Письмо. Май 1958 года. Двойной тетрадный лист. 
«Здравствуй дорогой мой, любимый Валичек! Как ты поживаешь, как твоя учёба? Извини, что не удалось поговорить с тобою, мама передавала от тебя приветы. Плохо мне без тебя, тоскливо. Вечерами я сижу дома, никуда не хожу, помогаю твоей маме с младшими.»

Через два оборота и сотни бытовых деталей, на последней страничке: 
«А вчера на танцах ребята грохнули такую хлопушку, я так испугалась, что оступилась и каблук сломала! Да так неудачно, что сапожник сказал – выбросить. Нету у меня теперь моих красивых туфелек. 
Скучаю по тебе мой муж, мой любимый суженный, жду каникул и твоего приезда.» 


Мягкие резиновые колёса инвалидного кресла с трудом преодолели порог. 
- Осторожней, сынуля, осторожней, мне ещё работать - отозвалась плотная старуха и вытянула шею заглядывая в бесконечные лестничные пролёты, - ну с Богом. 
Колёса качнулись и прыгнули на первую ступеньку. Старуха охнула, нежно погладила руку сына. Мужчина напрягся, рад бы одёрнуть, избежать неприятного прикосновения, да не может, держит на весу кресло с тяжёлой ношей. 
- Думаю, сегодня всё решится, сынуля. Сегодня. 
- Мама, может хватит уже? 
- Что хватит? Что? 
- Ну всё это. 
Старуха только дёрнула головой, закачались в растянутых мочках тяжёлые изумрудные серьги маркизом. 
- Мама, а ты папу любила? 
- Это что за вопросы с утра пораньше? Любила, конечно, любила, единственный мой, любимый Валичек. 
- Так зачем его на север отправила, за длинным рублём? Он же там из-за тебя погиб! 
- А ну заткнись! Из-а меня, видишь ли? Семье деньги нужны, вот что! Мне с бабкой твоей всю жизнь маяться не улыбалось! На этой верхотуре, смотри, - старуха ткнула рябым пальцем в деревянные ступени лестницы, сверкнул изумруд в перстне, высокие стрельчатые окна щедро пропускали утреннее солнце. – Видишь? Каждую щель, каждую щербину я знаю на этой клятой лестнице! А твой папа поехал зарабатывать, как все мужчины должны делать. Ну погиб, с кем не бывает? Это ты у нас особенный! 
Старуха развернулась в кресле, посмотрела на рыхлого сына, на его сутулые плечи, на бегающие глазки, подняла бровь в презрении. 
- Или это я спустила на девок и автоматы все наши накопления, всю выручку от Иосифа Абрамыча? Сколько сил я положила!? Сколько сил? А дядя Толик? 
Сын скукожился ещё больше. Резиновые колёса продолжали прыгать по ступеням винтовой старой лестницы. Ещё одна, и ещё. Старух выпрямилась и говорила уже в воздух, перед собой, ёрзая в кресле и отчаянно жестикулируя. Снопы искр рассыпались от золотых украшений с камнями. 
- Кто сказал дяде Толику что я вышла за него только из-за квартиры? Я? Бабка твоя? Нет, ты, сопляк сказал. Что тебе надо было? Чего не хватало? 
- Мне его жалко было, ты его обманывала, а он любил тебя. 
- Я обманывала? Любил? Да если бы он любил меня, то прописал бы меня сразу после свадьбы, а он, ишь, сопляков наслушался и до последнего тянул пока не помер в трамвае, без завещания. Сколько судов я прошла, сколько мытарств? 
Колёса скрипели, старуха прыгала в кресле, изумруды сверкали, а сынуле становилось всё горше и горше. Тяжёлые капли пота заливали ему глаза. 
- Нагнись, я вытру. 
Мать заботливо промокнула белым платочком лоб сына, но рот свой не закрыла. 
- А Иосиф Абрамыч? Мать его мымра старая, всю жизнь мечтала в Америку укатить, но как только поняла, что я никуда не поеду и разрешение Йоське не дам без квартиры – ишь как уделала меня? Сдохла на родной земле. Думаешь, я не знаю, кто ей помогал? 
Старуха смотрела на сына глаза в глаза, обтирала пот, но последним ловким движением треснула его всеми перстнями по лбу да так ловко, что тот и уклонится не успел, дёрнулся насколько мог, сжал крепче рукоятки кресла. Колёса соскользнули со ступеньки, опасно накренилось кресло, но старуха не унималась. 
- Говнюк недоношенный, никчёмный, некрасивый, необразованный придурок! Да если бы ты мои сбережения на девок не спустил, так бы и ходил девственником мышиным! Тебе они хоть всё сделали? По полной программе обслужили, на мамины денежки? 
Кресло качнулось в сторону, колёса заскрипели, старуха взвизгнула. 
- Минет то делали, по-французски обслужили? 
Быстрее запрыгали колёса по деревянным ступеням, сынулю водило в сторону, вот уже и первый этаж скоро, решится ли? 
-Или тебя и там надули, как идиота, за сиську дали подержаться, штанишки застирали и вытолкали в спину! У тебя же там приборчик не ахти, так себе пиписечка, - старуха отмерила на мизинце две фаланги, развернулась в кресле продемонстрировать, накренилась в бок, колёса зависли в воздухе и через мгновение кресло полетело вниз увлекая за собой и старуху, и изумруды, и её проклятия. 

Сынуля тяжело дышал, держал перед собою руки не в силах поверить: свершилось! Когда замерли последние охи и даже скрип вращающегося в воздухе колеса затих и в парадном с прекрасными окнами и красивой деревянной лестницей настала полнейшая тишина, сынуля изобразил на лице радость, воровато сгорбился, тихонечко развернулся на носочках и ступил на верхнюю ступеньку. 
- Куда попёрся, придурок! – громыхнуло снизу. – Наверх попёрся, идиот? Наверх? 
Сын замер. 
- Я каждый скрип здесь знаю! Лежу, думаю, а ну как к мамке побежит, вниз, так всё прощу, а он нет, придурок, наверх побежал! А изумруды? Золота на мне сколько? Ты хотел, чтобы каким-то бомжам или, не дай Бог, соседям всё досталось? А ну поднимай! Мне через 20 минут надо быть огурцом! У Степана Ильича дом на земле, рампа, подъёмник электрический на второй этаж! Косметичку неси, идиот! 

Через пятнадцать минут ловко захлопнулась красивая пудреница и за её лакированной зеркальной крышкой обнаружилось лицо красивой пожилой женщины, возраст которой не поддавался определению. 
Она была очаровательна. Её полные яркие губы улыбались, глаза светились неподдельным любопытством и жаждой приключений, тяжёлые дорогие украшения, изысканный гардероб делали её настолько привлекательной, что прохожие оборачивались и улыбались приветливо. 
-Я готова, - сказала она сыну, - кати меня к третьему столику и пиздуй домой, а то ты своим унылым видом испортишь впечатление. И помни, ещё одна такая выходка и посажу не хлеб и воду, понял? На хлеб и воду? 
Она постучала пальцем по подлокотнику, сурово глянула через плечо на мешковатого, потного сына. Коляска встала у маленького столика под ажурным навесом, к пожилой даме поспешил официант. 
- Бонжур, мон ами, - приветствовала его старуха. – Мне как обычно, только кофе и воду, но счёт принесёшь с того столика, и блюдце с крошками - она указала на плотно закусывающего господина, - скажем, что сынулю кормили, и за вино добавишь, как всегда, постарше, как я люблю. Потом сочтёмся, мон ами, потом обязательно сочтёмся.