесь темно и холодно.

Здесь темно и холодно, и смердит сандал.

Надоело зрелище, но ведь Богу - богово.

Но ведь Богу - богово, потому создал.

Юность Максима совсем некрасива —

Грязный завод и одни мужики.

Вместо параши, дырка без слива,

Рвануть в революцию так-то с руки.

Там, сокрушив все чертоги насилья,

Можно дорваться до водки и баб.

Дать бабам в рожу, чтоб сами просили,

Ибо в пикапе страшно он слаб.

Нужно прочесть "Капитал" с "Манифестом",

Чтоб развалить мир сатрапов и розг.

Но есть у Максима слабое место —

Злые сатрапы спиздили мозг.

Бродит Максим, не найдет себе места.

Дрочит в ночи над холодной Невой.

Он не дрочил бы, но где ты невеста?

Крутится, вертится шар голубой.

Юность Максима совсем некрасива —

Грязный завод и одни мужики.

Вместо параши, дырка без слива,

Рвануть в революцию так-то с руки.

Там, сокрушив все чертоги насилья,

Можно дорваться до водки и баб.

Дать бабам в рожу, чтоб сами просили,

Ибо в пикапе страшно он слаб.

Нужно прочесть "Капитал" с "Манифестом",

Чтоб развалить мир сатрапов и розг.

Но есть у Максима слабое место —

Злые сатрапы спиздили мозг.

Бродит Максим, не найдет себе места.

Дрочит в ночи над холодной Невой.

Он не дрочил бы, но где ты невеста?

Крутится, вертится шар голубой.

Всякий раз, когда шёл я дорогой любви,

Я к тебе заворачивал кеды.

И от этого - многие беды мои.

А, быть может, и все мои беды. (с)

Круглосуточно ты торговала бухлом.

За трояк наливала мне кружку.

Заливал я вином каждый в жизни облом,

А за мною топталась наружка.

Приходилось и им брать пузырь первача,

Соблюдая свою маскировку,

Наблюдала за этим братва, хохоча,

И ментам становилось неловко.

И тогда они брали еще и еще,

И еще добавляли полтинник.

Ну, а что было делать? Ведь нужен отчет,

О своей поднадзорной скотине.

Я в шалмане гужбанил года и года,

Не до дел было мне, не до кражи.

С коньяка, мне уныло светила звезда,

Заставляя всё больше куражить.

Это бабы-паскуды меня довели,

Оттоптались по жизни вприсядку.

Мне уж виделся где-то, в печальной дали,

Свежий холмик, похожий на грядку.

Ты поила меня и ложила в постель,

Народились откуда-то дети.

И женила меня. И свистела метель.

И менты подписались под этим.

Всё это как-то очень странно —

С тех пор, как сплю я на печи,

Ко мне приходит обезьяна

И принимается дрочить.

Я говорю: Иди ты нахуй!

Дрочи, вон, борову в подклети!

Она же ногти красит лаком,

И занимается вот этим.

Но я признать, конечно, должен,

Что пальцы нежные у ней.

Я вечером уже встревожен —

А вдруг как не придет ко мне?

Уйдет к вон той свинье в подклети,

Съебется к неграм за межу,

Поймают маленькие дети...

По вечерам теперь дрожу.

Но тьма ложится вновь на землю.

Мартышка вновь, на палку чаю.

Пускай я это не приемлю,

Но охуительно кончаю.

Не для всех Рождество лишь повод водки выпить, доедая новогодний холодец. Многие думают и о душе, я таких пятерых знаю. Ну как пятерых, я в этом списке первый.

Так вот о душе: душа горела и требовала продолжения, так и не начатого новогоднего банкета. Непосредственно в новогоднюю ночь я на автостоянке дежурил.  Публика под вечер приезжала веселая. Вытаскивали из тачек огромные пакеты, которые вискарем распирало. Не то, чтоб я вискарь видел, но не совать же им туда докторскую колбасу целыми батонами. Не тот у нас райончик - массовая застройка элитными комплексами. 

Элита перла свои пакеты, похрюкивая от натуги и предвкушения. Активно поздравляли с наступающим, но налить стаканяру ни одна свинья не предложила. Хуже того, владелец Рендж Ровера марки "Автобиография" Витя Псих подошел ко мне вплотную и говорит: " Я тебе, Валик, если ты нажрешься, и с тачкой чего, яйца оторву… И уши тоже, так как яйца тебе, все равно, не нужны". Сказал и стоит - ржет, сволочь. Аж все сто пятьдесят килограммов сволочи от смеха трясутся. Пацаны говорили, что Псих - это кличка. Я же, глядя на рожу, всегда чуял - фамилия. Там на харе все родовые черты накаляканы. "Ну, что Вы, что Вы - говорю - Виктор. Как можно. Да и денег нет". "Что денег у тебя, дебил, нет - он мне отвечает - это коню понятно, но ты все равно смотри." Сказал, да и домой двинул, пакетами позвякивая.

Через двадцать минут еще "Автобиография" подъезжает - близнец предыдущей. И водила в ней тоже типа близнец - сто пятьдесят килограммов и психиатрический диагноз во всю морду. Звать этого, правда, Иван Петрович, полковником в полицейском главке подъедается. " Я - говорит - Валёк, надеюсь, что набухаться ты сегодня не намерен." - и шутливо в бок кулаком тычет. Шуточки у этих ментов… Точняк в печень угодил. Приличный человек, посмотрев на то, что со мной стало, реанимацию бы мне вызвал, а этот только заржал, поссал за будкой, да и двинул пакетами звенеть. 

Короче, Новый Год прошмыгнул на сухую. И не то, чтобы я ссыкло, просто денег реально не было. На Рождество денег тоже не было. Да, и откуда бы они взялись? Но это же дело святое, душевное, тут подумать надобно.

Думать собрались на теплотрассе - жопа не так мерзнет. Первому мысль Хохлу пришла, да и понятно - у него с похмелюги харя вздрагивала, а руки тряслись так, что только капусту крошить на засол. 

- Колядовать надо! У нас - говорит - в Шостке все дети колядуют. Конфет дадут обязательно, а некоторые и денег дают.

- Пизды тебе дадут - рассудительно ответил Петрович - если дверь, конечно, откроют, в глазок посмотрев. Ты харю свою трясущуюся, когда в последний раз видел, дитятко?

- Тогда вертеп - не сдавался Хохол.

- А шлюх где возьмем? - подключился к теме Петрович, бросив взгляд в сторону семейной пары из Машки и Кольки.

Обоих супругов безудержно рвало.

- Какие шлюхи - опешил Хохол - а… Нет, это типа представление такое в честь рождения Христа - народное развлечение.

- Ну и чо там?

- Ну, собственно, роды. В хлеву дело происходит, овцы там...

- Значит в яслях - скрипучим голосом включилась в разговор Машка. 

- Только где ж мы баранов возьмем, когда одни козлы кругом - продолжила она, уставившись на Кольку.

Колька он вообще нервный весь, мог бы и убить. Петрович не позволил, крикнуть успел, что богоматерь увечить нельзя, другой не найдем. Один только раз Машка в глаз получить успела. Глаз, конечно, заплыл, но на и так одутловатом лице это в глаза не бросалось.

- Шо там дальше? - озаботился Петрович.

- Ну, чо… Младенец на сене, мать рядом, и семь королей в гости приходят - сообщил Хохол.

- Королей, я вижу, только три. Да и то - два валеты - задумчиво произнес Петрович.

- Другие предложения у кого есть? - продолжил он.

- Понятно…

- Валёк, к мусорке. Картона найти, вертеп строить - полетели указания.

- Младенцем Хохол будет - ишь как ножками сучит.

- Машка, у младенца встанешь. Боком только, паскуда. И ваще лучше платком харю прикрой, типа стесняешься. 

- Колька, к гастроному. Мишуры с елочки натыришь.

- Я за реквизитом.

Через двадцать минут у въезда во двор стоял вертеп из коробок от телевизора Панасоник и холодильника Хитачи. На куче тряпок сучил ножками Хохол. Его так ломало, что играл он хорошо. Даже, кажется, обоссался. Машка стояла рядом. В сумерках ее старые пальто и платок слились и напоминали балахон экзорциста. Бьющийся в агонии, Хохол дополнял картину. При необходимость смысл действа можно было легко поменять. Петрович прохаживался в парчовом халате тещи с вырванным на жопе клоком. У меня во лбу горела звезда, прикрученная туда скотчем. Колька безудержно блевал, прямо в ясли.

Пара набожных старушек, при виде этого зрелища, неистово крестясь, скрылись в глубине двора. Однако, народ, бредущий из гастронома, стал останавливаться. У многих в руках были бутылки пива. Шансы на угощение стремительно росли.

Васька Слон все испортил:

-Я вам сколько раз, козлы, говорил картон от моей помойки не тырить? - задушевно произнес он.

Дальше я не помню. Очнулся в больничке. Санитарка сказала, что у меня открытый перелом и от него тромбо-жировая эмболия. От этой напасти мне капельницу с двадцати процентным раствором спиртяги ставили. С остальными что, пока не знаю. Надеюсь, им тоже повезло. Бог, он все видит.

вертел в руках облупленный напильник, 

а хули делать? Блядь, имею право!

хотелось водки, не особо сильно.

писал стихи, и ожидала слава.

зачем - зачем я ебаный напильник

загнал вам в печень, гражданин начальник?

теперь мне места нет под небом синим,

меня все время ищет чрезвычайка.

найдут они и, сразу же, прикончат,

и закопают где-то у дороги.

а я и так уж чрезвычайно тощий.

пиздят скоты, что волка кормят ноги.