Поезда

— Я, Женёк, всю жизнь на дороге. Рельсы-шпалы, ага... Так и катался.

Тусклый свет из коридора сквозь заляпанные краской квадраты стекла освещает только ближние к двери койки. Там все уже спят. В нашем углу я вижу мутные пятна одеял. Ближе всех — мой собеседник. Днём и на свету ему за шестьдесят на вид, седой уже. А лицо — молодое, морщин маловато. Впрочем, сейчас лица не видно, сейчас — только голос.

— По всему Союзу ездили. Прикинь, на новый год в Мурманске, а к Рождеству — уже под Киевом. По Сибири ездили, там вообще потеряться можно. От поезда отстанешь — медведь сожрёт. Страна была большая...

Он путается. Он делает паузы. Иногда между фразами, но часто — от слова до слова. Не то вспоминает, не то дышать тяжело, вот и переводит дух.

Второе ближе к истине.

— Хорошая работа была? — Мне тяжело, голова ватная, вот и оживляю разговор. Не очень интересно, лучше бы поспать, но пока не могу.

— Ну как... Хорошая. Деньги платили. Да мы и сами не дураки, знали, где чего купить. А где им потом продать. Спекуляция, конечно... Но мы осторожно.

Он всё время рассказывает о себе во множественном числе. В полутьме больничной палаты мне кажется, что он там не один, бывший проводник бывших дорог. Их много. И каждый рассказывает свою историю: кто о том, как в Казахстане жарко летом, кто — о водке, на которой за сезон сказочно богатели. Каждый о своём.

— Лёня, давай спать, что ли?

Он ворочается, поскрипывая пружинами. 

— Ну, давай. Тебе кровь с утра сдавать?

— Да.

Моё слово повисает в воздухе. Ответа на него нет, только сонное дыхание. Слышно, что дед у двери тяжело похрипывает во сне. У него что-то с горлом, не знаю, что. Здесь не принято лезть с вопросами, а сами о болезнях говорим скудно.
Не похоже на обычную больницу, но она и есть такая. 

Нетипичная.

Сон окончательно сминает меня, комкает в невидимых руках. Почти не болит голова, почти не мешает вставленный в руку катетер. Это чтобы не мучиться каждый раз, нам их в вену вставляют. Главное, чтобы не забился, тогда тоска.

За окном снег. У меня уже третий заход подряд, я во временах года потерялся. Только вот был ноябрь, а уже — конец декабря. Капельницы, капельницы, уколы, анализы, снова капельницы. Стойки для бутылок с лекарством даже не убирают из палаты. Сгребают на ночь в угол, чтобы в темноте не посшибали, кому в туалет, и всё. Они там и стоят кучей. Рощей. Изображают белый лес, который мало кто из нас увидит вживую.

— Жена твоя завтра придёт? — внезапно спрашивает Лёня.

— Должна. Дочку в школу, потом еды принесёт. — Я не удивляюсь внезапному вопросу, но он меня будит. К Лёне никто не приходит, он из области. Да и там — некому.

— А моя померла, Женька... Шесть лет назад, на Покров. И вроде не болела. Сердце прихватило, а фельдшер в район уехала. Невовремя.

— Ты говорил...

Он опять ворочается, потом встаёт, нащупывая ногами тапочки на полу.

— Хорошая у тебя баба, заботливая. Пойдём, отольем, что ли?

Я отказываюсь, и он одиноко шлёпает резиновыми сланцами по линолеуму, стараясь не задеть спящих. Туалет в коридоре, за двумя поворотами. Для настоящих бойцов. Я однажды туда дошёл, а на обратном пути обмяк по дороге. Медсестры помогли, встал.

Дверь, скрипнув, закрывается за ним, но не до конца. Так и остаётся порталом в другой мир, с люминесцентным светом и редкими шагами дежурной сестры.

У меня начинает болеть рука. Дергает и немеет. Что-то с венами, мне уже объясняли. Наверное, наркоманам проблема близка, я слышал такое. Им — и ещё нам.

Старик у двери начинает хрипеть громче. Сипит, булькает. Звуки напоминают что-то механическое, пробитый насос или нечто вроде. Он вторую неделю не ест ничего твёрдого. Врач приносит цветастые пакеты питательной смеси, дед медленно отпивает. По глотку. Весь день, иногда подогревая пакет на батарее отопления. Всем всё понятно, но здесь никого не удивляет. Каждому хватает своего персонального зародыша Чужого, жрущего изнутри, чтобы обращать внимание на других.

Негатива нет, просто все дружно смотрят внутрь себя.

— Женёк, чего не спишь? — Это уже Димка, более-менее ровесник, остальные все старше. Ну, как ровесник: мне сорок два, ему двадцать четыре. Но не шестьдесят плюс все же, это объединяет.

— Как догадался? — я щурюсь в темноту, но не вижу его. — Вангуешь?

— Да ты храпишь во сне. Как конь! — он тихо смеётся. — А сейчас только дед рычит, а храпа нет.

У Димки ничего сейчас не болит, просто нет правой ноги. Думал, ударился, оказалось саркома. Пара костылей и неопределенность еще хуже, чем просто неясные перспективы. Можете мне поверить на слово.

Впрочем, что в наших перспективах неясного? Все там будем. Нам просто повезло с экспрессом на другую сторону Луны.

Лёня медленно возвращается. Шаги, сиплое дыхание остатков лёгких, потом его грузная фигура заслоняет дверной проем.

— Три часа ночи, пацаны. Чего расшумелись? В коридоре слышно.

Димка снова смеётся:

— А что, Язва не спит?

Язва — это медсестра. Она сегодня как раз на ночном дежурстве. Прозвище приклеилось намертво и бережно передаётся от уходящих поколений новым пассажирам экспресса. Так-то она ничего, но с похмелья лучше бы не общаться. Разумеется, с её похмелья — у нас пить нет ни сил, ни желания.

— Спит... — Лёня громко топает в проходе между кроватями. — Накатила, небось, и в люлю.

Димка снова хихикает. Его каждый день навещает невеста, рассказывает о пользе позитива и вере в будущее. Он верит. Я даже завидую людям, которые во что-то верят. Им, наверное, легче пережить встречу на приближающемся вокзале с уставшим ангелом и не менее поникшим от трудов бесом.

— Как там сортир, всё на месте? — я слышу, что Димка берётся за костыли.

— На месте... — ворчит Лёня, устраиваясь на кровати. — Куревом воняет из женского. Опять Язва дымила или девки из второй палаты.

Я понимаю, что рука сама не пройдёт. Шуршу блистером анальгина и выдавливаю сразу две таблетки. Гулять так гулять. Укол на ночь уже перестаёт действовать и меня ждёт невеселое ожидание позднего зимнего рассвета. Нет уж.

— Две? — догадывается Лёня. — Вредно же. Печёнка отвалится.

Тут уже я смеюсь, одновременно провожая взглядом нелепую трехногую фигуру: Димка протискивается к двери, открывает её костылём и выходит в коридор.

— Только о печенке мне и заботиться, Лёнь...

Мы здесь все на «ты». И без отчеств. Здоровый мужской коллектив, спаянный похожими проблемами.

Через двадцать минут я обдумываю тяжёлой головой сразу три вещи: руку отпускает, пора в туалет и куда, собственно, делся Димка? Он некурящий, так что... Чёрт, а если упал? Отсюда не слышно, а сам встать не может!

Я подскакиваю на постели, ищу очки среди коробок с лекарствами на тумбочке, и выхожу из палаты. Нога опять онемела, я слегка припадаю на неё, но иду. Тридцать шагов, два поворота. Дверь в мужской закрыта, я почти врываюсь внутрь. Мне страшно. В кои веки, со времён диагноза и операции, страшно не за себя: за Димку. По дороге в голове у меня крутится картинка: а если?.. И как помочь? Как снимать, если на оконной ручке — больше там негде?

Две фанерные дверки, охраняющие уединение с унитазами, прикрыты. Третья — настежь. Торчат концы костылей и единственная Димкина нога. Я подбегаю ближе и заглядываю: слава Богу, живой! Живой пассажир...

Он плачет. Сидит и молча плачет, не издавая никаких звуков. Просто слёзы текут по лицу, капают на футболку, оставляя неровные темные пятна.

Я стою и молчу. Нечего здесь сказать. Мне бы кто-нибудь что сказал, только нет нужных слов. В тишине больничного туалета мне слышится перестук колёс на стыках рельс. Лёгкое покачивание вагона — или это меня уже ведёт от избытка лекарств? И тяжёлый запах креозота в воздухе, перебивающий застарелый табачный смрад, мочу и хлорку. Запах путешествия отсюда в никуда.