Сновидение как памфлет (О романах Вадима Климова)

#павел_лукьянов #вадим_климов

Разумеется, я бы мог обойтись описанием художественного метода Вадима Климова, говоря о романах «Скорлупа» (2014) и «Спутники»(2018). Я бы с радостью определил авторский стиль как сомнабмулический реализм или бесконечная увертюра. Первое определение хорошо бы передало структуру текста, в котором герои, пребывая в реалистически артикулированной ситуации, вдруг замедляют свои действия и своё восприятие до сновиденческой скрупулёзности. Второе определение отразило бы ощущение ожидания, которое не покидает нас во время чтения этих книг. По мере прохождения романов, читателем овладевает ощущение, что история вот-вот начнёт разворачиваться в понятном симфоническом размахе. Но автор всю книгу держит читателя в предбаннике предвкушения, продлевая увертюру к истории: скрипки намекают на скорое разворачивание, валторны предвосхищают героическое продолжение, фортепиано акцентирует внимание на предстоящих событиях, а события так и не происходят. Книга заканчивается на тревожной ноте ожидания книги. Роман рассыпается, как и было обещано в подзаголовке к «Спутникам».

Безусловно, можно было бы сфокусировать зрителя на структуре мизансцен в романах, когда после реалистичного описания безобидного события, действие вдруг застывает, и перед читателем разворачивается полная сомнений, ответвлений и удивлений картина рефлексирующего сознания. Небольшое мгновение, краткий шаг Ахиллеса вдруг разворачивается по черепашьим законам самосознания, работающего на полную силу. Обычная жизнь не позволяет останавливаться на мелочах, гражданин должен действовать быстро: войти в вагон метро, найти пустое место, проигнорировать безудержное разнообразие чужих лиц и одежд, проехать, не обращая внимания на спертость воздуха, покинуть вагон среди шороха чужих одежд, подняться на неизменный этаж работы, ответить условной улыбкой на приветствие и т.п. Вся эта ежедневно упускаемая жизнь в текстах Климова вдруг останавливает мельтешение, замедляется в рапиде и возвращается к подростковому состоянию неустанной рефлексии по поводу и без. Воссоздание состояния юности мира и есть один из приёмов Климова, при помощи которого он бытописует жизни героев, превращая серые будни в павлинные дебри неостанавливающегося сознания. Болезненно ли это сознание, уносящее героя в ничем и никак не завершающееся обессмысливающее осмысление? Здоров ли наш ежедневный разум, не замечающий ни течения, ни влечения времени? Герои автора, а, точнее, сам автор не может остановиться на определенной последовательности, поскольку сама жизнь не определена: где стол был явств, там гроб стоит. Читателю с непривычки будет неуютно в Климовском мире: болезненном и лоскутном как Климтовские полотна, где орнамент преобладает над телами и рождает иную скрытую чувственность.

Вероятно, следовало бы обратиться к истокам миров Климова: к тревожному триллеру Роланда Топора с его Жильцом, к чрезмерной откровенности Селина, к нестабильности происходящего у Беккета. Все это было бы уместно и звучало бы веско. Ставя точку в статье о романах Вадима Климова, я как критик чувствовал бы себя неподдельно красноречивым и нескрываемо талантливым. Но мне видится в тексте Климова иной подтекст, проистекающий из конкретного положения вещей в литературном мире нашей страны.

Я считаю, что рассматривать тексты Климова следует как яркие памфлеты главного редактора независимого издательства «Опустошитель». Вы что-то знаете о таком? Кто-то следит за продолжающейся уже более десяти лет издательской деятельностью Вадима Климова? В этом издательстве выходили романы и тексты Селина, Беккета, Эволы, Ги Дебора, Маруси Климовой. «Опустошитель» ежеквартально выпускает номера одноимённого толстого литературного журнала. Кто из старогвардейских Знамения, Нового Мира, Дружбы Народов приветствовал человека, занимающегося общим делом? Ведь эти советские толстяки берегут словесность, плачут, что плебс мало читает и мало покупает. А что вы сами покупаете и читаете? Разве есть хоть намек на преемственность в издательском деле? Последняя из русских была Ахматова, кто благодарно вложил время и сердце в новых поэтов, в слепую советскую молодежь. И сделала это не по разнарядке, не по велению кошелька или партии, не из корысти, а из любви к литературе. Вот так просто и буднично соединила нитью Серебряный и Советский века. А что сделали мастера толстых журналов? Напечатали стихи Улюкаева, дали сто тысяч долларов Прилепину. Ну так не жалуйтесь, что вас на помойке найдут. Если вы сами жить в литературе и в живом процессе не хотите. Каждый толстяк знай свой пустяк. Слои молчания и пыли покроют память о т.н. современном насквозь ангажированном литературном мире. И вроде люди все хорошие, а плюнуть некуда.

Так какое ощущение будет у писателя, который не задружился с нужными людьми, который не женился на прапрапрапраправнучке Льва Толстого, который не захотел тратить жизнь на вникание в литературный политес, а просто хочет оставаться на острове личного творчество, растущего сюда, не ведая стыда? Восприятие у такого писателя будет точно такое же, как у издателя, который опыляет культурное поле, расширяет, углубляет его иной литературой. Пытаясь представить ощущение такого независимого писателя и издателя, мы попадём в мир героев Климова: – Господи, что я делаю средь этих бессильных мира сего? Герой, писатель, издатель не может выйти из романа, из творческого состояния, из издательского горения, но при этом окружающий мир его воспринимает никак. Героя, писателя, издателя нет. Книжку возьмут на реализацию, но жрицы критики не заметят ее. Они просто посмотрят сквозь ее появления. Ведь писатель и издатель говорит от себя, без оглядки на встроенность в процесс и полезность нужным людям. Такая свобода очень непривычна партийным критикам, которые хотят однозначных позиций (либеральных, монархических, гендерных и несть им числа). А писатель и издатель будут кушать пыль с книжных полок. Быть может перед нами плохой писатель и неудачливый издатель? Да нет же. Тиражи книг заканчиваются, книги раскупаются, издательство держится на плаву. Только худосочный мейнстрим литературного процесса не замечает трепыханий творцов, не входящих в прирученный пул. Поскольку инерция считающей себя читающей нации велика есть, то быть писателем и критиком – это, к сожалению, – престижно, и немного доходно. А где доходно и не пыльно, там, в современной России, пробавляются на синекуре дети функционеров, протеже национальных кланов, дети советских функционеров. А при этом люди, рождённые со звездой в сердце и даром в руке, пусть идут лесом, поскольку местов мало, а настоящий талант слишком ярко и явно оттенит серость премиальных книжек и бледность литературных журналов. Поэтому романы Вадима Климова, в одном из которых главного героя и зовут Климом, и воможно прочитать как памфлеты, выступающие против тупого течения литературной жизни и противопоставляющие этому скудному литературному процессу свой якобы аутичный взгляд на положение вещей. Хотя настоящие аутисты – это стипендиаты современных премий и пустоголосые критики, проталкивающие свои издательские проекты вопреки реальному весу проталкиваемых. С литературными шулерами нельзя играть по их якобы чинным и законным правилам. Это не правила, а понятия. И литературный процесс в современной России есть фикция и пародия с преобладанием литературных проектов масштаба яхиной и улицкой. В явном уме читать невозможно именно их, поэтому герой Климова постоянно попадает из реальных координат в прострацию, сталкиваясь с якобы уважаемыми людьми. Когда Шаргунов в реальности вручает критику премию за книгу о Шаргунове, он становится сюрреальным героем книг Климова. Когда один заслуженный поэт предложил главному редактору Климову свои стихи, сопроводив их перечнем своих заслуг перед русской культурой (член межгалактического союза писателей, автор пятидесяти книг стихотворений, дипломант конкурса буриме и т.п.), то он получил желаемое: его послужной список был полностью опубликован в номере журнала Опустошитель. Только список. Без стихов. Ибо такова была воля автора!

Климов Климом выбивает из литературных чиновников дурь и пыль, выставляя в заторможенном свете невозможную подлость местного литературного истеблишмента. Русский Букер – покер, Нацбест – язык разъест. Герои Климова, проявляя свою замедленную рефлексию, растягивают китайскую пытку, которой заслуженно награждает это т.н. общее мнение, эту т.н. независимость суждений, этот т.н. установившийся паритет сил. Климов в прозе и издательском деле заново открывает мир неподчиняемого слова и чудесного положения книг, блестящих по праву золота, а не литературной позолоты. Ветер настоящей прозы всегда будет неприятно тревожить литературных дармоедов, привыкших к теплой сиське системы-матушки. Творчество-батюшка завсегда победит, даже не сумлевайтесь. Вадим Климов побеждает самим фактом своего творчества. И ему не нужно лишний раз доказывать, кто здесь отец, а кому скоро конец.

Павел Лукьянов

Москва

14 апреля 2021